Buch lesen: «Бездна», Seite 7

IV

И в самом деле, разве образы мужественных героев Джека Лондона не рождают бесстрашие в сердцах юношества, а романы-гипотезы Жюль Верна не будят дерзкую мысль молодёжи?!

Ведомые авторами миллионы читателей достигают самых затаённых уголков планеты, девственная чистота которых и неизменно острые приключения вызывают их неподдельное восхищение. Рождая не только страх, но и мужество, разве не обогащали они мировосприятие и пытливый ум многих поколений, до сих пор зачитывающихся их книгами?!

Именно отважные герои Жуль Верна решили судьбы юных читателей, впоследствии ставших учёными, географами и открывателями в самых разных областях. Можно ли забыть светлые романтические и благородные образы скромнейшего Александра Грина, чьи феерии возвращали к жизни разуверившихся в ней?! Разве не «Алые паруса», давая надежду, по словам писателя М. Кабакова: «увели в море несметное число молодых читателей-россиян»?!

А «Спартак» Р. Джованьоли?

Разве не вдыхает мужество в души юношей страстная борьба за свободу бесстрашных невольников-гладиаторов, которые по силе воли и состоянию духа не являлись и не хотели быть рабами! Можно ли сбрасывать со счетов героический облик Павки Корчагина (ныне, как и многое что из «проклятого прошлого», оплёванного, а в своём авторе Николае Островском почти забытого)?! А ведь именно символы и образы, отливая мирный труд в бронзу, способны поднять дух, как отдельного человека, так и всего народа, ведя его к подвигам в тяжёлые для Отечества годы! [8] А сколько веры и надежды в стихотворении К. Симонова «Жди меня, и я вернусь…»!

Не только монументальные произведения – и стихи, ставшие песнями, придают силу духа, веру в жизнь, надежду и волю к победе. Вспомним полные сознанием правого дела песни на стихи А. Суркова – «Бьётся в тесной печурке огонь»; величественные, излучающие широту души народа-победителя «Соловьи», «На солнечной поляночке» (1942), «Майскими короткими ночами» и «Горит свечи огарочек» (1945) А. Фатьянова; «В лесу прифронтовом», «Ночь коротка, спят облака» Е. Долматовского; «Огонёк» (1943), «Враги сожгли родную хату» (1945) М. Исаковского; «Тёмная ночь» (1943) В. Агатова или «В землянке» (1941). А чего стоит налитая духовной мощью песня-гимн «Священная война» (1941), в которой музыка (А. Александрова) и слова слиты воедино.

Как можно забыть (а ведь забыли же!) скудный по средствам, но потрясающий по мощи художественного воздействия советский фильм «Радуга» (1943), явивший силу духа жителей одного из затерянных в просторах России обезлюдевших селений. «Оскар» стал наградой авторам за магию их творчества.

После просмотра фильма в США молодые американцы тысячами записывались добровольцами «на Восток». Возможно, именно порыв общественности ускорил открытие Второго фронта, ибо политическая совесть народа всегда чище политической воли любого правительства!

Вне всяких сомнений, создавая духовную реальность Словом и образом, писатель может и должен посильно участвовать в бытии. И нет нужды, косясь на «запятнанную идеологию», опасаться этого. Идеология, всегда существуя в народной ипостаси, реализует свои функции в созидании и побуждает нравственность независимо от глупого подстёгивания ханской властью. Можно и нужно спорить с идеологическими клише, но не с художественной убедительностью произведений.

Придётся признать (хоть тресни!), что идеологию несли в себе законы и указы Древнего Рима, учение Платона (видевшего истину в идеях, а не в порочном бытии) и поэзия Вергилия. Она присутствует в сатирах и «Сатириконе» Петрония, изобличавшего пороки патрициев («Как тяжко приходится живущим не по закону: они всегда ждут того, что заслуживают») и в частных письмах к римлянам. Не случайно Ренессанс ознаменовал себя возвращением к «проверенной идеологии». Её несли гуманисты, давшие обществу полезные ориентиры, а миру – несравненные образцы художественного творчества.

