Buch lesen: «Харклайтс»

Schriftart:

* * *

Памяти моего отца.
Солнце, которое ты зажёг, продолжает сиять.

Глава первая
Новенький

Прислушиваемся к шагам Старухи Богги. Сжавшись, как стянутая пружина, ждём. Либо она назначит кому-то наказание, либо приведёт новенького. Орешек вскакивает со скамьи, едва только старуха переступает порог столовой – в своём вечном чёрном жакете и длинной юбке, которая волочится по полу. Седые волосы собраны в пучок. В руке палка для наказаний. Следом входит мальчуган.

Теперь можно дышать. Я отпускаю накопившийся страх.

Значит, ещё один сирота.

Мальчишка, кажется, перепуган. На нём уже серая одежда, какую мы тут все носим. В руке – чёрный с жёлтым коробок с надписью «Харклайтс», и внутри постукивают толстые спички. Каждому вновь прибывшему Старуха Богги вручает такой коробок. Со словами, что это – задаром, твой первый коробок со спичками в Харклайтсе.

Старуха Богги (что значит Пугало) – так почти все мы за глаза называем мисс Боггет. В отместку за её обычай первым делом отбирать имя у каждого сироты и давать ему взамен новое.

На большом пальце у неё железный напёрсток, словно остаток рыцарских доспехов. Старуха никогда не снимает его, хотя напёрсток нужен ей только при стрельбе из арбалета.

Новенький мальчик поднимается на деревянные подмостки, сжимая в руке коробок – в нём тихо перестукивают спички.

Старуха колотит палкой по дощатому краю помоста и рычит:

– А ну, держи спину прямо.

Интересно, знал ли этот мальчик родителей? Своих я не помню. Их лица стёрты. И я понятия не имею, где они жили – в просторной ли городской квартире, в лачуге или ещё где. Самое первое моё воспоминание – здешняя фабрика. Высоченные, как в тюрьме, стены, тяжёлые железные ворота и огромная, немыслимая труба, верхушка которой вся чёрная от копоти.

– Это Пробка. Теперь он будет жить с нами. – И Старуха Богги тычет в меня палкой: – Ну а ты, Фитиль, объяснишь и покажешь ему, как у нас тут всё.

У меня сводит живот. Сердце снова берёт разбег. Пока я встаю со скамьи, приставленной к длинному столу, Лепесток слегка толкает меня под локоть:

– Спорим, этот и полдня не продержится.

– Посмотрим.

Надеюсь, она неправа. Три новых сироты подряд не справлялись с работой на фабрике, а такие старухе не нужны. Если и этот сдастся, мне так и придётся работать в одиночку, без напарника.

Я подхожу к Пробке. На вид ему лет семь-восемь. Бледный, точно простыня, – можно подумать, жил на чердаке или в угольном сарае. Коробок со спичками всё ещё дрожит у него в ладони; усаживаю Пробку на скамью рядом с собой.

– Все пожитки отобрала у тебя, да?

Пробка кивает.

– Старуха со всеми так. Меня зовут Фитиль.

Через несколько минут распахивается кухонная дверь и появляется Замо́к – он катит тележку с пустыми мисками и большим медным баком. Замок в приюте самый старший, и Богги выбрала его себе в помощники. Щетина у него такая жёсткая, что он может зажигать о неё спички. И иногда бросается ими в нас, рабочих. Мы ненавидим его почти так же люто, как Старуху Богги.

Подхватив своей ручищей одну из мисок, он открывает кран на баке, и в миску натекает комковатая серая жижа.

Пробка изумлённо смотрит.

– Это каша, – поясняю я. – Она тут на завтрак, обед и ужин. Не такая уж гадость. У неё совсем нет вкуса, так что можешь вообразить себе любую еду, какую только вздумается. И смотри, съедай всё подчистую, иначе несдобровать. – И, глядя, как Замок добавляет в каждую миску по капле из коричневой бутылки, говорю: – А это лекарство. Чтоб мы не хворали тут.

