Протоиерей Константин Михайлович Добронравов (ректор)
Ректора нашей семинарии Добронравова мы застали уже в возрасте под пятьдесят лет. Высокого роста, могучего телосложения с грубым голосом и суровым выражением лица, он внушал чувство страха, которое ещё больше увеличивалось его манерой держаться отдалённо и сугубо официально.113
Передавали о таком случае, имевшем место на уроке в шестом классе. Он имел обыкновение, входя в класс, на ходу называть фамилию семинариста к ответу урока, не обращаясь к нему лично. И вот однажды, войдя так в класс, он вызвал Черепанова, который сидел за партой у самых дверей, а он, не успела ещё дверь закрыться, шмыгнул и спрятался в уборной.114 Ректор это заметил и послал соседа по парте водворить беглеца на место, но Черепанов упорно отказывался возвратиться, всё время твердя: «Страшно попасть в руки бога живаго!» Случай этот анекдотический и описание его достойно пера такого художника слова как Н. В. Гоголь, но и как анекдот он характерен для понимания отношений, которые существовали между главой семинарии и его воспитанниками.115
Мания величия – была основной чертой ректора. Передавали, и это так, вероятно, и было, что даже при прикрытой только двери для входа в семинарию, незамкнутой на замок, он давал звонок, чтобы швейцар открыл ему дверь. Мы были много раз свидетелями, как швейцар впереди его бежал к шестому классу, чтобы открыть ему дверь для вхождения в класс на занятия. Во всём поза величия: будет ли это прогулка перед зданием семинарии перед уроками, будет ли это прогулка по коридору в часы вечерних занятий или посещение столовой, будет ли это, наконец, выход на литию во время богослужения. Но особенно величественны были выезды куда-либо в город. Для этого всегда наготове была пара сначала серых, а позднее вороных рысаков, впряжённых в пролётку. Передавали, что раньше, ещё до нашего поступления в семинарию, при епископе Петре116 часто были выезды для сопровождения архипастыря. В наши времена выезды были реже и преимущественно на одном рысаке. Помнится, как в первый день Пасхи мимо семинарии промчался рысак, впряжённый в новую пролётку, ценой в 500 руб[лей]. В ней сидел наш ректор, отправившийся с пасхальными визитами.117
Мания величия иногда переходила у ректора в пренебрежительное, хамское отношение к другим людям, которые, по его мнению, стояли ниже его по служебной линии. Так, наш бывший смотритель Камышловского дух[овного] училища М. Н. Флоров, человек почтенный и в высшей степени культурный и деликатный, с большой обидой рассказывал нам, как он явился к ректору с визитом, чтобы засвидетельствовать ему уважение, и как именно по-хамски был им принят.118 119
Нам приходилось видеть ректора и в другом положении, когда он был в обществе вышестоящих людей. Это бывало, например, когда совершались в семинарской церкви архиерейские службы, или когда архиерей посещал семинарию. Надменность ректора как рукой снимало, он заискивал, лебезил. Так и хотелось сказать: какой же ты жалкий человек, чиновник в рясе!
И вот после долгих лет благополучного ректорства стал вопрос об его отстранении. Говорили, что у него получилось какое-то неблагополучие с финансовой отчётностью. Очевидцы передавали, что это была картина, похожая на то, как бы выкорчёвывали дуб с его могучими ветвями.120
[121]
В 1915 г. автору этого очерка пришлось быть сослуживцем ректора в мужской гимназии. Величия у него было меньше, а всё-таки прежние замашки ещё остались. На педагогических советах полагалось подписываться под протоколами предыдущего заседания. По неопытности я взял протокол раньше законоучителя Добронравова, он буквально вырвал его из моих рук, чтобы расписаться раньше. Как не сказать по-современному: «Каким ты был, таким остался».
В последние годы педагогической деятельности мне случилось быть сослуживцем жены старшего сына ректора – Маргариты Яковлевны (урожденной Рихтер) и внука его, сына Маргариты Яковлевны. Это было в Свердловском медицинском институте. Естественно, при встречах с ними, речь заходила о нашем бывшем ректоре, причём они обрисовывали его в семейной обстановке с теми же чертами характера, с какими мы видели его и на служебном посту. М. Я. рассказывала и о трагической смерти его. Дело было так. Возвращаясь откуда-то поздно вечером, он упал в яму, вырытую для проведения водопровода, и разбил грудь. Смерть последовала в скором времени.122 М. Я. рассказывала, что жена ректора умерла 3-4 года тому назад в возрасте 96 лет. В живых осталась только старшая дочь его, которая ещё в наши времена была преподавательницей Алексеевской123 женской гимназии.124
Когда-то мы, семинаристы, выработали для себя правило отношения к своим наставникам: «Наставникам, хранившим юность нашу, не помня зла, за благо воздадим». Так вот и по отношению к ректору, теперь уже давно покойному, руководствуясь классическим изречением – «de mortuis aut bene, aut nihil»125 – завершим латинским же словами: «sit tibi terra levis!»126
[127]
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 72-75.