Просвещение XVIII века, правда, несколько сбилось с пути, но это лишь подтверждает необходимость «зрячей» идеологии. Поэтому бояться нужно не идеологии, а её вырождения – «победивших» её ложных идей, отравляющих народ и мешающих ему сплотиться в социальное целое.

Именно за омертвлением идей следует разложение души и нравственности народа, после чего неизбежно следует разлад и в государстве, как то произошло с псевдоимперией – СССР. Феномен Сталина внутри «Союза» и есть имперский феномен, в условиях ложных ценностей вынужденно прибегнувший к жестокости (увы, в арифметической прогрессии увеличенной холопством партийной номенклатуры и малодушием «человеческого фактора»), единственно способной укрепить форму при изломанном содержании.

Одним словом, жизнь (в том числе и неприкаянная) подвигает нас к осознанию того, что идеи и идеалы важнее и действеннее сугубо реалистических форм. «Оставьте ваши истины при себе, при мне останется мой идеал», – говорил А. Франс, отвергая постылые «правды». Силу идеального, вдохновляющего и формирующего бытие начала, внушающего веру в себя и своё будущее, понимали и в древности. Потому каждый народ создавал эпосы, саги, сказания и былины, повествующие о своих героях, способных в одиночку одолеть тьму врагов, шагать через горы, а при необходимости спрятать и луну. Этими «делами давно минувших дней» сейчас, конечно, никого не обманешь и не удивишь. Но прелестный обман и во времена оные не ставил таких целей. Я же веду речь о важности вдохновенной ипостаси художественного творчества. Той, которая подвигает человека на свершение дел, созидающих бытие, а потому достойных остаться в памяти поколений. Благо, что подобные примеры мы находим не только в сказаниях, но и в реальной жизни. В ней же, помимо громких подвигов, кроются «тихие», достойные не меньшего, если не большего восхищения.

Только ленивые и нелюбопытные не знают того, что в Ленинграде во времена блокады учёные-вавиловцы, продолжая исследования своего учителя, предпочли умереть голодной смертью, но не тронули ни горсти зерна из бесценной коллекции выращенных ими семян. Это пример великой в своей осознанности отваги, явленной благородством духовно живущего человека!

Художественные творения, отвечающие реалиям жизни, не должны лишать веру человека в саму жизнь, иначе грош цена такому творчеству. Отсюда ответственность «художеств», в шири и глубине которых, конечно же, могут и должны существовать, в том числе, и самые печальные, трагические эпизоды жизни народа и государства.

Но это никак не даёт художнику морального права «зависать» на этих эпизодах. Ибо художественная вещь, сотворчески приобщая к ней читателя, призвана не ковырять язвы человечества, а помочь увидеть и по возможности предостеречь от угнездившихся в бытии болезней. Потому куда действеннее обращаться к сути проблем, а не к их проявлениям.

«Мы размазываем в нашем воображении грязь народную, вместо того, чтобы смывать её. Общее правило: вода в ванне должна быть чище тела, то же и литература: она должна быть чище жизни, чтобы очищать её», – писал М. Меньшиков. Конечно, каждая эпоха, разнясь с предыдущей, нуждается в соответствующем психологическом восприятии и форме его отображения. Но это относится не к существу, а к средствам творчества. С какой стороны ни подойди, жизнь подтверждает важность направленности творчества. Она же приводит к мысли: если «бытие определяет сознание» малоспособных и ленивых умов, то сознание определяет бытие тех, кто достоин формировать бытие! «Сдержанная печаль – дань усопшим, излишняя скорбь – враг живых», – утверждал Шекспир.

Итак, сила Слова велика. Можно, на беду нищему, тыкать ему его нищетой, а можно – помочь выбраться из неё. Слово является славным делом, когда ведёт к позитивному результату. Оно, как и дело, не должно быть ни праздно беспутным, ни, естественно, бездарным. Но оно и не призвано навязывать поколениям дышащие на ладан образы. Словом, посредством силы художественного образа можно убить, а можно – поднять на ноги. Им, как и лекарством, можно спасти жизнь, а можно – добить её. Художественное Слово многомерно и многопланово, но отечественная его ипостась, помимо освещения реальностей жизни, состоит в том, чтобы поднять павшего и возвысить стоящего, а во всех остальных вдохнуть энергию созидания. Последнее возможно при отображении писателем не только наиболее существенного в бытии, но и благодаря его способности видеть в человеке образы целостные и нетленные!

