Касание тайн

Синопсис

Мое детство и непростые школьные годы описаны здесь, и я благодарен судьбе за все то, что сулило мне пережить среди сельского социума, закалившего меня в отношениях с людьми, в умении постоят за себя и не опустится до низости и подлости в поступках со сверстниками и окружающими меня товарищами и друзьями, одноклассниками и однокурсниками в дальнейшем …

Глава 1

Шпитьки. Это название села, расположенного на двадцать восьмом километре Брест-Литовского шоссе от Киева на Запад. На двадцать восьмом километре шоссе, дорога сворачивает влево и, по вымощенной камнем проезжей части, мчится в сторону села. До семнадцатого года в Шпитьках была усадьба известного сахарозаводчика Терещенко.

Богатый помещик разбил прекрасный парк усадьбы, вырыл каскад прудов. Построил церковь, точную копию Киевского Владимирского собора. Внутри церковь была расписана ликами святых. Над росписью трудились ученики самого Васнецова. После революции, до событий, описанных в книге, церковь еще сохранялась и в церкви велась служба. В пятидесятые годы единственным кирпичным домом в Шпитьках был дом моей матери Зимогляд Ольги Андреевны, который построила на банковский кредит. В то, послевоенное время, не всем давали кредиты в банке. Так как Ольга Андреевна была избрана депутатом Верховного Совета Украины 4-го созыва, ей выдали деньги в размере 10 000 рублей под строительство. В строительных материалах проблем не было, так как депутату Верховного Совета УССР полагалось обеспечение в первую очередь при гарантии оплаты. И дом был выстроен. Внутри дома было прекрасно летом. Прохлада освежала, когда жара стояла снаружи. И сыро, и холодно было зимой. Печки вечно дымили, и стоял едкий резкий запах брикета (смесь угольной пыли со смолой), которым отапливали дом. В доме, моя бабушка, старая морщинистая женщина с вечно дрожащим подбородком в длинной юбке и переднике, стояла у печи и мешала жар. Звали ее Евгения Лаврентьевна, фамилия по мужу Зимогляд, а ее девичья фамилия была Срибна. Моя бабушка была родом из Переяслав-Хмельницкого, и длинными зимними вечерами часто вспоминала о своем доме и родном брате Григорие, к сожалению, я не виделся с ним, знаю только то, что он всю свою жизнь прожил в Переяслав-Хмельницком. Что он был фанатическим приверженцем голубей. В своем частном доме у него на чердаке была оборудована голубятня, где царил строгий порядок и чистота. В доме Ольги Андреевны пахло борщом и вкусным ароматом тушеного мяса. Село жило в достатке, так как сами выращивали все – и овощи, и мясо. Я все время вертелся возле бабушки, непроизвольно мешая колдовать печными вилами. На что бабушка сердилась и ворчала:

– Была бы, утопила в уборной, и не мучилась бы! – не зло, глядя на меня, сказала она. Я никогда не обижался на бабушку, и теперь, попросту не обратил внимания на ее слова. Только спросил:

– Бабушка, а что сегодня на обед?

– Что, что, увидишь! – недовольно ответила бабушка, – Только съешь!

– Буду, есть только мясо, – отвечал я, – сало сама ешь.

– Вот вредитель. Будешь ти, гадовая душонка, корочки хлеба рад.

Мне стало обидно. Я надул пухлые щеки и отстал от бабушки. У меня в руках оказался перочинный ножик, который я носил в кармане вельветовых темно-коричневых шортах до колен. И принялся мастерить пропеллер. Мне нравилось, когда ветер вращал мое изделие, и, тогда казалось, что я в самолете лечу над просторами полей села, выше деревьев и заснеженного парка. Вечер. Сумерки сгустились за окном. Бабушка зажгла электрическую лампочку, щелкнув выключателем. В коридоре послышались шаги и дверь открылась. На пороге в зеленом платке и фуфайке появилась румяная и очень худая моя мать. Ее светлые глаза пробежали по комнате, нашли табурет. Она устало, уселась, стала снимать валенки.

– Холодно на улице. Мороз. – Сказала, не глядя на меня, – Валик кушал, или нет?! – спросила у бабушки.

