…мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
Если бы откровения Печорина вышли на уровень эстафеты поколений, он заслужил бы именования Героя с большой буквы. Но завышать его вклад нет оснований.
Я придерживаюсь, по классификации Б. Т. Удодова, «читательской» точки зрения: в «Герое нашего времени» над сюжетом торжествует фабула. Герой, о смерти которого сообщается даже не в середине, а после трети объема повествования, обречен. Тут я поддержу суждение В. М. Марковича: «Самый факт смерти героя на обратном пути из Персии может выглядеть случайным, но его неуклонное движение к гибели отмечено печатью трагической неизбежности. Смерть как бы венчает его постоянную устремленность к свободе, к выходу из любых зависимостей и связей»509.
В своем сознании мы можем как угодно переставлять факты сюжета и фабулы. А давайте по достоинству оценим лермонтовское художественное решение, когда о смерти героя сообщается после нашего первоначального знакомства с ним, да еще в форме сухой биографической справки.
Тут уместно сопоставить судьбу лермонтовского героя с судьбой пушкинского. Оба, и Онегин и Печорин, уходят из повествования в одном возрасте, тридцатилетними (в полдень жизни!), но первый (он лет на пятнадцать исторического времени постарше) продолжает жить, а второй уходит безвозвратно.
Онегин продолжает жить – но прощание автора с героем проходит буквально под траурную мелодию: это прощание «надолго… навсегда». А в последней строфе оно уподоблено прощанию с самой жизнью, даже раннему прощанию:
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.
Кажется, уход героя не лишает автора возможности размышлять о нем. Погиб на утре жизни Ленский. Уж с ним-то ничего не может быть. А поэт набрасывает варианты его гипотетической судьбы, только два варианта, зато они контрастны, героический и обыкновенный. Кстати, не нашлось охотников нажимать на свою фантазию и добавлять какой-либо свой вариант; так ведь бесполезное дело, все равно не будет ничего.
А Пушкину этот эпизод необходим как толчок: заглавный-то герой жив, а повествовательное время оканчивается ранней весной 1825 года. Продолжать повествование нет ни малейшей возможности: через полгода грядет событие, о котором в печати повелено молчать. Но судьба Ленского – вот вам пример и образец: попробуйте сами представить себе гипотетическую судьбу героя!
И произошло что-то совершенно невероятное. Категорично как о факте, но неодобрительно высказывался об этом Ю. М. Лотман: «…Вся история читательского (и исследовательского) осмысления произведения Пушкина, в значительной мере, сводится к додумыванию “конца” романа. Без этого наше воображение просто не в силах примириться с романом»510. Вполне закономерным воспринимает такой подход С. Г. Бочаров: «Произведение, до наших дней “завершаемое” активностью читателей, это “Евгений Онегин”»511. Исследователь уточняет: «Несомненно, не внешняя незавершенность “Онегина”, которой нет, а внутренняя его структура провоцирует на эту работу воображения» (с. 19).
Тут «секрет» в том, что психологический роман в стихах в процессе работы перерос в исторический роман о современности благодаря своему «открытому» (по Д. С. Лихачеву) художественному времени. В результате художественное время романа движется двумя потоками: сюжетным, расчисленным, по уверению поэта, по календарю, и авторским (историческим). Пушкину не интересно вспоминать, какими мыслями он жил синхронно с временем сюжетных событий; он реагирует на настроения времени, в которое создавались главы романа. (Пушкин дописывал четвертую главу, когда до него дошла весть о событии на Сенатской площади).
«Декабристская» тема концовки романа – не причуда советского времени, а реальность, причем не только намерений и черновиков, а и печатного текста. Онегин дорисован «без них», без декабристов, но с мыслями поэта о них, и это гражданский подвиг художника. Многим нынешним пушкинистам декабристская тема романа «надоела», но это не повод ее закрыть. Надо только обходиться без деклараций и точно опираться на текст: поэт сумел вложить и провести в печать максимум возможного. И размышления о гипотетической судьбе героя могут быть продуктивными и полезными.
Печорина последний раз мы видим бодрым, даже улыбчивым, обнадеженным. Сообщение о его смерти оказывается неожиданным, но тут факт подтверждает свое упрямство. Охотников выстраивать гипотетическую судьбу героя вроде как не было, они и не предвидятся. Что толку гадать, когда не сбудется ничего. Надо подводить окончательные итоги.
Смерть героя не создает препятствие для восприятия лермонтовского творения оптимистическим. Бесспорна такая констатация Б. Т. Удодова: «Судьба Печорина как одного из коренных типов своего времени, несмотря на его потенциальную героичность, была трагически безысходной»512. Но дальше происходит сбой: «перенесением “хронологического” жизненного финала героя в середину сюжетной цепи» «достигается усиление трагизма его судьбы» (с. 149). Думается, трагическое надо выделять по существу, количественного измерения («усиления») оно не имеет: явление либо трагедия, либо что-то иное. Вероятно, встретятся и ситуации, до трагедии не дотягивающие, но их и надо определять соответствующе.