У Распутина, конечно, и в мыслях не было добивать кого-то, и он вовсе не пытается «смаковать» полную немощность своей героини (хотя мысль эта нет-нет да и возникает). В отличие от ненужно-тяжёлой и настаивающей на «чернухе» прозы Андреева, Распутин привносит в повесть идею нравственной преемственности поколений. Ибо с утратой каждой «ступеньки» внутренней реальности, освящённой совестью, и наступает та самая злорадная тьма, которая облекла потерявшегося Андреева и пугала Распутина. Последний глубоко встревожен был той разрывностью и путаницей в мозгах, которая опустошает и внутреннее, и внешнее бытие России. В том же «Последнем сроке» видишь, насколько духовно беднее (хоть и по жизни «правильнее») дети Анны, отгородившиеся от своей матери и земли (по смысловому фактору матери-земли) далёким «городом». Так, самая любимая дочь – Таньчора вообще не приехала попрощаться с ма- терью…

Беда, однако, не в глубокой грусти и даже не в горьком «плаче» писателя о России, а в том, что его повести слишком уж напоминают оплакивание её посредством той «вечно пьяной» и раздрызганной деревни, в которой «не токмо» жить невозможно, но которую даже и проезжать не хочется…

Вот и в рассказе «Василий и Василиса» дюжий Василий кидается на свою беременную жену… с топором, в результате чего у неё происходит выкидыш. Понятно, что и здесь Распутин как бы говорит нам: вот во что превращается (надо полагать, некогда лучший) деревенский народ. Но тогда напомню вопросы, которые уже были поставлены:

В какой русской деревне не было подобного? Когда патриархальная благовоспитанность крестьян не входила в жёсткое противоречие со всеми жестокостями их жизни, больше походившей на выживание? И в самой ли «деревне» (в деревне ли вообще?) находится излечение от подобных напастей? Потому при всей существенной (в пользу Распутина) разнице между его мировидением и мировоззрением Андреева оба художественные феномены «без протиска» укладываются в ту же форму, поскольку являются следствиями той же самой внутренней реальности, породившей знаменитую «русскую печаль» – печаль, до сих пор не видящую и не знающую для себя исторически позитивного исхода!

Валентин Распутин

И в самом деле, в нынешней «деревенской прозе», не без оснований претендующей на художественную и общественную значимость, почти не встретишь таких весомых «городских» слов-понятий, как благородство, доблесть, честь и достоинство. И не только их нет – нет даже смыслового контекста (не путать со словесным) для этих понятий, ибо размыт он настроениями авторов, при которых он («контекст» этот) всё время куда-то исчезает.

Вот и у Распутина в произведениях «Василий и Василиса» (1966),

«Деньги для Марии» (1967), «Последний срок» (1970), «Живи и помни» (1974), «Прощание с Матёрой» (1976) и «Пожар» (1985) этих слов в их главном значении попросту нет! За исключением повести «Деньги для Марии», где достоинство к месту упомянуто два раза, и «Пожар», где слово доблесть по делу употреблено один раз… И это при том, что в «Живи и помни» речь идёт о дезертире Великой Отечественной, а в «Деньгах…» повествуется о злополучной недостаче казённых денег.

Но если этих понятий нет в Слове писателя, значит, они проходят мимо (так получается) его сознания, ибо пишешь о том, о чём думаешь. А ведь именно эти, долженствующие действовать в жизни, понятия лежат в основе формирования личности, выстраивания общества и государства!

Могут сказать: но в произведениях Распутина, при его «вечных» старухах, стариках, тётках и пьяных трактористах, просто никуда не воткнёшь эти слова.