– Пусть сам расскажет. – Недружелюбно ответила бабушка, принявшись доставать еду из печки.

Я стал рассказывать, чем накормила меня бабушка, а мать комментировала:

– А молока, почему ти не пил, а?

– Я не бочка, чтобы лопнуть?!

Тем временем на столе, возле окна появилась дымящаяся глубокая тарелка с борщом и двумя кусками свинины, издающей аппетитный аромат. Мать отломила зубок чеснока и, макая его в соль, стала кусать чеснок и есть борщ. Я наблюдал за едой матери, морщась от неудовольствия. Представлял, как душно и противно будет насыщена этим запахом спальня. И как тяжело будет болеть голова и грудь от чесночного смрада в непроветриваемом помещении, где я спал в одной комнате с матерью. Так уж сложилось, что мать ела один раз в день, и это было вечером. Утром она спешила на работу еще затемно, и возвращалась, когда было уже совсем темно. В совхозе, где она работала, ее знали, любили и уважали за ее трудолюбие, бескорыстие и простоту. Товарищам по работе с ней было и трудно и легко одновременно. Ее темпераментный и нервный характер заставлял с ней считаться. А правда и справедливость, с которой она говорила все вслух и при всех, вызывал симпатию у всех тружеников и скрытую ненависть у руководства. Ее боялись. Старались не допустить к верхушке управленческого аппарата и терпели, помня о тех связях, которые у нее сохранились еще со времен работы в правительстве с самим Никитой Сергеевичем Хрущевым. Хрущев в свое время занимал пост секретаря ЦК КПСС Украины, а сейчас он руководитель СССР. Многие односельчане помнили, как стаканами пил самогон на новоселье дома у Зимогляд Ольги Андреевны полковник КГБ, ныне генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко. И какие только фронтовые анекдоты безбоязненно рассказывал о Сталине, Жукове, Ленине и Крупской. Даже в Хрущевскую оттепель, расскажи один из них простой смертный, по головке не погладят. Жила моя мать Ольга Андреевна одиноко. У нее были замужние четыре родные сестры. А у меня двоюродные братья и сестры разных возрастов. Никто из них недолюбливал меня. Все считали меня не законно рожденным, так как родился я, хоть и в законном браке, но от пьяницы Альберта. Дружбы со сверстниками не получалось. Село дружно завидовало моей матери, и тихо презирало за безотцовщину. Хорошая сытая пища, экстремальные условия жизни в изолированном «коконе» закаливали. Я, как волчонок, научился огрызаться, давать обидчикам сдачи…

Глава 2

В воздухе стоял пряный аромат цветов. Легкий июльский ветерок, чуть касаясь, шевелил верхушки высокой и сочной травы, перебирая листики стебельков и от этого, казалось, что травинки шепчутся меж собой о сказочных, сокровенных тайнах, сокрытых в их непроходимых дебрях. Вот бы забраться туда в зелень этих джунглей стать хоть на минутку таким, как трудяга муравей, помочь ему перетащить огромную в три муравьиных роста соринку. Потом взобраться по скользкому, блестящему, словно лакированная жердь, стебельку к роскошному цветку клевера и попить, как пчела, нектар.

– Жу- жу- жу- жу- у- у- ж! – жужжит басовито шмель.