Источник путаницы понятен. Акт смерти, по определению, печален – в контрасте с праздником рождения. Трагический конфликт чреват смертельным исходом. Раньше срока, увы, часто уходят лучшие. Но не всякая смерть, в силу ее неизбежности, трагична. Встретим и такое:
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
А эта картинка непривычно, но по праву обретает комичный вид.
Сущность категории трагического заключена в способности производить в душе воспринимающего катарсис – очищение через сострадание. Именно в этом и проявляется оптимизм трагедии; если перед нами трагедия, она непременно оптимистична; бывают и пессимистические произведения, но это не трагедии. (В этом смысле заглавие «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского аналогично «маслу масляному»).
Так ли это? Что оптимистичного в «Царе Эдипе»? Нормальному, очень умному мальчику напророчили такие нравственные искривления, что он в ужасе бежал из семьи; но чем старательнее он стремился избежать осуществления предсказаний, тем «успешнее» он их реализовал. Что же тут оптимистичного? Таковым выступает прозрение. Выстрадана горькая истина: не заносись, гордый человек, не все зависит от твоей воли.
Что оптимистичного в «Герое нашего времени», где щедро одаренный природой и обстоятельствами человек бесплодно прожил недолгую жизнь? Притом, что список от него пострадавших (и обозначенных только в книге) солиден: Вера, честные контрабандисты, княжна Мери, Грушницкий, Бэла, Максим Максимыч… «Ценность, человеческое содержание… Но позвольте – ценность чего? Мрачного скепсиса, бессмысленного отрицания, неспособности предложить взамен веры “людей премудрых” какие-то иные основания добру? Что во всем этом поучительного, какое тут содержание?..»513. Но – труден путь к истине! «Легче всего обвинить человека за то, что он не пришел к истине. Но каждый ли из обвиняющих может сказать, что он знает эту истину? И если даже уверен, что знает, – знает ли он ее в действительности?» (с. 34).
И. И. Виноградов упрямо пытается найти положительное составляющее в позиции лермонтовского героя: «У Печорина нет веры, нет идеала? Но, во-первых, не забудем, что он и сам страдает от этого, тоскует о “высоком” назначении человека, которого он “не угадал”» (с. 34). «Во-вторых же, согласимся с тем, что и самый пленительный идеал похож на мыльный пузырь, если он – всего лишь “нас возвышающий обман”, убаюкивающая сказка, если в нем нет крепкой связи с действительностью, трезвого знания ее реальной природы» (с. 35). От конкретных суждений исследователь поднимается к методологическим обобщениям: «Да, важно уметь видеть несостоятельность индивидуалистического скепсиса как общего мировоззрения, как философии жизни. Еще лучше уметь видеть его ахиллесову пяту и владеть ключом к проблемам, перед которыми он остановился в отчаянии. Но столь же важно по достоинству оценить и все действительное, огромное его значение как момента познания истины, как необходимого позитивного звена в истории духовных исканий последних двух столетий» (с. 34).
И. И. Виноградов индивидуальный поиск Печорина воспринимает родственным поискам целой эпохи: «…Это была действительно целая эпоха духовного развития человечества, имевшая всемирно-историческое значение, и мир должен был пройти через этот этап, пройти эту школу сомнения и отрицания, расстаться с романтическими иллюзиями прошлого, прежде чем выйти к рубежам действительно зрелых и реалистичных идеалов. Великая очистительная роль этого этапа – при всех его жестоких мизантропических издержках, при всей чудовищной односторонности его скептического отрицания – именно в освобождении от всякого идеальничанья, демагогии, фальшивой приподнятости и взвинченности, в прощании с добренькими иллюзиями розового гуманизма, с романтической экзальтацией» (с. 36).
Исследователь прав, когда предостерегает от крена в любую сторону (перед катастрофой теряет значение, в какую сторону получился крен): «Ни одно серьезное мировоззрение, претендующее быть философией жизни и нравственным требованием, не может не быть основано – если только оно действительно хочет быть серьезным – на глубоком и трезвом знании действительной человеческой природы, ее действительных возможностей, сил и запросов. Здесь разрушительно опасны и грозят самыми катастрофическими последствиями всякое принижение, всякая дань мизантропии или презрительному скепсису. Но столь же отвратительны и катастрофичны и всякая натянутость, идеальничание, экзальтированная наивность и прекраснодушие». Хорошо сказано! Но тут же автор переходит к печоринскому опыту – и оказывается, что крен «в эту» сторону теряет катастрофичность: «В том стремлении к трезвости, к тому, чтобы видеть вещи в их настоящем свете, которое свойственно Печорину при всей гипертрофии его отрицания, можно с полным основанием видеть одно из самых ценных, хотя и трагических, связанных с немалыми утратами, обретений, которые дали ему осознание себя суверенным, свободным существом, своим собственным разумом постигающим смысл бытия и определяющим себе критерии и нормы жизни…» (с. 38).