Старуха Богги и Замок кашу не едят. Сидя за высоким столом, они уплетают жареную курицу, индейку, утку, сосиски и бекон, внушительные куски баранины и говяжьи отбивные, и всё это с жареной картошкой в густом соусе. На десерт – пышные булочки с изюмом, яблочный пирог под заварным кремом, бисквиты, сливовый пирог, торт со сладким сиропом и ещё один торт – с джемом, и вдобавок хлебный пудинг, щедро смазанный маслом. Нам не достаётся ни крошки от этого изобилия, даже об объедках мечтать не стоит, хотя после старухи с Замком остаётся предостаточно.

После ужина Старуха Богги требует нас с Пробкой к себе в кабинет, а остальные идут вслед за Замком наверх. Старуха отпирает дверь и впускает нас. Кабинет – точь-в-точь как всегда. Чистота, скупой порядок. На письменном столе ни единой бумажки. Только масляная лампа, пресс-папье да выдвижной ящик, который она сняла с полозьев и вытащила из секретера. Чего в нём только нет: инструменты, детали от разных механизмов и старых карманных часов, линзы фотоаппаратов в медной оправе и ещё полно всякой всячины. Именно так, выуживая что-нибудь из ящика, Богги и раздаёт нам имена.

Стеклянный колпак по-прежнему на каминной полке рядом с жучками, которых так любит мастерить Старуха Богги. Эти жуки – существа запредельные, они совсем из другого мира, и их можно повстречать лишь в книгах или в людском воображении. Однако старуха умудряется мастерить их, и они копошатся у неё в кабинете.

Под стеклянным колпаком – крошечный человечек, не выше пары спичечных коробков, поставленных друг на друга. Его маленькие одёжки совсем как кукольные, а под ним – подстилка из мха и сухих листьев. Кожа грубая, как у перчаток. Глаза закрыты.

Заметив его, Пробка испытывает то же, что и всякий новенький, – отвращение, смешанное с восторгом. Он стоит, переминаясь с ноги на ногу; старуха между тем отпирает дверцу одного из шкафов.

– Вот, держи, – рявкает она и суёт ему хлипкое шерстяное одеяло, такое же пепельно-серое, как её волосы и наша одежда. Единственный настоящий цвет в Харклайтсе – у старухиной пунцовой губной помады, если не считать наших синяков.

– И вот это тоже, – говорит она, вручая Пробке белый мелок. – Будешь получать такой раз в две недели. Лепесток даст тебе вырезки из газет. – Старуха криво ухмыляется: – Чтобы ты как следует помнил то, что потерял навсегда.

Пробка в испуге таращится на меня.

Я изображаю спокойствие, чтобы приободрить его.

В кабинет бархатно втекает Царапка, старухина любимица, громадная чёрная кошка. Она прыгает на письменный стол. Богги, вооружённая своим железным напёрстком, тяжёлой рукой отвешивает ей оплеуху и сгоняет. Попробуй кто другой лишь прикоснуться к кошке – расцарапает в клочья.

– Ну что ж, на этом пока всё, – рявкает Богги. – Ступай.

Мы с Пробкой поднимаемся по лестнице, в середине пролёта я останавливаюсь возле широкой рамки с бабочками под стеклом. Рядом висит фотография: мужчина в очках с тёмными шестиугольными линзами и понурая девчушка.

– Тот человечек под колпаком – ненастоящий. Обманка, точно так же, как на ярмарке фея, которая торгует мыльными хлопьями, и чертёнок – продавец лимонада.

Я показываю Пробке ванную, потом веду его в дормиторий – нашу спальню. Вцепившись в одеяло, он оглядывает голый дощатый пол, разрисованный мелом.

– Кроватей нет, – объясняю я, указывая на островки, исчерченные мелом: у каждого из нас своё место. – Спим на полу. Скоро привыкнешь. И к серной вони тоже.

Лепесток сидит на единственном в дормитории стуле. Остальные сироты вытянулись на полу. Лепесток распрямляет спину, отчего кажется ещё выше, и накидывает на плечи одеяло. Потом достаёт из кармана несколько листков «Эмпайр Таймс» и разворачивает их. Каждую неделю ей выдают старые газеты. Лепесток аккуратно раскладывает их на полу, словно это не газеты, а лакомства. Некоторые из нас берут страницы с фотографиями добродушных людей, какими хотели бы видеть своих родителей, а другие выбирают снимки тех, кто похож на настоящих родителей, бросивших их. К то-то рисует мелом свою семью на отмеренном ему лоскутке пола и засыпает в объятиях родных, однако к утру от воображаемых родителей остаётся только белая пыль.

