Buch lesen: «Яблоко от яблони», Seite 2
Это она научила меня косить. Помню, как в первый раз я поранился, схватив брусок не за край, а за середину. Было такое ощущение, словно на большой палец плеснули кипятком. Я завязал рану попавшей под руку тряпицей, чтобы остановить кровь. Но желание брать в руки косу не пропало. Просто я стал аккуратнее.
В тот день мы шли с бабушкой рядом, она косила ловко – вжик-вжик-вжик. Сначала я еле успевал за ней, а потом приноровился и косил уже наравне. Мы обкосили лужок перед домом, а на следующее утро переворачивали траву длинными деревянными граблями, собирали в валки. Ещё через день трава слегка подвяливалась на солнце, и мы собирали её в небольшие копны. Утром копны растряхивали, в обед снова поворачивали, вечером – собирали. Сено было готово через несколько дней, и его убирали на сеновал – настланные под самой крышей жерди. Я брал подушку с одеялом и на ночь забирался в это пьяняще-ароматное чудо. Сны на сеновале были самые сладкие.
…Я прошёл последний прокос и вновь увидел голубку. Вернулась! Сходил за крупой и снова накормил её досыта. «Отпустишь, и вернётся» – шепнул кто-то внутри меня, и на душе стало легко.
Только мы сели обедать, как издалека послышался звук мотора. Через некоторое время я увидел, что к нам по тропинке идут гости. Это приехали Николай с Михаилом. Мы пригласили их за стол и налили ароматной ухи. Николай приехал из Зеленограда. На могилу деда. Его деда в 30-х годах сослали в эти места как «врага народа». В нескольких километрах от нашей деревни был лагерь, куда свозили людей, неугодных советской власти. Николай рассказал нам, что дед отказался вступать в колхоз, хотел жить, как и раньше, личным хозяйством. Тогда его арестовали и сослали куда-то, а куда – никто не знал. Николай писал в разные инстанции, но тщетно. Однажды ему повезло, и след деда нашёлся. Николай приехал в наши края и привёз большой металлический крест. На нижней табличке креста были выбиты фамилия и инициалы деда, на верхней – поминальные слова людям, которые попали не по своей воле в этот лагерь и умерли в нём. Тесть вспомнил, что лагерь тогда был открытым и деревенские могли свободно ходить по его территории, общаться с заключёнными. Ему было всего четыре года, как «зэки» его «украли». Мать с отцом обошли тогда весь лагерь, и нашли его в одном из бараков, где он вместе со всеми пил чай. Люди были оторваны от родных и брошены в незнакомые места умирать. У многих дома остались дети, которых они уже никогда не увидят и поэтому любой ребёнок был принят ими как родной. Тестю тогда надавали гостинцев и самодельных игрушек, всем хотелось с ним поговорить, сделать что-то приятное.
Я слушал разговор про лагерь и снова вспомнил про рыбу, смотрящую на меня обречённо. Сосланные в лагерь люди и были как та рыба – вырванные из привычной среды и отправленные на верную смерть…
Михаил, проводник Николая по этим местам, уточнил у тестя детали маршрута, и они отправились дальше, нужно было успеть до темноты. Мы проводили их до лодки. Николай задумал поставить крест там, где были захоронения, а если не найдёт, то на самом высоком холме. Впервые за много лет в этих местах появится памятник жертвам репрессий, установленный обычным человеком. Настоящим человеком! Я уверен, что дед Николая гордится внуком, благодарно кивая ему с небес.
Мы возвращаемся в город. Дом насупленно смотрит на нас, он ожидал, что мы ещё погостим, но пока не получается. Мы собираем вещи, занавешиваем окна и запираем двери. Уже из лодки я оглядываюсь на дом. Он, словно собака на привязи, смотрит просящими глазами-окнами, прощается. Мне хочется подбежать к нему, обнять как человека и долго так стоять, обнявшись. Мы вернёмся. Слышишь?! Обязательно вернёмся!
Где-то снова кричит коростель, кукушка отсчитывает дни до новой встречи, а за лодкой стелется длинный, расходящийся по воде след.
Тепло души
Светлой памяти бабушки Тамары
В лесу
– Ну, здравствуй, Горбунок! – Бабушка подходит к большому валуну, обросшему мхом, и гладит его, как живого.