Александр Павлович Миролюбов (инспектор)
А. П. Миролюбов в нашей семинарии в течение шести лет (с осени 1902 г. по весну 1908 г.) работал инспектором.129 Предшественником его на этом посту был Павел Семёнович Потоцкий, которого семинаристы сокращённо называли «Семёныч».130 По словам наших старших братьев, учившихся при нём в семинарии, он был человеком грубым, и грубость в обращении даже возвёл в систему инспектирования. Накричать или, как некоторые выражались, «облаять» кого-либо из семинаристов для него ничего не стоило. Но при этом он иногда в отношениях с семинаристами проявлял своеобразный демократизм. Так, у него была привычка проверять у возвратившихся с каникул семинаристов руки, причём если он находил у кого-нибудь мозоли на руках, то хвалил. Однако это мало смягчало впечатление о нём, как грубом человеке.
А. П. в этом отношении был полной противоположностью Потоцкому. Нам никогда не приходилось видеть его сильно возбуждённым, слышать его повышенный голос. У него была совершенно другая манера речи: тихо, спокойно язвить, наносить уколы провинившемуся, а потом свести с ним счёты на заседании совета семинарии и объявить об увольнении.
А. П. был воспитанником Казанской дух[овной] академии, имел учёную степень магистра богословия и, таким образом, среди наших учителей и руководителей был самым учёным человеком.131 Мы придавали этому большое значение, и для нас А. П. был самым авторитетным человеком. Вот почему мы иногда приглашали его к себе в класс в часы вечерних занятий с простой, лаконично высказанной просьбой: «расскажите нам что-нибудь».132
Запомнился такой случай: пришёл к нам А. П. с какой-то книжкой на французском языке, с которой, очевидно, застала его наша просьба. Он говорил нам о Достоевском133 примерно около часа. Говорил он с увлечением, хотя тихо и спокойно. Нас поразило то, что говорил он без запинки, хотя экспромтом. Мы мало тогда разбирались в том, что говорил А. П. о Достоевском; понимали только то, что он был поклонником Достоевского. Позднее стало ясно, что то, что у Достоевского было наиболее реакционным, составляло credo134 А. П.135 Он настолько был увлечён некоторыми местами из сочинений Д., что читал их наизусть.136
Когда мы учились в пятом классе, А. П. преподавал нам «Новый Завет» и для иллюстрации некоторых своих объяснений он опять-таки апеллировал к Достоевскому. У него был и самый метод преподавания несколько отличный от метода других учителей; а именно: он почти не прибегал к проверке наших знаний, а всё внимание сосредоточил на своих объяснениях, которые больше походили на проповеди или душеспасительные беседы. Никто другой, как он, вероятно, не верил так в силу слова, в убедительность речи, как А. П. Вот почему он часто произносил проповеди, причём его проповеди больше всего были рассчитаны не столько на чувства слушателей, сколько на то, чтобы убедить в необходимости и правоте религии. Но иногда его проповеди направлены были и непосредственно на воспитание семинаристов. Так, когда мы «говели»137, то при чтении «часов», на каждом из них А. П. выступал с кратким словом «молитвами иже во святых отца нашего Исаака сириянина…», которое было рассчитано на создание покаянного настроения у нас. Он, безусловно, верил в то, что, таким образом, проповедями, можно воспитать людей, и он, безусловно, стремился к этому, был идейно предан этому делу.
Что работа инспектором не была для него стремлением к карьере видно из того, что он отказался от предложенной ему Казанской дух[овной] академией лестной карьеры профессора и предпочёл работать инспектором семинарии. К слову сказать, он никогда не кичился своей научной степенью магистра и вообще всегда был скромен в проявлении своей личности: скромно одевался, был скромен в быту.