Так ведь в том-то и дело, что «не воткнёшь»! Именно о том и речь. Выдающийся бытописатель российской глубинки обращается к реалиям, в которых действительно очень трудно найти место этим исключительно важным жизнеобразующим понятиям. [9]

И опять слышу: вы ратуете за зов к патриотизму «от буквы» – к патриотизму в лоб! Тогда как художественное произведение, оперируя мыслями, образами и символами, имеет опосредованные, но весьма действенные формы и средства для выражения этих и подобных им понятий. Отечество ощущается в каждом слове писателя; везде чувствуется боль автора по нему!

Согласен, всё это есть у Распутина. Но, скажите, как можно говорить о деле, не называя вещи своими именами и избегая предмета обсуждения (кстати, слово Отечество ни в одном из указанных произведений Распутина не употреблено ни разу)? Как можно строить дом, опираясь лишь на «фабульное» представление о нём, то есть без плана, чертежа и (в нашем контексте) без брёвен? Возможно ли есть, но так, чтобы ни ложки, ни вилки, ни самой еды не было, и при этом чтобы всё это как-то ощущалось, виделось и подразумевалось?

Нет сомнений в таланте и заслуженности славы писателя, но есть сомнения в необходимости совестного плача вне совестного созидания. Ибо первое свидетельствует об упадке духа и воли, тогда как второе вдохновляет на устроение жизни.

Ещё большее сомнение вызывает искренность хлопальщиков Распутину, не знающих меры ни в кумовских пристрастиях, ни в вывесочном патриотизме и словесном недержании оного. Не хватая хлопающих за руки, предлагаю лишь отделить их от тех, кто занимается делом, кто принадлежит русской литературе, не оскверняя её сути и не совмещая её с личными пристрастиями, и кто в своих творческих исканиях, конечно же, имеет право заблуждаться.

Когда честный писатель преломляет через «слезу ребёнка» проблемы морали, нравственности и духовного здоровья общества, это хорошо. Но когда «слеза» возводится в масштаб Страны, когда творчество (теряя в художественности) морализует факты истории, то полезно знать: насколько он убедителен в своих сетованиях и в чём они? Вправе ли он (речь идёт не о праве мочь, «сказать», а о «праве» компетентности) возводить локальную беду в Эпос, придавая ей форму Вселенского Плача и трагедии – своего рода всероссийской Герники?! Да и всякая ли «слеза» свидетельствует о бедствии?! Но если и так, то не лучше ли для получения большего результата обращаться к другим средствам воздействия на региональные власти и само правительство (что сам Распутин, к его чести, и делал)?!

Человечество отнюдь не сегодня вступило на склизкую стезю технического прогресса. Противостоять бедам урбанизации и в самом деле необходимо всеми силами, в том числе художественного творчества.

Но это не значит, что «художества», взывая к чувствам там, «где нужно власть употребить», должны брать на себя функции, им не свойственные. Ведь куда действеннее бороться со злом на научном, хозяйственном и этическом поле, прямо обращаясь к властям, а не аморфно вызывать ощущение вины «у всех».

Если лучшие произведения писателей-«деревеньщиков» включены в традицию совестливого участия в реалиях жизни, то «окрестившееся почвенничество» тяготеет к застарелому в России духу смирения с неприглядным бытием.

Не этот ли «дух» выпестовало «синодское православие», олицетворяемое «смирно» ушедшими от мирских сует монахов и старцев? А ведь войну со злом «мира» некогда осенял меч св. Александра Невского и его последователей в вере и деле. Разве не Церковь в лице великого устроителя Страны св. Сергия Радонежского благословила Русь на войну с врагами?! Об этом помнил Гоголь даже в состоянии тяжёлой депрессии и смятенного покаяния: «Вспомните, что когда приходила беда ей, тогда из монастырей выходили монахи и становились в ряды с другими спасать её. Чернецы Ослабя и Пересвет, с благословенья самого настоятеля, взяли в руки меч, противный христианину, и легли на поле битвы…».

Словом, даже при самых высоких нравственных посылах произведений и, наверное, помимо воли самих авторов, смиренно-покаянная, заведомо виновная литература омывает слезами дорогу России прогибающейся, а не восстанавливающейся, тем самым противореча России, уверенной в себе, сильной, борющейся со злом и властвующей!