Он и правда похож на конька-горбунка из сказки – «уши» -веточки, «широкая спина», вытянутая «морда». Перед тем, как зайти в лес, мы всегда прикасаемся к нему. Бабушка уверяет, что он не даст заблудиться, выведет из леса, силу придаст. Я прикасаюсь к нему опасливо, но, почувствовав мягкий мох, глажу, как соседскую кошку, и даже обнимаю в порыве чувств.
– Ну, пойдем давай, ягоды ждать не будут, – Бабушка поднимает большую плетёную корзину, берет сухую палку, оставленную рядом с «горбунком», и мы, раздвигая разросшиеся кусты дикой малины, заходим в лес.
Еле заметная тропинка петляет между деревьями, но я не боюсь заблудиться: бабушка впереди, да и хозяин леса нами обласкан, чего бояться? Но через пару шагов шарахаюсь в сторону, испугавшись лесной птицы, вспорхнувшей из-под ног. Бабушка улыбается. Она чувствует себя как дома в этом необъятном пространстве под названием «лес». Она бодро идёт по тропинке, временами находит редкие ягоды и с удовольствием ест, успевая при этом разговаривать со мной.
– Я ведь весь район объехала в своё время, где только ни побывала, каких только ягод ни брала! Без компаса ходила – не боялась. Лишь бы солнышко было видно…
Мы пробираемся через лес. Птицы поют на все голоса, где-то надрывно кукует кукушка, и бабушка весело приговаривает:
– Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось?
Мы задорно считаем, сбиваемся, начинаем снова, потом бабушка машет рукой:
– Ну, насчитала… Куда мне столько!
Бабушка называет себя «выморной». Все братья-сёстры её давно умерли, кто – от болезни, кто – погиб. У каждого своя участь.
– Вот, оставили меня доживать за всех! Ещё бы болезней не было, дак пожить моожно, – протягивает она и задорно поёт частушку собственного сочинения:
«Все старухи умирают, скоро очередь моя,
Отдала бы все пожитки, кто бы умер за меня».
– Бабушка, хватит, – пугаюсь я и хватаю её за рукав, – живи подольше, не умирай!
– Да я ведь в шутку, – улыбается она и обнимает меня. – Ох, ты, испугался как, до слез, не бойся! Сколько отпущено – всё моё!
Мы молча идём дальше. Каждый думает о своём. Лес начинает редеть, огромные сосны и ели пропадают вдали, вместо них появляются чахлые и кривые сосенки, порой сухие, похожие на чьи-то костлявые руки. Мне они не нравятся, и вместо того, чтобы собирать чернику в ведёрко из-под майонеза, я начинаю ломать эти сухие стволы, которые падают с громким чавканьем и хрустом на болотные кочки.
Бабушка уже далеко, я вижу её белый платок, мелькающий впереди, и тороплюсь к ней, по пути хватаю спелые, крупные ягоды и отправляю их в рот. В ведёрке – пара ягод, они сиротливо перекатываются по дну и ждут своей участи. Вскоре и они отправляются в рот.
– Нуу, ты так долго будешь собирать, – досадует бабушка и показывает мне корзину, где дно скрыто под плотным рядом черных, крупных ягод.
Мне становится завидно, очень хочется похвастать своими успехами, и я начинаю собирать ягоды в ведро. Собираю двумя руками, чтобы успеть наверстать время. Руки вскоре становятся чёрными, как и рот, недаром ягоду назвали черникой. Я вспоминаю сказку про дудочку и кувшинчик и проговариваю тихонько:
– Одну ягодку беру, на другую смотрю, третью примечаю, а четвертая мерещится!
Четвертая ягода, как самая пропащая, сразу же отправляется в рот.
Солнце сильно припекает, и я снимаю куртку, повесив её на обломок сухой ветки. Бабушка делает то же самое, она кладёт рюкзак около сосны, куртку – вешает на сучок, а потом ходит вокруг этого места, собирает ягоды и изредка окликает меня.
Солнце ненадолго прячется за облака, и на мгновение становится пасмурно. Я окликаю бабушку и бегу на её голос, крепко прижимая к себе ведёрко. Бабушка, словно фокусник, ловкими движениями срывает ягоды и бросает их в корзину. Я присаживаюсь на корточки и наблюдаю.