При свете свечи Лепесток читает:

– В лондонском Хрустальном дворце идут приготовления к фестивалю.

– Что, правда – к фестивалю?

– В Хрустальном дворце? – раздаются голоса из-под одеял.

Лепесток кивает и продолжает:

– В честь празднования коронации нового монарха. Представляете? Вот бы оказаться там. Торжественный въезд короля, хор, миниатюрные копии здания парламента со всех уголков Британской империи!

Я стараюсь скрыть свой интерес при упоминании архитектурных макетов.

Орешек, который рисовал на полу чей-то глаз, замирает с обломком мела в руке.

– Вовек нам не попасть туда, – произносит он блеклым голосом. Орешек не любит мечтать впустую. Он допускает только факты, которые имеют вес, и верит в то, что очевидно и само собой разумеется, – например, в то, что Лепесток читает вслух лучше всех или что Царапка охотится на всякую мелкую живность, а у Старухи Богги крутой нрав.

Младшие громко болтают.

– Тссс, – шёпотом приструнивает их Лепесток. – Не шумите.

Правильно. Иначе сюда ворвётся Замок и устроит нагоняй за ночную болтовню. Или, что ещё хуже, заявится сама Богги.

В дормитории наступает тишина. Орешек дорисовывает глаз, ресницы – как лучи солнца.

Откашлявшись, Лепесток дочитывает остальные новости. А потом спрашивает:

– Ну что, готовы слушать сказку?

Все кивают. Закутываются в одеяла и ждут, даже Пробка, который немного воспрянул духом, хотя по-прежнему выглядит пришибленным. Лепесток умеет выдумывать сказки. Слушая их, забываешь обо всех горестях. Сказки меняют мир так, как ты сам не можешь его изменить. Превращают тебя в кого-то иного. В кого-то совсем иного.

Глаза у Лепестка становятся большими и блестящими.

– Жил-был однажды часовщик…

– Небось, он работал на той большой часовой башне, да? – шёпотом спрашивает кто-то. – Ну, на той, что в Лондоне, – из-за которой вся империя работает как часы.

– Нет, про большую часовую башню потом. Часовщик имел дело с другими часами. Жилось ему очень одиноко, он мечтал о дочке и решил сделать себе заводную девочку.

Я слушаю вполуха, глядя в окно на лес, чернеющий за лугом. Жду, пока все уснут. Тогда дормиторий – весь мой и ничей больше.

Лепесток между тем продолжает сказку. Часовщик умер, и некому стало заботиться о его дочке, заводить её каждое утро. Она осталась сиротой, а чуть погодя её взял к себе ужасный человек, который бил девочку и заставлял её мыть пол, хотя от воды бедняжка покрывалась ржавчиной.

– Где же, наконец, прекрасный принц? – раздаётся тихий голосок.

Лепесток вздыхает.

– Ну почему же прекрасный принц обязан разрешать все проблемы?

За окном совсем стемнело, и Лепесток говорит:

– А продолжение завтра.

По небу проскальзывает ниточка света – один миг, и вот её уже нет.

– Звезда упала! – шепчу я.

– Значит, ещё у одного сироты на свете теперь есть дом, – говорит Лепесток.

Все, кроме Орешка, вылезают из-под одеял и спешат к окну, горячо перешёптываясь, пробуют представить себе, каково это – найти семью и выбраться отсюда. Но наша жизнь – здесь, и мы по-прежнему заточены в приютских стенах, как бабочки в рамке под стеклом, приколотые булавкой. Ни один человек пока не приходил в Харклайтс, чтобы усыновить кого-то. И ни одному из нас пока не удавалось покинуть это место. Винтик попытался однажды удрать, запрыгнув в кузов грузовика, но все водители работают на Старуху Богги, и Винтик не уехал дальше ворот. Грузовики, повозки, запряжённые лошадьми, да новые фургоны – вот и все вестники из внешнего мира. Они отчаливают, нагруженные спичками, а взамен привозят брёвна и еду. Раз в год приезжает инспектор приюта. Он встречается со Старухой Богги за воротами, но в сам Харклайтс – ни ногой.