Что А. П. идейно был предан своему делу и верил в это дело, об этом свидетельствует то, что он на свои средства в одной из комнат своей квартиры создал для семинаристов читальню, в которой были газеты и журналы типа «Русского паломника».138 В ученическую библиотеку А. П. подарил сочинения Писемского.139
[140]
А. П. работал в нашей семинарии в возрасте 32-38 лет. По нашим тогдашним представлениям этот возраст казался уже почти старым; молодыми мы считали только людей своего возраста. Вот почему зная, что он холостяк, мы считали, что для него не существует, так называемого «женского вопроса», тем более что нам никогда не приходилось видеть его в женском обществе, и он представлялся нам неким отшельником, подвижником, вроде толстовского отца Сергия в одноименном его рассказе.141
Но произошло одно событие, которое вызвало сенсацию, взбудоражило наши умы и ввергло их в соблазн. Один семинарист, побывавший в оперном театре, на другой день громогласно объявил: «ребята, А. П. вчера был в театре с экономшей». Так называлась у нас жена нашего эконома – диакона Славнина. Если бы мы захотели конкретно представить себе всю картину смятения семинаристов, вызванного поразившей нас новостью, то разве только можно его сравнить с тем, как это изображено у Ф. М. Достоевского по поводу смятения духа у Алёши Карамазова, когда он узнал о том, что труп почитаемого им старца Зосимы стал смердеть.142 Дело в том, что жена эконома была не просто женщиной, но женщиной красавицей с неотразимой, как говорят, красотой, и нашему воображению в этом случае представлялась в виде жены Пентефрия, старавшейся обольстить Иосифа прекрасного.143
Другой, как нам казалось, необычный случай ещё более привёл нас в крайнее смятение, выражаясь монашеским языком – в искушение. После одних летних каникул А. П. приехал в семинарию с девушкой, лет 17-18. Пошли слухи, что это его племянница-сирота, что он был для неё единственным родственником, который мог её призреть. Так это, вероятно, и было на самом деле. Но на этом не могла остановиться пылкая фантазия семинаристов, и пошли слухи, которые приписывали ей или образ Сони Мармеладовой144, или Виолетты из «Травиаты»145, а самого А. П. представляли в образе толстовского [отца] Сергия в момент его искушения. Говорили также, что А. П. привёз её с собой для перевоспитания. Что им в этом случае руководило, и как он решился на такой шаг, который мог вызвать разные толки и кривотолки, осталось тайной, но не хотела оставаться только тайной сама виновница этих толков: обладая острыми глазами, наблюдательностью и, может быть, некоторым опытом, она скоро заметила другие пытливые глаза, манящие к себе. Утверждали, что дело дошло до обмена записками, но… наступил день, когда племянница А. П. больше не показывалась. Всё!
Нет, не всё! Мы решили всё-таки точно узнать у А. П., как он мыслит по женскому вопросу. Однажды был ему задан вопрос, нам тогда казалось серьёзный: «Что такое женщина?»146 Александр Павлович был, конечно, не глупый человек, а оказался способным на плоское, пошлое замечание, вся глубина которого нам стала понятна позднее, когда мы узнали, что бывают люди, у которых уживаются вместе и наружное благочестие и самая отвратительная пошлость.147 Таким, например, в будущем предстал небезызвестный архиепископ Волынский Антоний из князей Храповицких. Потом стало нам понятно, как получился человек такого склада, как А. П. Люди такого типа складывались в специфических условиях жизни студентов дух[овных] академий. Оторванные от всего жизненного, под влиянием монахов, они вырабатывали в себе какой-то туманный идеал подвижника, оторванного от широкой окружающей жизни, очень часто женоненавистника. Как получился таким А. П.? Когда мы ставили этот вопрос конкретно по отношению [к] А. П., то грешным делом думали: не толкнуло ли его на это сознание некоторой неполноценности в физическом развитии: низкого роста, тщедушного вида, с неприятно торчащими ушами (как у Каренина в романе «Анна Каренина»148), с наклонностью к лысению, как мы думали, он мог быть расположен к мизантропии.