– Есть-то не хочешь? Может, пообедаем? – говорит она, и тут же у меня просыпается аппетит, словно до этого времени он притаился за кустом и ждал сигнала.
Мы садимся на поваленное дерево, и бабушка достаёт из рюкзака порезанную на части булку, вареные яйца и термос с чаем. В этот момент нет ничего вкуснее этой еды, и я смачно, за обе щеки, уплетаю, почти не жуя, яйца, закусывая хлебом и запивая крепким, сладким чаем. Мы сидим около большого куста черники, и я попеременно срываю ягоды и ем их, как конфеты. Хорошо. Спокойно. Такое ощущение, что ты находишься в раю. Есть в этом что-то мистическое, что ум не может для себя определить, вывести логическое объяснение. Ты словно попадаешь в другое измерение. Измерение добра и света, радости и счастья. Измерение детства.
После трапезы мы снова идём собирать ягоды. Мне становится скучно, и я снова валю сухие деревья, дразню эхо, наблюдаю за деловыми муравьями, пинаю поганки.
– Вольница! – улыбается бабушка. У неё полная корзина черники, а у меня только половина ведёрка. Мне горестно, настроение пропало, и я уныло топаю домой, ничего не замечая вокруг.
Бабушка видит моё состояние, подходит и щедро отсыпает мне ягод до верха. Я в восторге. Снова вокруг весело поют птицы, ласково светит солнце, радостно улыбается «горбунок», встречая нас у кромки дороги. Мы снова ласково треплем его «морду», оставляем «волшебный» посох и медленно, стараясь не обронить ни одной ягоды, идём к реке.
Шумная, ворчливая река приветствует нас издалека. Мы идём через луг. Трещат кузнечики, жужжат шмели, трава и цветы тихо качаются от легкого ветерка, словно прощаются с нами до следующего раза.
В деревне нас встречает тетя Валя и удивляется шумно, радостно:
– Витя! И у тебя полное ведро! Молодец! Надо же!
Радость и гордость распирают меня изнутри, я с благодарностью смотрю на бабушку и скромно замечаю:
– Мне бабушка помогла.
Тетя Валя с бабушкой понимающе перемигиваются, и мы все вместе идём пить чай. Где-то мычит корова, блеют овцы, кукарекает петух. Я сижу на диване, хрумкаю сушку, запиваю её чаем и слушаю неспешную беседу бабушки и тети Вали. На душе у меня тихо и хорошо…
Последний разговор
В тот день мы сидели с ней на лежанке и неспешно беседовали. Обо всём понемногу. О том, что скоро лето, и мы поедем за земляникой, о соседях, о работе, да много ещё о чём. Было тепло, лежанка исправно грела, а ещё теплее было от того, что рядом сидел человек, которого ты знаешь с детства, и который тебя любит. Просто так любит.
– Вот как мы поедем за ягодами? Я ведь ничего не вижу. – Бабушка горестно вздыхает, и у меня щемит сердце от этой фразы.
– Просто посидишь на полянке, я ведь знаю, как тебе хочется. – Я успокаиваю её, но знаю, что даже с плохим зрением она умудрится набрать ягод хотя бы чашку. – А про зрение ты зря, помнишь про чек в магазине?
Она вспоминает и улыбается. Мы тогда выбрались с ней в город, давно просила свозить в магазин, да всё не получалось. А в тот день получилось. Я аккуратно веду её от машины до магазина, поддерживая за локоть, а она всё спрашивает:
– Тут ровно? А тут? – ступает осторожно, чтобы, не дай Бог, нога не подвернулась.
– Ну всё, дальше я сама, здесь ровно. – Бабушка решительно отпускает мою руку и идёт маленькими шагами через торговые ряды. Ей приятно, что в свои восемьдесят восемь лет она может ещё самостоятельно ходить, да и память не подводит, вот только зрение…
– Вот ничего ведь не вижу! – громко говорит она. – Мне нужны подушки из бамбука, на старых совсем спать неудобно, перо извалялось, грубые стали.
