Записки молодого человека. Повесть и сборник коротких рассказов

23

Чтобы как-нибудь измениться я купил себе легкомысленную спортивную курточку, забросил свой костюм и галстуки с рубашками… Не помогло. Я со своей серьезной физиономией выглядел нелепо в это пацанской одежде. Мало того, что были шокированы мои знакомые, но даже и на улице я ловил иногда на себе удивленные взгляды, хотя десятки других молодых людей вокруг были одеты также, как я.

Я снова надел свой костюм, рубашку и галстук и придумал новый способ, как «распуститься». Я подумал, что менять надо не внешность, а характер. А в характере человека все решают мелочи. Я стал не закрывать за собой двери, оставляя их распахнутыми (это было, наверное, самое трудное), бросать бумажки на пол, возвращался поздно в в общежитие и включал свет или радио, когда все уже спали (самому мне это было дико, но я видел, что так делали другие, и подражал им). Конечно, если меня просили выключить, я тут же выключал, но важен был сам факт – включить. Это было уже лучше. Не то, чтобы что-то изменилось. Нет, но просто как-будто немножко полегчало на душе.

Пробовал я и «загулять» – истратить в кафе пол стипендии в день получки, чтобы получить на оставшийся месяц лихое, безденежное настроение. Но истратил только три рубля и ушел из кафе домой. Я почувствовал, что одному, наедине с собой мне этого не суметь. Нужно, чтобы со мной был кто-то опытный, у кого можно было бы поучиться. Пригласил – в складчину – одного из однокурсников, который чаще всех занимал у меня деньги, потому что был большой любитель до всяких удовольствий. Тот как-то быстро смекнул, в чем дело, и, только мы уселись за столиком в кафе, принялся показывать мне, как надо гулять и учить меня разгульной жизни. Я чувствовал себя как засидевшаяся в девках барышня, которую опытная женщина уговаривает не бояться мужчин. Это было унизительно, но я терпел – знания нужны были. Хуже было то, что загулять мне все-таки не удалось. Я никак не чувствовал в себе разгульного настроения, и пока приятель говорил, я, слушая его, между тем все подсчитывал в уме, во что нам обойдется наш кутеж, и по скольку можно будет тратить из остатка стипендии в день, чтобы хватило на все дни месяца до следующей получки. Тут мне не удалось сдвинуться с места.

Но зато здесь же я одержал другую победу над собой. В то время, как я сдерживался, друг мой загулял всерьез. Он уже начинал куражиться, шуметь, приставать к людям за соседними столиками. Не повезло ему в том, что он был в тот вечер со мной. Видели вы когда-нибудь, как смело идут на конфликт два человека, когда знают, что подраться им не дадут? Или как державшийся более или менее в рамках пьяный мужичок, стоит только появиться пришедшей за ним в забегаловку трезвой его жене, начинает вдруг буянить без меры? Он знает, что жена не даст ему зарваться, вовремя остановит, поэтому он может дать волю своему веселью, не омрачая его больше заботой о чувстве меры и о своей сохранности. Он переложил эту заботу на жену – она не даст пропасть, а сам полностью отдался загулу. Так и мой приятель, видя во мне трезвенника, решил, что я ему не дам пропасть. Я сидел, спокойно наблюдая его бесчинства, а он, видя мое спокойствие, думал, что, значит, все в порядке, и смело шел дальше. И зарвался. Не мог же он знать, что я учусь не только разгульной жизни, но и таким вещам тоже. По-человечески, мне надо было бы, конечно, вмешаться и остановить его, но очень уж обидную роль он мне отводил на своем празднике. Не пропадать же мне из-за него, нужно ведь когда-то начинать.

И все-таки эти маленькие победы, хотя и давали некоторое внутреннее удовлетворение, но ничего почти не меняли в моем образе жизни. А мне хотелось ощутимых перемен. Но их-то как раз и не было. Я по-прежнему упорно занимался и никак мне было не заставить себя расслабиться. Наверное, другим курить легче было бросить.

Кроме того, на моем пути вдруг возникло непредвиденное препятствие. Я уже говорил, что из-за постоянной рефлексии я очень хорошо себя знал. Знал и понимал все, что во мне происходит. И это знание давало мне власть над собой, весь я был под моим жестким контролем и управлением. Поэтому, когда во мне в результате моих попыток «распуститься» появлялось вдруг что-то бесконтрольное, я страшно пугался с непривычки и сам же всячески его зажимал. И чем дальше я заходил в развитии свое неуправляемости, тем больший страх меня охватывал. Вся моя железная, волевая – и трусливая, очевидно – натура восставала в этом страхе.

Еще в школе некоторые учителя, хотя и хвалили меня за успехи, но про себя не верили, что я и в самом деле такой положительный и сознательный. Замечая некоторые мои уловки и хитрости, к которым мне приходилось прибегать в погоне за пятерками, они полагали, что я хитрец и ловчила, и что только прикидываюсь благопристойным тихоней, что все это у меня лишь маска… Это, действительно, была маска, но другого лица за маской у меня не было. Не мог же я теперь безоглядно сорвать с себя эту маску! С чем бы я тогда остался?