А. П. пришлось работать в семинарии в бурное время революции 1905 г. Сколько ни пытался он, как говорится, уберечь семинарию от революционного течения, ему это не удавалось. Были приняты для этого чрезвычайные меры. Так, однажды к нам в вечерние часы пришли наиболее авторитетные представители городского духовенства для беседы, но стихия революции захватила и семинаристов. От этого времени остались в памяти два события из жизни семинарии: обыск, произведённый отрядом полиции и забастовка. Обыск ничего не дал. Забастовка началась с того, что А. П. была передана петиция с требованием главным образом предоставления семинаристам доступа в университеты.149 Вечером мы вызвали [его] в четвёртый класс и зачитали ему содержание своей петиции. Нужно было видеть А. П. в этот момент: он стоял и куда-то смотрел вдаль, выше наших голов. О чём он думал в это время? Выслушал, взял петицию и только сказал: «доступ в университеты зависит не он нас», повернулся и ушёл.150 На другой день было объявлено, чтобы мы явились в канцелярию за получением денег на проезды и покинули семинарию.151
[152]
В период наступившей реакции А. П. с бо́льшим ещё рвением взялся за проповеди; в это именно время он и практиковал проповеди «Молитвами отца нашего Ефрема сириянина[, Христе Боже, помилуй нас]», о чём сказано выше. По его предложению, на утренние и вечерние молитвы являлся семинарский священник, и они превратились в своего вида молебны. Чаще на богослужениях читались акафисты. Как на некоторую деталь, характерную для этого времени, можно указать на следующее. Появился вдруг в составе семинаристов таинственный юноша, с обликом святого, византийского письма. Сейчас же пошла молва: «среди нас появился подвижник, человек не от мира сего». Говорили, что он составляет молитвы, акафисты и т. п. Жил он где-то на частной квартире, его посещал А. П., и он пользовался особым его вниманием. Что это был за юноша, тогда для нас было тайной, а сам подвижник скоро исчез. Не был ли он тайным соглядатаем? Очень похоже.
[153]
[154]
С некоторого времени мы стали замечать, что А. П. стал сторониться от семинаристов. Когда его приглашали для беседы, он неохотно говорил, иногда отговаривался словами: «О чём нам говорить, мы люди различных взглядов» и т. п.
Однажды, в начале месяца мы попросили его поделиться с нами своими наблюдениями за нашим поведением за прошлый месяц, что он всегда делал обстоятельно, но он ответил лаконически: «всех покрыла благодать» (было время исповеди) и в той его речи чувствовалась апатия, как будто всё это ему надоело.
Через два месяца мы узнали, что он оставляет семинарию и уезжает работать инспектором народных училищ в г. Вольск. Перед его отъездом мы его попросили побеседовать с нами. Он мельком появился и, не задерживаясь, как это было раньше, поговорил о том, почему он оставляет семинарию. Вот его слова: «семинария это учреждение, которое существует не столько для воспитания, сколько для питания». Из его слов мы поняли то, что он пришёл к признанию полного поражения своей системы воспитания семинаристов.
В то время некоторые учителя семинарии уходили в инспектора нар[одных] училищ из материальных соображений, но нельзя было думать, что по этим же соображениям шёл туда А. П. Несомненно им руководили не материальные соображения, а он искал новую область для притяжения своих сил. Что из этого получилось, нам, к сожалению, не известно.155
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 76-81 об.
Николай Иванович Знамировский
Н. И. был сыном земского начальника г. Ирбита Пермской губернии. Это был редкий случай, чтобы чиновник такого ранга, каким был в своё время земский начальник, отдал своего сына по линии духовного образования.157 Не приходилось ни от кого слышать, в каком дух[овном] училище учился Н. И. Судя же по тому, что ближе всего к Ирбити было Камышловское дух[овное] училище, можно предположить, что он учился в нём.158 Об учении Н. И. в Пермской дух[овной] семинарии кратко мне говорил брат Алексей. Я сделал оговорку в слове «кратко» потому, что брат Алексей мог бесконечно рассказывать о своих товарищах, которые были певцами, а об Н. И. он сказал «кратко» потому, что он [не] был певцом.
По окончании семинарии Н. И. учился в Казанской духовной академии и кончил её со степенью кандидата богословских наук. Я видел Н. И. впервые, когда я учился ещё в семинарии, а Н. И. был студентом Казанской дух[овной] академии.159 Помнится, были вечерние часы занятий, а по коридору второго этажа семинарии расхаживал высокий человек, брюнет, с пышной шевелюрой волос и бородой. Это был Н. И. Грешным делом я ещё подумал: как это так – студент, и с бородой! Это не мирилось с моим представлением о студенте, и я остановился только на том, что это, вероятно, какой-то уникум.