Её слова для меня как бальзам. Ещё совсем недавно говорила про похоронную подушку, а тут вдруг заговорила про бамбуковые. Значит, жить сильнее хочет, чем умирать! Я быстро обегаю все ряды и нахожу пару недорогих, мягких подушек из бамбука. Бабушка мнёт их со всех сторон и остаётся довольна.
– Ну вот, одно дело сделали, сейчас ещё «заречным» внукам по обновке нужно купить. – Так бабушка называет внуков, живущих на другом берегу реки, в поселке Заречный.
Мы снова обходим ряды, продавца нет и в помине, и вместо него я сам предлагаю на выбор товары.
– Вот футболки есть, носки, платье для Элины можно взять. – Размеров я не знаю и ориентируюсь на возраст.
Наконец мы выбираем то, что нужно. Я уже порываюсь идти к кассе, но бабушка разошлась не на шутку и ещё раз обходит полки с товаром:
– На 8-е марта хочу купить нашим подарки, вот полотенышки красивые, давай возьмём?! – Она подслеповато рассматривает полотенце, выбирает несколько, спрашивает у меня цену и прикладывает к остальным покупкам.
И вот мы у кассы. Бабушка горделиво достаёт кошелёк и протягивает кассиру купюры. И я понимаю, что значит жить «здесь и сейчас», что значит жить – играючи. Бабушка проживает этот миг от души – шутит с кассиром, пересчитывает сдачу, подмигивает мне, разговаривает со знакомой, бесхитростно перечисляя покупки. И я понимаю, что дома она раз за разом будет вспоминать эти мгновения и радоваться им, как ребёнок.
Мы переходим в продуктовый отдел, и у самого входа я вижу аккуратно разложенные пачки с халвой. А рядом бумажка – акция. Халва всего лишь за полцены! Бабушка обрадованно берёт сразу пару пачек, и мы идём дальше. Закупив то, что нужно, подходим к кассе. Выкладываем из корзины продукты. Несколько пачек маргарина – для выпечки тонких пирогов, булка с маком – любимое лакомство бабушки, халва, десяток яиц. Кассир отрывает чек и протягивает его бабушке. Я, нагружённый покупками, жду её у выхода. Но бабушка не торопится:
– Ужо, ужо, погоди, я посчитаю. – Она, прищурясь, всматривается в цифры на чеке и ведёт подсчет. Бабушка всю жизнь проработала бухгалтером, и цифры – её любимый конёк.
– А ведь халву-то нам продали по полной цене! – недовольно говорит она.
Я беру чек, чтобы самому убедиться в ошибке, и вижу, что она права. Зову продавца и объясняю ситуацию. Продавец краснеет, оправдывается, снимает бумажку с акцией и исчезает. Мы возвращаем халву обратно и получаем деньги.
– Всё надо проверять! – назидательно говорит бабушка, когда мы выходим из магазина.
– Ну ты даёшь! – Я не могу сдержать восторга, а бабушка, довольная собой, добавляет:
– Ну ты даёшь стране угля! Мелкого, но много, – и радостно смеётся своей любимой поговорке.
И сидя на тёплой лежанке, вспоминая этот случай, я понимаю, как много доброго и радостного она раздавала просто так, от всей души. Где ещё встретишь таких людей?! И внезапно, словно предчувствуя скорое расставание, рвутся из груди слова:
– Как же я, бабушка, без тебя жить-то буду?! – И горечь такая, что выть хочется.
– — А я без тебя?! – негромко вторит она, и мы замираем ненадолго, думая каждый о своём.
В печке ласково потрескивает огонь, о чем-то пустом и ненужном бубнит телевизор, а мы сидим на лежанке. Бабушка и внук. И никто бы не подумал в тот момент, что мы прощаемся и в этой жизни больше не увидимся. Никогда.