Я начинал метаться, не видя выхода, и не знаю, что со мной было бы, если бы не помог один случай. В публичном месте, на глазах у всех я ударил по лицу человека. Я, который никогда никого не бил, не умел и вообще не знал, как это делается. А случилось все так, что меня каким-то образом занесло на танцплощадку, и там я встретился с одним своим знакомым, от знакомства с которым с удовольствием отказался бы. В силу ряда обстоятельств (он всегда говорил гадости про всех и даже про того, с кем разговаривал) я испытывал к нему такую неприязнь, что давно уже мучился желанием дать ему по морде, о чем всерьез, конечно, никогда не помышлял. Это желание так и осталось бы неосуществленным, если бы не тот вечер. Я стоял тогда перед ним и, стараясь не смотреть на его физиономию, чтобы не искушать себя, рассеянно оглядывался по сторонам, ища повода избавиться от него. А он, в обычной своей манере говорил мне какие-то свои обычные, вежливые гадости, за которые, конечно, в морду никогда не бьют. Не собирался и я, но случилось так, что меня отвлекло что-то от него на минутку, а когда он, видя, что я не слушаю, дернул меня за рукав, и мое внимание снова вернулось к нему, там был один такой момент, когда я уже отчетливо вспомнил, кто передо мной стоит, и какие чувства я к нему испытываю, но ни о чем еще не успел подумать. И вот в этот момент, я его (гром среди ясного неба!) ударил по лицу. Ей Богу, я не знаю, как это было, я даже не знаю, какой рукой я его ударил и куда именно. Просто, наверное, давно томившееся во мне желание улучило момент, единственный момент, долю секунды, когда я не отдавал себе отчета в своих поступках, и воспользовалось им. Когда неприятель мой опомнился, он дал мне сдачи. Тут подоспела вездесущая милиция, зафиксировали драку в публичном месте, составили протокол и выписку, как водится, направили в институт.

Больше всего меня удивило то, что в институте никто не удивился. Все сошлись на том, что это как раз тот самый случай, когда в тихом омуте черти водятся. Весь курс с любопытством ждал, как же этот «тихоня» будет выкручиваться. Но я не собирался выкручиваться.

И, может быть, потому, что как раз накануне – по странному совпадению – мне рассказали жуткую, по моим понятиям, историю, которая буквально добила меня в моих переживаниях. Оказывается, я шел прямо по стопам одной своей землячки, которая двумя годами раньше меня закончила с золотой медалью ту же школу, что и я. Она писала стихи, но гуманитарный вуз для такой способной в математике и физике девушки, как она, казался тогда чем-то несерьезным, и она пошла в технический. Так же, как и я, увлеклась языками и вскоре поняла свою ошибку. Свой вуз, специальность, предметы, которые она проходила, она ненавидела и все-таки училась – вот ведь какой народ – на одни пятерки. Получила диплом с отличием и, естественно, одно из лучших распределений. Встретили ее с уважением, но проработала она по специальности всего несколько месяцев – открылось у нее что-то на нервной почве вместе с обычным у отличников переутомлением. Врач-невропатолог, поговорив с ней, сказал, что, если не снять с нее этот гнет – нелюбимую работу – то человек может не выдержать. Администрации пришлось отпустить ее, и сейчас она работает в какой-то тихой библиотеке, а в основном ездит по санаториям, залечивает свои раны.

Я подумал, что меня ждет судьба похуже, потому что у меня нервы крепче, и врач сочтет, что я выдержу этот гнет. Это было последней каплей. Я решил, что не бывать этому. Я увидел, что я не один такой. Значит, это бывает с людьми, и это не выдумки мои.

А в произошедшем со мной скандале я теперь видел перст судьбы: раз сам я не в силах изменить свою жизнь, пусть это сделают другие.

Мною овладело дьявольское состояние, сходное с тем, которое я испытал в детстве, когда мама поймала меня на хитрой, преднамеренной лжи. Я плохой. Ура! И свобода, избавление от всего, что тяготило меня. Пусть теперь повозятся со мной, решают мою судьбу, а я посмотрю. Оказывается это чертовски приятное состояние, когда с тобой возятся. Мне оно ужасно нравилось, я наслаждался им. Со мной еще никогда не возились. Я же был сознательным, всегда делал только то, что нужно и никому не доставлял хлопот. К разочарованию однокурсников я не предпринимал ничего, чтобы сгладить свой поступок, замять его, а, наоборот, как бы ненароком подливал масло в огонь, если он затухал. Они крепились, крепились, наконец, не выдержали и стали меня спасать. Люди не выдерживают безответственности. Если бы я хоть пальцем пошевелил, чтобы спасти себя, никто бы из них и с места не сдвинулся. А тут… все было забыто, все мне прощено. Я был теперь в их глазах совсем другим человеком.

Их возня только усиливала мое удовольствие от ситуации. Право смешно видеть, как кто-то озабочен твоей судьбой больше, чем ты сам. Я стал больше понимать закоренелых двоечников, лентяев и разгильдяев – вот, значит, как они себя чувствовали, окруженные всеобщей заботой. А усилия однокурсников я не принимал всерьез. Дело было надежное: за знакомство с милицией исключали из института с формулировкой «за недостойное поведение».