Через два года Н. И. был назначен в нашу семинарию преподавателем литургики и гомилетики, которые проходились в пятом классе. Странная судьба преследовала эти два предмета: они были на положении пятого колеса у телеги. Отношение к ним можно выразить такими словами: «Это нам ни к чему». В академии, например, существовал традиционный порядок, по которому на лекциях профессора Предтеченского160 по литургике присутствовало два дежурных студента. Профессор забирался на кафедру, читал лекцию по существу пустому пространству, а затем и лектор и аудитория мирно расходились.161 Н. И. больше внимания уделял гомилетике, проповедническому искусству. Это было его стихией. Мы писали Н. И. проповеди, и он особенно подчёркивал нам, чтобы в них были «элейность и помазанность».162
Ареной проповеднической деятельности Н. И. была Стефановская часовня163, которую он называл «училищем благочестия». Здесь по воскресеньям и др. праздникам в послеобеденные часы совершался молебен, а затем произносилась проповедь.164 Нужно было видеть Н. И. в момент произношения проповеди!165 Он весь становился как-то подтянутым, стремительным, взгляд его был направлен вдаль, голос звучал властно и весь вид его был величественным. В таком виде он мог бы позировать для такой картины, как «Иоанн Богослов на острове Патмос».166 В таком виде рисуется нам картина пушкинского «Пророка», в особенности в исполнении Шаляпина, или «Иоанна Дамаскина» в том же исполнении. Будучи впоследствии уже инспектором семинарии, Н. И. здесь именно, как говорится, «отдыхал душой». Здесь же для семинаристов был своеобразный практикум проповедничества, причём Н. И. в данном случае, если можно так выразиться, был для них эталоном.167
Инспектором семинарии Н. И. был назначен через год вместо А. П. Миролюбова. Мы, семинаристы, размышляя о судьбе нашей alma mater, грешным делом сомневались в целесообразности такого назначения, зная очень мягкий характер Н. И. и «жёсткий» характер нашей братии, думали: развалит он дисциплину! Однако, подпоркой Н. И. были его помощники, в числе которых далеко не мягким был Н. И. Колосов. На нашей памяти Н. И. был третьим и последним инспектором семинарии. И какая же получилась пестрота стилей их инспекторского руководства! Пользуясь литературными аналогиями и при помощи драматического изображения, кратко эти стили можно было бы представить в следующем виде. В качестве объекта для характеристики стилей возьмём семинариста, замеченного в пьяном виде (случай исключительный).
Павел Семёнович Потоцкий. Стиль грубо администраторский. Грубым голосом, с головой, поднятой кверху: «Что? Опять нализался! Ещё раз замечу – выгоню!» И не выгонит («Собакевич»).
Александр Павлович Миролюбов. Стиль тонко-иезуитский. Спокойным, но с иронией, жалящим голосом, с глазами, опущенными долу: «Ну, что же Вы так. Опять, говорите, дьявол попутал. Не хорошо! Не хорошо!» И уволит. («Шуйский»).
Николай Иванович Знамировский. Стиль уговаривающий, почти умоляющий. Рука на плече обвиняемого или в обхват талии. «Ну, что тебя угораздило? Ну, ладно! Только больше не делай!» («Царь Фёдор Иоаннович»). Если вдуматься глубже, то это были не только три стиля инспектирования, но это были и три эпохи в жизни семинарии. Так бытие определяло сознание.168 Будучи инспектором семинарии Н. И. выступал с проповедями в соборе в своем стиле. Он мог бы быть Савонаролой169, если бы не его мягкость, благодушие.