Яноама
Бабушкин дом похож на поезд. Кухня напоминает вагон-ресторан, следующая комната, в которой всегда полусумрак – тамбур, за ней идёт светлая комната – спальный вагон. Я – в спальном вагоне. Двери в остальные комнаты плотно прикрыты, чтобы не разбудить нечаянным звоном посуды. Лежу на диване и улыбаюсь. Мне пять лет. Возраст, когда не думаешь о кредитах и коммуналке, о предстоящем ремонте и генеральной уборке и уж тем более о том, чтобы вставать и идти на работу к восьми часам. Всё это будет гораздо позднее, а сейчас… Я слышу, как потрескивает огонь в печке-лежанке и размеренно тикают ходики. Чувствую аромат тонких пирогов, который пробивается через все закрытые двери и неудержимо манит, зовёт к себе. Вижу, как солнечный зайчик игриво скользит по обоям, перебирается на большой узорчатый ковёр на стене, затем прыгает на кресло и замирает там, свернувшись клубком. Мне не терпится потрогать его рукой, ощутить тепло. Выскакиваю из-под ватного одеяла и в два прыжка оказываюсь около кресла. Но зайчик уже убежал, его не проведёшь! Вздыхаю и начинаю одеваться. За окном пошёл снег. На мгновение замираю, прислонившись к стеклу – деревья стоят, словно сказочные великаны, а над ними слегка провисают белые паутинки проводов. Пушистые снежинки кружатся в танце, и я напеваю песенку, услышанную в детсаду:
«Кружится снежинок,
Кружится снежинок хоровод.
На часах старинных,
На часах старинных полночь бьет».
Дверь в комнату открывается с лёгким шорохом, и входит бабушка.
– Проснулся, вольница? С добрым утром! Каша готова, иди завтракать.
Мою наспех глаза из рукомойника и вытираюсь маленьким махровым полотенцем. На столе дымится в тарелке геркулесовая каша, чай в кружке, рядом тарелка с пирогами и блюдце с дольками лимона. В кухне тепло и уютно – ярко горит огонь в русской печи, большой чугунок с водой притулился сбоку, греется. Хватаю тёплый пирог и надкусываю – с черникой! Съедаю один пирог, потом второй…
– Ну-ко, давай кашу сначала, а то пирогами не наешься! – бабушка садится рядом и наливает себе чай в любимую кружку с красным горошком. Потом берёт сахар, раскалывает его щипцами и пьёт чай вприкуску, поглядывая на меня хитро.
Разделываюсь с кашей и пирогами, пью ароматный чай с лимоном и, наконец, встаю из-за стола.
– Спасибо! Баушка, а можно альбомы посмотреть? – мне нравится так её называть – баушка, тёплое такое слово, ласковое.
– Смотри. Сам достанешь? – бабушка достаёт большую миску и, не откладывая на потом, споласкивает посуду, убирая её на сушилку.
– Достану! – я бегу в комнату, выдвигаю нижний ящик шкафа и достаю альбомы с фотографиями. Сажусь в кресло и начинаю разглядывать. В комнату входит бабушка и подсаживается ко мне. Спрашиваю её про каждого человека на снимках, и она обстоятельно рассказывает мне, где со смешком, а где и серьёзно. Для меня это лучше сказок – настоящие истории про моих предков. Я внимательно слушаю её, стараясь всё удержать в памяти, но потом путаюсь и вновь переспрашиваю:
– Это твой дядя? А где он работал?
– Я ведь тебе уже говорила! – бабушка притворно сердится и снова терпеливо рассказывает, словно прядёт невидимую нить, связывающую меня с родом.
Мы рассматриваем все фотографии, и я вижу, как бабушка на глазах молодеет, воспоминания греют её душу. Она заново переживает счастливые моменты, грустит по утраченным близким. Бабушка здесь, со мной и вместе с тем она там – с другими людьми, словно в параллельной вселенной. Я пугаюсь этого и захлопываю альбом. Бабушка удивлённо смотрит на меня, словно видит впервые.
– Капость!* – говорит она, улыбаясь, и берёт в руки вязание.
Подхожу к ковру на стене и вожу пальчиком по узорам и вижу, что они становятся светлее. Когда это занятие надоедает, я достаю с полки книжки и разглядываю картинки. Одна из книг мне нравится больше всего – «Яноама». Это любимая бабушкина книга, она часто пересказывает мне её содержание:
– Так зовут девочку, которую похитили индейцы. Она выросла среди них, родила детей, а через несколько лет сбежала и написала о своих приключениях книгу.