При упадническом настрое иначе и быть не может. Произведения авторов, лишённых силы духа и воли, могут воспроизводить лишь то, что в них реально есть, а не то, что ими будто бы имеется в виду.

Другая крайность наблюдается в «почвенно-оптимистической» литературе фольклорно-баянного типа, красочностью своей не слепящей глаза разве что самим авторам. В частности, дремучими «старорусскими» изысками полна упоминавшаяся уже проза Вл. Личутина – пряная, полная медовыми ароматами, придуманная. Явленная сплошь картонными типажами и «разудалыми головушками», между тем склонными к внезапному и безутешному плачу, Россия предстаёт у него истёртой до дыр «почвенной печалью»; и вообще – такой, ка- кой она никогда не была и быть не могла.

Лишённая прелести простоты, но полная вымысла и перезревшей фантазии авторов такая «почва» не может служить «чернозёмом» для социально хилого бытия Страны.

Над такими «каликами перехожими», бродящими в рубищах, «залатанных» смирением и непротивленчеством, и глумятся нынче ветхие в своём цинизме «медиа». И даже переодевшись (т. е., «тоже став русскими»), либеральные СМИ не изменяют своему призванию морочить людей. Хотя – поделом. Потому что и «грабли» там же, и наступающие на них «лапти» те же…

К такой литературе, в своём настрое мало изменившейся со времён Розанова, прибились монтируемое деструктивным сознанием «художественное кино», театр и прочие средства толповоздействия, вред от которых очевиден, но вряд ли понастоящему осознан. Остановимся подробнее на фильмах.

Западным боевикам обычно присущи продуманные сюжеты, они насыщены динамичным повествованием и энергичными сценами. Личная жизнь тоже присутствует, но, как правило, подчинена основному действу. Лучшие из этих фильмов смотрятся на одном дыхании. При просмотре нашего «кино» создаётся впечатление, что криминальный (и всякий другой) сюжет лишь средство показать российское бытие и отношение между людьми. Какое же оно?

Во-первых, положительных героев почти нет. Сценарий часто убог, а диалоги примитивны. Все пьют! Менты пьют ещё и на работе. Ментовская вертикаль, включая смежные службы, коррумпирована. Вся! «Властные» менты больше всего озабочены докладами начальству, для чего они жертвуют интересами дела, да и самими сотрудниками. Младшие офицеры и рядовые подчас тупы настолько, что их и людьми трудно назвать (в жизни я таких не встречал). Шутки соответствующие. Дружба – явление редкое. Слишком часто лучший друг из категории «не разлей вода» «вдруг» оказывается гнусным предателем. В ряде фильмов это вообще любимая тема режиссёров. Зрителю упорно навязывается вывод: «Дружба – это бред! Её нет. Думай о себе!». Соседки сплетничают о жильцах, подглядывают за ними, с удовольствием «стучат» на них, а «друзья» по лестничной клетке с радостью выложат всё, что знают друг о друге. Посыл: российский обыватель – человек-дрянь, за бутылку и без неё сдаст кого угодно! Главный герой то и дело попадает в ситуации, в которых все или подонки, или около того. В фильме «Прячься!» (2010) мерзавцы вообще все, кроме одного – и того убили…

Если такого рода фильмы смотрят питающие интерес к русской культуре знающие русский язык иностранцы – они наверняка в шоке! Уже потому, что «западный народ» очень доверчив к информации, ибо врут у них меньше.

Главный вывод от всех просмотров: «Из России нужно бежать! В „этой стране“ жить нельзя! Это страна подонков, предателей, преступников и пьяниц!» На фоне такого рода сериалов, многими часами вдалбливающих зрителю всякого рода гадости, многажды заплёванный «патриотическими» СМИ «Левиафан» смотрится почти рождественской сказкой! Доводы, типа: «Не нравится – не смотри!» – считаю глупыми, ибо всё это смотрят другие. Гадкие посылы так или иначе, но прилипнут к кому-нибудь.

Возникает и другой вопрос: «Может, всё так оно в России и есть?» Но даже если так, надо ведь понимать элементарные задачи жанра, суть которого – развлечь зрителя, а не гадить ему в душу. И таких фильмов не счесть!