Печорин не смог решить вставшие перед ним проблемы. Но его проблемы универсальны, а не уникальны, и они практического решения не имеют, поскольку упираются, усиленные обстоятельствами времени, в противоречия самого мироздания…
Чтобы сочувственно относиться к герою, совсем не обязательно разделять (одобрять) его воззрения. Мы имеем дело с познанием. В познании роль отрицательных ответов положительна. Талантливый Печорин попробовал выстроить мировоззренческую систему, в центр поставив собственный интерес, – и кончил банкротом. На этом опыте Лермонтов, как будто на дорожном распутье, ставит предупреждающий знак: «Осторожно: индивидуализм!» Писатель щепетильно честен: он рисует своего героя обаятельным; всякий ли разглядит тупиковость его выбора?
Увы, человек не умеет учиться на чужих ошибках: ему собственные подавай. И мы живем обществом; как такие проблемы решать в одиночку?
Печорин – герой трагический. Или так: «Печорин – герой потому, что он лицо трагическое, то есть неблагополучное, обреченное – он в себе самом носит залог своей гибели (мы знаем владеющую им страсть и видим, как ради нее он готов жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнью; нужды нет, что умер он в дорожной коляске). Он герой потому, что наделен теми качествами, без которых герой невозможен: активностью, бесстрашным сердцем, бесстрашным умом, – и он страдает»514. «Сама динамика повествования возвращает жизнь душе Печорина как бы во исполнение уже совершившегося в логике “оправдания” – того “святого права” прощать, природа которого одна – любовь, так нужная герою лермонтовского романа и обретаемая им у читателя»515.
Важно учитывать еще одно весьма существенное обстоятельство: писатель особо ценит мужественное отношение к поражению. Это «позволяет Лермонтову найти непростой путь между прославлением и осуждением героической личности. Большинство героев Лермонтова терпят поражение, но не сдаются. Их героизм – героизм сопротивления, а не обретения… Лермонтов не всегда последователен в симпатии к своим героям, ибо она зависит от того, побеждают они или проигрывают. Поэтому порой бывает так трудно определить отношение Лермонтова к его созданиям. Именно проигрыш примиряет Лермонтова с разрушительными действиями Арбенина, Калашникова или Печорина. В момент смерти даже Кирибеевич удостаивается ноты нежности от поэта…»516.
Печорин, чувствуя в душе своей силы необъятные, не угадал назначения высокого. Но если примем во внимание, что обстоятельства очень серьезно препятствовали удовлетворительному решению важнейшей мировоззренческой задачи, то вот и неотвратимый итог: как ни приглаживай фасад империи, Россия прочно погрязла в полосе душной реакции. «Страна рабов, страна господ». Радоваться тут нечему, но правда дороже всего.
Следом напрашивается вывод, пожалуй, еще горше. Поиски Печорина завершаются оголтелым индивидуализмом. И что же здесь отрадного? Таково предостережение, что путь, который кому-то может показаться заманчивым, убедительно прорисован тупиковым. Сострадание, сочувствие герою только затачивает остроту потери. Человек рождается для лучшего!
Лермонтов оставил потомкам выразительнейший портрет героя своего времени. Злободневные вопросы остаются: жизнь-то продолжает свое движение. «Несмотря на то что роман написан более полутораста лет назад, при чтении его возникает глубоко личное отношение к лермонтовскому герою… Мы чувствуем, что его судьба каким-то непостижимым образом имеет отношение к каждому из нас»517. И нас слишком много, и мы разные, чтобы вдруг нашлось всех устраивающее решение. Так что сохраняются острыми, варьируясь, вечные вопросы; кто-то их старается обойти, кому-то приходится решать их для себя индивидуально. Универсального решения нет.
«Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя, зачем я?» А если я еще и опасен для других? А если общество заслуживает презрения? А можно ли обустроить уголок для индивидуального счастья? А можно ли чувствовать себя индивидуально счастливым на фоне явно неблагополучного хода жизни? И что я, слабый одиночка, могу сделать с этим огромным, холодным и таким пестрым миром?
Лично мне крупно повезло: я обнаружил духовный кладезь в русской классической литературе… Есть на что опереться в духовных поисках.
«ЖИТЬ НЕ ДЛЯ СЕБЯ И НЕ ДЛЯ ДРУГИХ, А ЖИТЬ СО ВСЕМИ И ДЛЯ ВСЕХ» (Н. Федоров). Чудесно, завлекательно. Только ведь никогда не сбудется самая расчудесная мечта, равно завораживающая ВСЕХ. Неизбежно появятся, мягко говоря, оппоненты, а если резче – геростраты…