Вопрос о моем поступке и о моей судьбе дебатировался на собрании курса. Я так волновался, что почти не слушал. Я как альпинист-новичок, впервые забравшийся на страшной высоты пик. Он стоит на самой макушке не крохотной площадке, и у него кружится голова от разреженного воздуха, от высоты и обрыва под ногами, и на лице у него полупьяная улыбка сумасшедшего.

Вот сейчас… ну, сейчас свершится… сейчас скажут, что ты плохой и… свобода! Море – никогда не виданное мною море – плещет, паруса хлопают над головой… Как это у Александра Грина: «Яхта моя, а я свой». И главное, что совесть совершенно чиста – ты ведь ничего не можешь сделать, от тебя ничего уже не зависит. Да. Свобода. Море. Паруса… Но что это там говорят?.. Предыдущие заслуги… ни одного взыскания, замечания… дать возможность… поверить…

И они поверили. Поверили, что я хороший. А они в этом еще сомневались?!

Я чувствовал себя так, словно меня обокрали. «Спасите!» – хотелось заорать мне, но комок застрял в горле.

Какое-то время после этого я ходил оглушенный, раздавленный и плохо соображал, что делалось вокруг. У меня было состояние удавленника, которого в последний момент вынули из петли. Я даже непроизвольно ощупывал шею, и все время хотелось высунуть язык. Растерянность охватила меня, я не знал, что делать. Мне все казалось, что какой бы предмет я ни возьму в руки, его у меня тут же вырвут – неизвестно, кто и неизвестно, зачем, и я останусь стоять с пустыми руками, растерянно озираясь, и думать: «Что же это?..» Такое состояние длилось целый месяц. Я прожил это время, как в тумане.

Первой моей ясной мыслью, когда я стал приходить в себя, было: «Что теперь со мной будет?» Этот вопрос вгонял меня в бездумное оцепенение. Когда я однажды очнулся от такого оцепенения, я увидел, что стою перед посудным шкафом и в руке у меня стакан из обычного тонкого стекла. С минуту я смотрел, сосредоточиваясь, на этот стакан, и вдруг мне в голову пришла крамольная мысль: а что если уронить его? Вот выпустить из рук, и он разлетится вдребезги. Я взялся пальцами за ободок стакана. Теперь осталось только разжать пальцы. «А ведь не уронишь, – дразнил я себя. – Просто так взять и разбить стакан! Это же бессмысленно и нелепо. И никому и ни зачем не нужно. И, наконец, просто нельзя. Именно поэтому ты и не уронишь.» Мне и впрямь было не уронить. Вам приходилось когда-нибудь прыгать в холодную воду? Вы стоите на краешке и даже руки уже приготовили и смотрите в воду, в то место, куда нужно прыгнуть, вы готовы, совсем готовы, и знаете, что прыгнете вот-вот, но все не прыгаете, потому что каждый данный момент он – не тот, а следующий тоже не тот, и следующий… Вам не приходилось стоять так по полчаса? Вот и я около получаса держал в руке стакан, смотрел на свои пальцы, сживавшие ободок стакана, и каждый данный момент был «не тот». Наконец пальцы затекли, и я переменил руку. Я боялся, что стакан может просто выскользнуть. А мне нужно было, чтобы я сам разжал пальцы. Я уже почти отчаялся и собирался оставить эту затею, но тут я вспомнил, как я тогда ударил человека, и вспомнив, попытался воспроизвести ту же ситуацию и обмануть свои тормоза. С третьей попытки мне это удалось. Мои пальцы разжались, раздался звон, и осколки стекла лежали у моих ног… Хорошо, что никто не видел моей детски счастливой улыбки, когда я нагибался, чтобы собрать их – меня могли бы принять за сумасшедшего. Правда, позднее у моих домашних появились какие-то смутные подозрения, потому что я после этого таким же образом перебил в доме не мало посуды. Я помнил, как сладко и жутко резанул по нервам звон неправильно разбившегося стекла, сказавший о чем-то непоправимом. Я хотел еще и еще раз испытать это. Но дома эти упражнения пришлось скоро оставить, потому что мама однажды поймала меня на том, что я ходил взад и вперед по комнате и нежно поглядывал на хрустальную вазу, стоявшую в буфете, и убрала ее. Тогда я стал ходить по своим знакомым, я уже знал, что чем ценнее вещь, тем труднее ее разбить, и зато тем большее это удовольствие, тем больший подвиг. Однажды, когда я был в гостях у своего приятеля, мое внимание привлекла кинокамера, лежавшая почти на самом краю книжной полки. Поддерживая разговор, я как бы между прочим встал, подошел к этой полке и облокотился на нее так, что мой локоть почти касался кинокамеры, и, выждав некоторое время, словно ненароком, двинул локтем, и – камера вдребезги на кафельном полу.

Я снова ожил. Эта игра давала мне ощущение жизни. Такого со мной никогда еще не было. Жизнь, черт побери, жизнь!..

***

На этом записки обрывались.