Смотрю на фотографии индейцев, их разукрашенные лица, выпяченные губы, проволоку в ушах – мне страшно и вместе с тем интересно. Я представляю себя у индейцев – иду с ними по охотничьей тропе, внимательно оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к малейшим звукам, ем на ходу ягоды и коренья, переговариваюсь знаками. Старый сундук у печи становится огромным кабаном, а большой тёмный шкаф в углу – слоном. С замиранием сердца я подползаю к «кабану» поближе и с громким криком вонзаю в него своё копьё – потрёпанный веник. Бабушка, наблюдавшая за мной, заразительно смеётся, и я хохочу вместе с ней. Солнечный зайчик снова возвращается и веселится вместе с нами, снег уже перестал, и мне хочется на улицу. Бабушка протягивает мне шерстяные носки:
– На-ка, вольница, примерь, должно быть в самый раз.
Тёплые носки приятно согревают ноги. Я обнимаю бабушку и спешно одеваюсь, впереди длинный зимний день, полный радости и открытий…
…Бабушки нет уже полгода. Я смотрю на обгоревшую, слегка потрёпанную книжку со звучным названием «Яноама», которая стоит на моей полке, и вспоминаю дни, наполненные теплом и любовью. Бабушка, как и та девочка из книги, прожила трудную жизнь, со смирением принимая все невзгоды и радуясь каждому счастливому моменту. А самое главное – она донесла до меня тепло души, согрела добротой и любовью. Благодарю тебя за детство, баушка! Уверен, что у тебя всё хорошо, и ты наконец-то вернулась из индейского плена. Домой.
*Капость – проказник (диал.)
Ленточка
Так Колька называл свою работу. Было в этом слове что-то ласковое, нежное, воздушное. Вот только Колькины знакомые, узнав, что он работает «на ленточке», качали головой. В их взгляде Колька частенько замечал усмешку, самодовольство и даже лёгкое презрение. Колька не тушевался, он настолько привык к работе, что не представлял никакой другой. Совсем не воздушная и уж точно не лёгкая ленточная пилорама кормила и поила его уже несколько лет. Начинал Колька укладчиком досок, затем стал работать помощником рамщика, а через год встал на раму самостоятельно и с тех пор ни разу не изменил ей. Он ловко поддевал бревно крючком, закатывал с помощником на станину и намётанным глазом моментально определял – сколько досок и какого размера можно выпилить. Потом аккуратно, почти ювелирно вёл раму, разрезая бревно, словно батон хлеба, на ровные «ломти».
Отца и мать Колька схоронил несколько лет назад, они ушли один за другим, не мешкая долго, будто договорившись заранее. Раньше, бывало, соберутся в кино идти, отец уже у калитки стоит, а мать всё собирается – прихорашивается, платье выбирает, Кольке даёт наставления. Отец нервничает, курит сигареты одну за другой, а потом не выдерживает и бежит обратно в дом – поторопить. Отец у Кольки скорый был на руку, в лесу работал, пока деревом ногу не переломило. Ногу кое-как срастили, но работать он уже не мог. Первое время отец храбрился, пробовал чем-то себя занять, брался то за одно, то за другое. А потом словно потухло в нём что-то, вроде бы живой человек, а во взгляде – тоска. Тогда и начал он пить. Уходил на несколько дней из дома, возвращался злой, угрюмый и страшный. Когда отец работал, денег в доме было вдоволь. Колька с матерью всегда ходили в обновках, в каждой комнате – по телевизору, холодильник едой набит впрок. Отец приходил вечером уставший, но весёлый. Завидев издали его крепкую фигуру, мать суетливо накрывала на стол, наливала тарелку дымящегося борща и клала рядом отцову ложку. Колька уважал отца. За его недюжинную силу, за прямоту, за честность. На всё у отца было своё мнение, а уж если решит что – не отступит, сделает. Бычка однажды взял на выращивание: построил хлев для него, сена с Колькой заготовили впрок. Мать поначалу охала, а потом тоже втянулась – кормила животину, ухаживала.. С тех пор, как колхоз развалился, мать сидела дома. Хотя «сидела» – слово неправильное. Дел у неё всегда было невпроворот: огород, готовка, стирка, глажка, да вот ещё бычок появился. Колька родителям помогал, нигде без него не обходились. «Помощник у нас растёт!» – говаривала частенько мать и гладила непослушные Колькины вихры.