Чего стоит «крутой» телесериал, посвящённый С. Есенину, или фильм «Девятая рота». В первом гениальный поэт представлен буяном и пьяницей, который иногда что-то сочиняет… Во втором мы видим худосочных и жалких десантников, которые не столько дерутся на учениях, сколько цепляются друг за друга, а при реальной опасности мочатся в штаны.

Для сопоставления приведу зарубежные аналоги.

Один только Акиро Куросава, воспроизводя в своих фильмах национальные боевые искусства и прославляя доблесть самураев их подвигами, высоко поднял авторитет Японии. Так же и США, героизируя сомнительные персонажи и умело пакуя «бандитскую Америку» ХIХ века в киношный вестерн, добились того, что мир до сих пор упивается небесталанной «долгоиграющей» продукцией. И если в японском прокате усилиями актёра Тосиро Мифунэ создавался образ «честного самурая», то роль «американского Робин Гуда» с успехом играл Крис Иствуд и иже с ним. В России же удельный вес Страны определяют фильмы иного рода, плана и не понятно каких целей. Пагуба от «отечественного кино» и такой же «литературы» навязывается российскому обществу ещё и в форме «сложных» духовных противоречий и «инновационных» развлечений. Не убедительные по местному посылу они ничего не представляют собой в большем масштабе. Потому, не имея вселенских достоинств, не найдут они себе нишу и в мировой культуре.

Пора, однако, внести большую ясность в моё понимание «деревенской прозы» или «почвенничества».

Вовсе не отрицая необходимость российской житницы, полагаю нужным умерить бесполезный и даже вредный «свято-покаянный» плач о ней, который лишь обессиливает дух народа. Отринув надуманные «вспоминания» и «лицезрения» никогда не существовавшего «бытия», куда важнее приступить к выстраиванию в сознании и реальной жизни не лубочной деревни, а той, которая могла бы оживить и духовную, и хозяйственную функцию народной жизни. И тогда, став субъектом социальной и исторической жизни Страны, «деревня» из статуса литературного мифа шагнёт в реальную жизнь. Она же, будучи органичной частью бытия Страны, станет функциональной структурой и в государстве.

Да, отечественная глубинка была и пока ещё остаётся наиболее реальным стихийным носителем национальной культуры в её бытийном диапазоне. И эти оставшиеся ещё кое-где очаги народной жизни, несомненно, следует охранять, как зеницу ока. Но нужно ли тратить силы на восстановление (и тем более – на распространение в качестве образца) того, что отмерло уже… давно?! Да и можно ли воссоздать те пласты стародавнего бытия, которые, столетиями существуя в ином информационном пространстве, питаясь иной (это тоже нужно учитывать) духовной пищей, в современной жизни являются деструктивным анахронизмом?!

Другое дело, изучение народных промыслов и создание заповедных зон русской народной культуры. Они важны и необходимы! Ибо через видение и ощущение народ осознаёт свои корневые начала как в историко-отечественной, так и в повседневно-бытийной форме. Поэтому исключительно важно беречь те благотворные живительные начала, без которых душа народа и в лучшие-то времена способна была усохнуть… По этой причине слова Сергея Есенина из произведения «Ключи Марии» видятся горьким предзнаменованием:

«Единственным расточительным и неряшливым, но всё же хранителем этой тайны была полуразбитая отхожим промыслом и заводами деревня. Мы не будем скрывать, что этот мир крестьянской жизни, который мы посещаем разумом сердца через образы, наши глаза застали, увы, вместе с расцветом на одре смерти. Он умирал, как выплеснутая волной на берег земли рыба…».

Но именно в целях сохранения феномена деревни разве не полезно было бы принять во внимание (но при этом держа в приоритете свои задачи) опыт существования и развития сельской жизни в других странах?! Не той «народной глубинки», где люди живут, как в хлеву; у которых «в одном кармане – вошь на аркане, а в другом – блоха на цепи», но тех регионов, где народ, с толком используя технические новшества, живёт, не бедствуя и не забывая свои традиции (фермерская Германия, Франция, Швейцария и др. страны).