Мы видели Н. И. и в качестве участника в богослужениях. Коронным выступлением его на этом поприще было чтение «Слова Иоанна Златоуста» во время пасхальной обедни.170 Бывают такие случаи, что исполнение того или иного произведения достигает до предельного совершенства, например, исполнение Ф. И. Шаляпиным «Персидской песни» Рубинштейна, или исполнение В. И. Качаловым171 «Тройки» из «Мёртвых душ». Такое исполнение называется шедевром мастерства. Подобного рода шедевром являлось чтение Н. И. «Слова».172 Чтение начиналось в спокойном величественном тоне: «Аще кто благочестив и боголюбив…», нарастало до слов «пира веры» и, наконец, достигало до апогея: «где ти, смерте, жало» и т. д. Чёткость и выразительность доведены были до предельной точки, эмоциональность до предела, близкого к состоянию экстаза. Да простят меня верующие и Н. И. за то, что я решаюсь на, может быть, слишком рискованное сравнение, но я не нахожу другого способа выражения своей мысли, как, сказать, что Н. И. в этот момент подобен был В. И. Качалову, как бы тот выступал на церковном амвоне. Это состояние восторга и экстаза, как сам говорил Н. И., связано было у него с душевным переломом, пережитым им в юношестве. Он вспоминал о том, как в его душе когда-то появился червь сомнения и неверия и как в пасхальную именно утреню, а потом и обедню он пережил яркий момент религиозного экстаза, навсегда утвердившего его в вере. Кончилось богослужение в семинарской церкви, а Н. И. стремительно отправляется на подворье Белогорского монастыря173, где богослужение идёт более длительно: ему хочется ещё и ещё раз пережить «пир веры». Н. И. летом одного года ездил с семинаристами в Палестину и вернулся оттуда крестоносцем Гроба Господня.174
[175]
Н. И. жил со своей мамой, отец у него уже умер. Поскольку нам удавалось наблюдать, у него было очень почтительное отношение к матери. У мамаши его был грубоватый мужской голос, и она называла его по имени и отчеству – Николай Иванович. Н. И. был холост, и поэтому ходили разные толки и кривотолки для объяснения этого явления. Так, одни толковали, что это мама не даёт ему жениться; другие говорили, что у него есть склонность к монашеской жизни, но он не решается на постриг, потому что не согласен с той частью процедуры пострижения в монахи, где предлагается отречься от родителей. Высказывали и такое предположение, что Н. И. примет священный сан, когда это разрешается без вступления в брак, т. е. в возрасте 50 лет. Так на самом деле и получилось: он принял епископский сан уже в пожилом возрасте.
Частым посетителем Н. И. был преподаватель епархиального училища К. П. Пономарёв, с которым они учились вместе в академии.176 Это свидетельствует о том, что у него было развито чувство товарищества и дружбы. В отношениях с сослуживцами Н. И. был очень общительный и внимательный, ничем не выделялся среди других. Даже на вечерах он держался очень просто «компанейски», вплоть до того, что участвовал в играх (sic!). Семинаристам казалось немного странным видеть Н. И. среди играющих, когда он бегал по кругу и ловил «мышку», но барышни его охотно принимали на эту игру (sic!).177 По отношению к семинаристам Н. И. старался всё-таки держать «твёрдую руку», но по природе он был мягок. В заслугу Н. И. нужно поставить то, что он старался около себя создать актив дисциплинированных семинаристов, через который можно было влиять на других, но не всегда это удавалось, потому что во время войны в семинарии были явно ненормальные условия учения, когда пришлось тесниться на одной третьей части учебного здания.
Во время войны Н. И. возглавлял семинаристов при расквартировании раненых по прибытии их в Пермь. Лишь только раздавалась сирена, возвещающая о прибытии поезда с ранеными, Н. И. моментально собирал бригаду семинаристов и выезжал на вокзал. В семинарии, на верхнем этаже помещался лазарет, а на среднем этаже – казарма мобилизованных, готовящихся к отправке на фронт. Н. И. организовывал семинаристов на культурное обслуживание тех и других. Воспитательные задачи от этого значительно усложнялись, но Н. И. старался держаться на высоте этих задач.178 В семинарии выделилась группа добровольцев отправиться на войну. Проводы были обставлены большой торжественностью. За обедней патриоты перед пением евангелия подошли к амвону, и евангелие диакон читал, возложив его на голову их. Эта картина напомнила историческую картину, как Сергий Радонежский благословлял на ратный бой с татарами на Куликовом поле Димитрия Донского.179 Так перекликались события современности с глубокой стариной. В этом видна была направляющая рука Н. И. Проводы вылеченных в лазарете на фронт обставлены были [с] особой торжественностью: на них надевались крестики, на лестнице при выходе их хор семинаристов пел патриотические песни. Душой всех этих мероприятий был Н. И.180
[181]
…В июне 1923 г. проездом из Белоруссии в Шадринск на станции Богданович мельком я видел Н. И. уже в сане шадринского архиерея. Он «проезжал», а точнее сказать, его «проезжали» из Шадринска в Свердловск.182 Он был окружён «провожающими».183 Зимой, направляясь в город на базар, я проходил мимо домзака184 и у спуска в город, на углу ул. Малышева я видел Н. И. с метёлкой под мышкой, с руками, вдёрнутыми в рукава.185 Это была моя последняя встреча с Н. И. Передавали, что в Шадринске он пользовался такой популярностью, что за ним, когда он шествовал, всегда следовала толпа его поклонников. Дальнейшая история Н. И. «покрыта мраком неизвестности».186
5.IX.[1960] 16 ч. 06 м. свердл[овского] вр[емени]
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 21-26 об.