Черный комочек кружится некоторое время над цветком, словно прицеливаясь и, наконец, тяжело садится на розовый бархат бутона. Деловито, с легкостью, перемещая неуклюжее лохматое тело от кулечка к кулечку, он с явным удовольствием смакует сладкий нектар, совершенно игнорируя любопытный взгляд, рассматривающий шмелиный завтрак. Да разве есть время оглядываться по сторонам, когда рядом столько цветов, давай только поспевай, собирай сочный ароматный нектар. Да разве заметишь средь этого моря благоухающих разноцветными бутонами головок, да разве заметишь, когда глазами мальчишки смотрит само небо. Такие они синие, синие. Или, может, шмелю показалось, что это два василька повернули свои головки под легким дыханием лета. Моя русая голова застыла в поросли разнотравья. Очарованный увиденным таинством природы, я смотрел широко открытыми глазами на нетронутую красоту трав, на снующих, с озабоченной суетливостью, насекомых, жужжащих, шуршащих, стрекочущих в траве. На деревья старого сада и наконец мои глаза встречаются с небом. Я смотрю в его бездонную синь, лежа на спине. Как хочется взлететь в безбрежный манящий простор, парить в нем, и смотреть, и смотреть с высоты на родное село. На сад, в котором я сейчас лежу. На пасеку. На старинный парк. На свой дом, что стоит вот рядом, стоит перелезть через колхозный забор фруктового сада и перейти дорогу. Солнце подымается все выше и выше. Краски утра постепенно теряют прозрачность, превращаясь в выцветшие тона. День разгорается. На солнце становится жарко, настоящий солнцепек. Жаркий ветерок доносит запахи сосновой смолы. С трудом, оторвавшись от манящей прохлады трав, я пошел по ворсистой зеленой мякоти травяного ковра в сторону беленьких домиков- ульев, выстроившихся ровными рядами за сетчатой оградой колхозной пасеки… Сквозь стекла, единственного большого, окна на дощатый пол комнаты падает сноп солнечных лучей, очерчивая аккуратный квадрат с шевелящимся тенями листьев в нем. Вплотную к подоконнику, расчерченном прямыми линиями (солнечных часов), приставлен стол, одновременно это и верстак для столярных работ. Пахнет терпким смолистым ароматом сосновой стружки. Свежая стружка и пряный запах воска, исходящий от рамок, сплошь развешенных на стенах комнатки, создают этот удивительный аромат меда воска и сосновой смолистой стружки. Обстановку подсобки пасечника дополняет печка, выложенная почти до самого потолка. В углу комнаты, напротив окна слева, стоит металлическая бочка с центрифугой внутри. От большой ручки через шестеренчатое зацепление вращение передается на центрифугу. За столом- верстаком сидит пожилой человек. Он держит в руках толстую книгу и внимательно читает. Сквозь спущенные на нос круглые очки в книгу смотрят карие сосредоточенные глаза из-под нависших седых бровей. Старик внезапно оторвался от чтения, прислушался. За дверью раздались шаги. Он повернул голову и вопросительно посмотрел на дверь. На пороге стою я:

– Здравствуйте дедушка!

– А, это ты, Валик. Входи, входи. – Сказал старик, мягким и добрым голосом.

– Деду, а пчел пора уже смотреть?

– Пора, пора. Давно уже прошла. Ох- хо- хо, что ты ранше делал?

– Так я и так рано пришел. Просто, жаль. – Сокрушенно ответил я.

– Ну, ничего. – Хитро заулыбался пасечник.

Он, с оханьем, тяжело поднялся и направился старческой шаркающей походкой к центрифуге:

– А я, тут тебе меда приготовил. – И, кряхтя он достал из бочки рамку с тяжелыми,

Полными янтарного меда, сотами.

– Бери кружку и набирай побыстрее воды.

Мед, смешанный с воском сот, таял во рту и был гораздо вкуснее меда, который едят просто ложкой. Я вынимал изо рта аккуратные жеваные комочки и бросал их в ведро, куда пасечник сбрасывал куски воска, чтобы затем сплавить восковой слиток. Эти слитки он обменивал на восковые заставки в рамках с размеченными на них аккуратными шестигранниками, под будущую пчелиную кладку. Насытившись медом, я отпивал два три глотка воды из тяжелой медной кружки и вновь принимался жевать сочные медовые соты. И так, смакуя, ел и ел до тех пор, пока пасечник не останавливал меня:

– Ану, покажи живот?

Я задирал рубашонку, открывая вздутый, как барабан и круглый живот.

– Ого! – нарочито удивленно, внимательно осматривая и ощупывая шершавой ладонью живот. – Тут уже мед стал выступать!

”А, может, я объелся и у меня случится заворот кишок?”– с опаской подумалось мне. А спросить об этом хитрого пасечника не решался, вместо этого спросил:

– Дедушка, а, что это у вас за кружка такая?

– Какая, такая?

– Ну, такая вот, будто и маленькая, а тяжелая. – Я вертел в руках медную кружку,

– Вот у нас дома и большая, и легкая.

– Ну, так то-ж у вас, а то у нас.