После того как отец получил увечье, жить стало тяжелее. Скромного пособия по инвалидности хватало на пару недель. Летом выручали огород и лес, а зимой приходилось туго. Кольке в ту пору исполнилось семнадцать, и однажды он, недолго думая, пришёл к Ивану Захаровичу, местному коммерсанту, и попросил работу. Так Колька попал на «ленточку». Школу пришлось бросить. От неё у Кольки сохранились тёплые воспоминания, да справка, которую он убрал на самый низ большого сундука с личными вещами. Словно спрятал подальше своё детство.
Почти все Колькины друзья разъехались кто куда, окончили институт, обзавелись семьями. Порой Колька получал от них открытки на Новый год и Рождество, его приглашали в гости, но он никуда не ехал, а упорно работал с восьми до пяти, толкая тяжёлую махину взад и вперёд, да сортируя доски. Сам семьёй он обзаводиться не хотел. Наслушавшись разговоров приятелей о «прелестях» семейной жизни и будучи от природы застенчивым, он положился на случай. Но случай всё не представлялся, чему Колька особо не придавал значения. Он приходил вечером домой, и мать ставила перед ним тарелку с едой. Колька молча ел, а потом, поглазев в телевизор и справив кое-какие дела по хозяйству, заваливался спать. За стенкой храпел отец, вернувшись с очередной попойки, а мать, стараясь не шуметь, мыла посуду и вскоре тоже ложилась. Дни были похожи один на другой, словно листки на отрывном календаре у изголовья Колькиной кровати.
Отец умер внезапно, люди говорили, что он отравился палёной водкой. После его смерти мать сникла, занедужила, высохла, стала забывчивой и пугливой. Колька старался не задерживаться на работе допоздна, зная, что мать в ожидании его будет плакать и часто выходить на крыльцо, опираясь на батог. Через полгода матери не стало. Колька шёл в тот день с кладбища и не понимал – что ему делать дальше, как жить? Он стал пить.. Пустота, овладевшая когда-то отцом, перешла к нему, словно по наследству. Временами он приходил в себя и шёл на работу. Ему не отказывали, зная, что «этот парень и пьяным не ошибётся». Колька не ошибался. Он делал всё на автомате, а машинам ошибаться не позволено. Отработав несколько смен, Колька снова ударялся в загул, и остановить его было невозможно.
Вот и сегодня он работал в ночную смену после нескольких дней «веселья». Лес привезли крупный, крутить его было тяжело. К тяжести леса добавлялась тяжесть в груди. Кольку сильно клонило в сон. Он вдруг как наяву увидел тонкие пироги с изюмом, которые пекла его мать, и в животе забурчало. Колька тряхнул головой и попросил помощника, долговязого парнишку с голубыми глазами, поставить чайник. Ожидая его, не выключив пилу, Колька тут же на раме сел передохнуть. Снова вспомнилась мать. Как она сидит, подперши щеку рукой, и смотрит ласково на Кольку, уплетающего пироги за обе щёки и швыркая горячий чай. Внезапно, сам того не замечая, Колька стал плавно заваливаться набок. В ту сторону, где резво крутилось полотно пилы. Приснился отец. Было лето, и они косили траву для бычка. У каждого в руках коса. Отец делал широкие прокосья, и Колька старался от него не отставать. Шли плечом к плечу, искоса посматривая друг на друга и улыбаясь. Дойдя до конца поля, отец достал из-за пазухи брусок и стал резкими движениями затачивать косу. Потом протянул брусок Кольке: «Только не порежься, сынок, руку подальше держи от лезвия». Колька самодовольно схватил брусок и со всего размаха махнул им по ножу. Отец вдруг закричал страшным, диким голосом, рванул к нему, стараясь уберечь от беды. Но не успел…
Помощник, вернувшись из вагончика, увидел, как Колька спит, привалившись к работающей раме. Он бросился к рубильнику и дёрнул его со всей силы. На некоторое время воцарилась тишина. Где-то тоскливо завыла собака, ей вторила другая, третья. Пошёл первый снег. Среди опилок, окрасившихся в красный цвет, лежала Колькина голова. Было странно видеть её в этом месте. Нелогично. Что самое странное – Колька улыбался. И улыбка у него была светлая и слегка простодушная.