На этом разговор обычно заканчивался. Но, мне хотелось поговорить. Я пытливо всматривался в седые лохматые брови старика, и продолжал:

– А, что это вы читаете?

– Что читаю? Э- э, это тебе еще рано знать.

Он закрыл массивный переплет книги и отодвинул толстый том в сторону. Потом приподнялся со своего стула, внимательно, рассматривая какие-то линии, начертанные карандашом на подоконнике. Тень от оконной рамы уже совпадала с одной из них. Удовлетворенно крякнув, старик произнес:

– Ну, от уже пора и домой идти.

Обидно было в душе на старика. И что ж он такой неразговорчивый, пугает медом, выступившим на животе. Да-а, видно не любит пасечник гостей. По дороге домой я приостановился перед забором сада. Воровато осмотрелся по сторонам, затем торопливо задрал рубашонку и внимательно осмотрел живот. Живот лоснился от капелек пота, выступивших по всей его поверхности, и были те капельки так схожи с капельками меда, что палец сам невольно потянулся к липким бусинкам и собрал несколько на пучке пальца. На вкус капельки оказались самыми обыкновенными потничками и были солоновато горьки. Вот если бы за этим занятием заметили его мальчишки, друзья. Навеки покой убежал бы от него. Но их не было рядом, и мальчик продолжал изучать выпуклый живот. Он даже повернулся к солнцу, но все напрасно, кроме маленьких блесток- капелек пота, меда нигде не было. Значит, пасечник обманул его? Снова досада подступила к горлу предательским комом. Я насупился, заправил рубашонку в штаны, надел на правое плечо шлейку- подтяжку, чтобы не спадали, перемахнул через забор…

Лето, жаркая пора для сельских тружеников, работающих в поле. Летний день проходит быстро, как одна минута. Для детей, бегающих в детские садики, и школьников, отдыхающих на каникулах, летний день мчится вмиг, сменяя утро на полдень, полдень на вечер. И уже ревут стада, возвращаясь с пастбищ, в медных лучах заходящего солнца. Раздаются голосистые призывы матерей, зовущих домой играющих детей.

Вечером, за ужином, я спросил у матери:

– Мам, а кто такой пасечник?

Мать недовольно ответила:

– Ти лучше у бабушки спроси.

Я снова насупился:

”Ну, что же, почему же они не разговаривают со мной по-доброму? Э-эх, вот

отец Вальки все время с улыбкой, все время все рассказывает про все на свете”.

Но, любопытство взяло верх. И я подошел к бабушке, которая в это время возилась, как всегда, у печки. Бабушка повернула ко мне лицо, все изрытое глубокими мелкими морщинками, с вечно дрожащим подбородком:

– Ти чего вскочил со стола? Садись обратно, я слышу. – Я снова уселся за стол, – Я картошечку с мясом достану.

Бабушка, ловко орудуя печными вилами, извлекла из печки чугунок с жарким.

– Ба-а, а, бабушка?

– Та слышу, слышу. Чего тебе?

– А, кто такой пасечник? – не сдавался я.

– Это же Федось Кузьмович, дьякон!

– Ба-а, а, бабушка, а, что такое, дьякон?

– Это тот, кто в церкви псалмы читает. Вот пойдем со мной паску святить там и

увидишь.

Глава 3

Бабушка моя была мне лучшим другом. Всегда защитой, всегда советчицей – другом, одним словом. Мать же, занята работой в совхозе, практически не занималась мной – некогда. И я рос без должной материнской ласки, сам по себе. Отца у меня не было. Кто такой отец? Его назначение в семье ему неведомо. Но бессознательное чувство влекло меня к чужим отцам. И посещая своих друзей, порой не хотелось уходить домой, такой уверенностью веяло от отца друга. Такой сыновней атмосферой окружали отца дети, что я всегда с сожалением возвращался домой. Что тут говорить, я в тайне завидовал соседской девчонке Вале и ее брату Володе Сениловым.

Однажды, я это запомнил на всю жизнь, отец повел детей в магазин. И я, как бездомная собачонка, увязался за соседями. Там чего только не было. И ружье, стреляющее пробками, и мячи, и даже самокат. Отец покупал детям игрушки, на выбор. Володя получил ружье и самокат. Валя, мяч и куклу. Мне, конечно, ничего… Пришло время праздника Пасхи. Бабушка надела чистую праздничную одежду, мне выдала белую рубашку и новые бриджи, чуть ниже колен. На штанинах бридж были застежки на пуговицах под коленями. И мы с бабушкой пошли к церкви. Из корзинки, которую несла бабушка, исходил пряный аромат пасок, пирожков с домашним творогом, и запеченных на пирогах хлебных крестиках, и крашеные яйца.

У иконостаса поп в длинной рясе до пят стоял спиной к прихожанам и басом нараспев читал молитвенник:

– Отче наш, Иже-еси, на небесах. Да святится имя Твое. Да будет воля Твоя…

Церковный хор, из набожных старушек, звонкими голосами подпевал ему. В черном костюме и начищенных до блеска сапогах, облокотившись на узенькую трибуну, стоял лицом к хору Федосий Кузьмович. На его длинном носу сидели круглые очки. Сквозь них он рассматривал тексты библии и тенором пел вместе с хором. В церковном зале многолюдная толпа прихожан, быстро крестилась в паузах хора. И крестное знамение, и хор, и торжественная тишина прихожан, наполняли пространство церковного зала и мое воображение ощущением какого-то таинства. И поддавшись всеобщему порыву набожности, я сложил три больших пальца правой руки в пучок, как учила меня бабушка, и с замиранием сердца ― крестился. Содеянный жест вызвал трепетное чувство ожидания чуда. Мне вдруг казалось, что вот, что-то должно произойти. Хор в это время запел:

– Господи, помилуй, Господи, помилуй. Помилуй, на-а-с…

Из церковных высоких и длинных окон на иконостас падали снопы солнечных лучей, четко вырисовываясь в частичках пылинок церкви. Казалось, что вот-вот, еще одно мгновение, и по образовавшимся лучам сойдет Архангел Святой Михаил или Гавриил и освятит своим присутствием всю паству и пасхи прихожан. Но кроме голосов хора, да шуршания одежд, крестящихся ничего необычного, не случилось. Зато бабушка, глядела на внука, со слезами умиления, тепло нежно и ласково. Я чувствовал от этого ее взгляда столько уверенности в себе, своих душевных силах, что нет теперь преград в мире, которые мне не преодолеть. Нет черных злых сил, которых мне теперь не одолеть. Вздохнув на полную грудь, впитывая в себя атмосферу торжественности и значимости происходящего, я уверенно крестился и слушал молебен и пение хора… Домой из церкви возвращались весело. Набожные бабушки нахваливали внука моей бабушке. А я чувствовал себя в этот миг не одиноко. Мне пять лет. Как-то утром бабушка сказала:

– Ты давно не был в детском саду. Собирайся, сегодня пойдем!

– А, где мама? – я протер кулачками глаза.

– Она в Киеве, на собрании.

Так бабушка называла конференцию колхозников, куда была направлена моя мама. О, как я не любил ходить в этот детский садик, одному Богу известно. В садике дети часто дразнили меня прозвищем «депутат», как сына матери бывшего депутата Верховного Совета Украины, а ныне депутата сельского совета села Шпитьки. Мне от этого было обидно и неприятно. Я за это, порой, даже сердился на мать за ее депутатство. У всех матери, как матери, а у меня какая-то непохожая на всех. Вечно у нее дела. Везде ей нужно успеть, побывать и на работе, и на сборах, и на ферме, и на выставке. Ну, прямо не человек, а дело. Конечно мне непонятна была добросовестность матери, давно снискавшая ей уважение. Ее любили работники совхоза, односельчане. Зато дети их почти ненавидели ее сына. Я редко видел маму. Но, случались минуты, когда она появлялась дома и спешила выслушать не сына, а его двоюродную сестру Нюсю. Сестра часто спекулировала своим положением в семье и жаловалась на невинные мои шалости. И вместо поцелуев долгожданной мамы, нередко доставался шлепок. Мне становилось обидно за мать, на зловредную сестру, на детей, дразнивших меня обидным словом «депутат», и, наконец, на весь Мир, за то, что он такой красивый и приветливый, допускает существование обид. Однажды, получив порцию истерических выпадов со стороны матери смачно сдобренных розгой, под ехидные смешки Нюски я не в силах сдерживаться от незаслуженных обид, выбежал на улицу. В эти минуты я твердо решил уйти из дома и никогда больше не возвращаться. Дорога шла к центру села, где были магазины и аптека. Пройдя метров двадцать, в сторону центра, я стал размышлять, а, что, если зайти в аптеку и попросить лекарство, какое ни будь, чтобы не воспринимать так остро обид и не злиться. Эта мысль все настойчивее врезалась в меня и совсем побудила к действию, когда я поравнялся с аптекой. Не решаясь войти внутрь, я прошел мимо. Затем вернулся и решительно вошел в просторный коридорчик с широким окном. Постояв с минуту решительно толкнул дверь и вошел. Аптекарь стоял за прилавком. Увидел вошедшего знакомого мальчика, спросил:

– Что, Валик, что-то случилось с мамой? – он смотрел внимательно на мое заплаканное лицо, ожидая ответа. Слезы давили меня, я не мог отвечать. Аптекарь вышел из-за прилавка и подошел ко мне.

– Знаешь, что, ти расскажи мне все по порядку. Может какое-то лекарство тебе необходимо, я тебе дам, а деньги потом принесёшь. Хорошо?

Я, кивнув, в знак согласия, сказал:

– А, лекарство от зла у вас есть? – и вопросительно уставился на аптекаря.

Он вначале не понял, что я спросил. Потом резко вскочил на ноги, отворачиваясь от меня, очевидно, прятал улыбку, быстро стал за прилавок аптеки, делая вид, что ищет лекарство от зла. Немного погодя, поднял голову от стеклянной полки с лекарствами, сказал:

– А, что же такое случилось, что ти пришел за лекарством от зла?

– Та злые все, мама, Нюська. И даже моя бабушка не может меня защитить. Мама как бешенная, ее Нюська все время настраивает против меня, вот сучка, вот и все. – Сльозы снова навернулись на глаза, дыхание сперло. Аптекарь, чтобы скрыть улыбку, быстро отвернулся в сторону подсобного помещения, сказал:

– Подожди, я скоро, принесу лекарство от зла. – И исчез за дверью подсобки. Через некоторое время он вернулся, держа в руке два круглых пакета таблеток.

– На вот это таблетки от зла. Будешь принимать после еды три раза в день.

Я обрадовался и с благодарностью принял лекарство. На душе у меня стало тепло и радостно, что так просто разрешилось мое бегство из дома, и уже нет никакого желания никуда бежать я выскочил из аптеки. Мимо проходил Леня Очколяс. Метров на двадцать он отстал от своей матери, которая шла впереди.

– А это ты Валик?

– Ты что, не видишь, что это я? – ответил я ему.

– Ты что делал в аптеке?

– Вот купил лекарство от зла.

– Такого лекарства нет. – Авторитетно заявил Очколяс.

– Вот смотри! – я торжественно показал ему две упаковки.

– Так это же глюкоза. – Не моргнув глазом, ответил Леня.

Я не знал еще, что такое глюкоза. Но отступать было не куда, и я спросил:

– А что это такое, глю, глюкоза?

– А дай мне я покажу.

– На. – Я дал Лене пакетик. Он деловито развернул его, достал одну большую таблетку и положил себе в рот. Потом достал еще одну. Протягивая мне, сказал:

– Возьми, попробуй. Они сладкие и очень вкусные.

– Льонька, – позвала Леню мать. – Долго я буду ждать тебя. Ану ка бегом ко мне? Вот возьму дубину, я тебе надаю по жопе!

Очколяс с недоеденным пакетиком бросился к матери, забыв вернуть его мне. Но мне уже было все равно. Снова обман и разочарование. Аптекарь выдал обыкновенную глюкозу за лекарство. Но где мне понять уловку аптекаря, ведь эта глюкоза, как лекарство от зла, помогла мне оправиться от обид и привести себя в норму. Дала новый толчок к тренировке самообладания в стрессовых ситуациях в будущем и помогла мне осознать, что надо взвешивать свои поступки и действия, дабы сохранять спокойствие и самообладание…