Лепесток тушит свечу кончиками пальцев, однако младшие ещё долго не могут угомониться. Я лежу, прислушиваясь к их дыханию – вот оно становится всё медленнее и тише, как тиканье часов, у которых скоро кончится завод.

Наконец все спят, и я крадусь к камину, который не топили уже целую вечность. Иду осторожно, чтобы не наступить на нарисованные мелом цветы – по ним очень скучают те, кто помнит, что это такое. Я не видел цветов никогда в жизни. На потайном выступе внутри камина выстроились спичечные домики – их я украдкой мастерил весь год.

Вынимаю из коробка спички, которые я стащил сегодня в упаковочном цеху, и аккуратно отламываю сернистые головки. Доделываю последний домик.

У меня их уже двенадцать или около того, и все похожи на те, которые я видел на фотографиях в газетах. Я клею их, чтобы сбылась моя мечта о настоящем, взаправдашнем доме, и чтобы эта мечта не зачахла, не потускнела.

Бережно ставлю готовый домик на широкий подоконник.

Внутри поднимается гордость – работа закончена. На этот дом уходила добрая пригоршня спичек каждый раз, как я его достраивал. Просторный особняк где-нибудь в центре города. Наверное, такие есть в Лондоне. Четыре этажа, большие окна, ступеньки крыльца бегут к приветливой парадной двери.

В небе восходит луна и заглядывает в окошки дома, освещая его, словно внутри горят лампы. Я представляю себе уютные комнаты, где жарко натоплены камины и много книг, и, конечно же, мастерскую – там можно делать столько всего разного. И семью, которая приняла меня.

Пусть это волшебство продлится, но нет – свет в окошках тускнеет, когда луна, почти полная, взбирается по небу выше, раскрашивая серебром крошечную крышу и трубу, которую я приклеил только что. Спрятав домик обратно в камин, ныряю под одеяло. Наваливается сон, и я стараюсь удержать в себе эти мечты о новой семье, не дать им ускользнуть – держу их так же крепко, как здешние новенькие держат в первый день свои коробки со спичками.

* * *

Колокол будит нас в шесть утра. Мы умываемся и идём в столовую. Замок катит тележку с мисками и едой, Пробка смотрит на меня так, словно хочет сказать: «Не может быть, чтобы тут давали кашу на ужин и на завтрак».

– Скоро привыкнешь, – говорю я ему.

– Ммм… Сегодня у меня в тарелке шоколадный пудинг, – фантазирует Лепесток. – А вечером съем, пожалуй, лимонный пирог.

– И мне, и мне лимонный пирог, – доносятся сразу несколько голосов.

После завтрака мы идём за Старухой Богги и Замком вниз по коридору. Останавливаемся напротив густо-зелёной двери, через которую можно попасть из приюта на фабрику. Машина уже ревёт. Гул и грохот такие, что заглушат даже твой собственный голос, осмелься ты заговорить.

Старуха Богги гремит связкой ключей, находит нужный и отпирает дверь. Железная лестница ведёт к Машине – она на втором этаже. Всем нам, кроме Замка, строго-настрого запрещено ступать на неё. Даже на нижнюю ступеньку.

– Брось в котёл вот этот красный фосфор, – говорит старуха Замку. – И проверь, достаточно ли клея.

Мешки с фосфором, похоже, тяжёлые. Но Замок играючи подхватывает один из них и взбирается по лестнице. Вслед за Богги мы идём по извилистому коридору к другой зелёной двери. На ней табличка:

Входим внутрь. Из щели под потолком хлещет поток спичек. Они падают на конвейерную ленту, которая бежит вдоль стены, и несутся к огромной куче уже сваленных на пол спичек. Вдоль конвейера стоят на равном расстоянии друг от друга по паре табуреток для рабочих, то есть для нас, а рядом – пустые ящики.

– Вот тут мы и работаем, – объясняю я Пробке, когда мы проходим в цех и садимся на табуреты. – Спички делает Машина, а нам приходится укладывать их в коробки.

Пробка уныло кивает и бормочет что-то про солдатиков.

– Ты о чём?

– Она отобрала у меня оловянных солдатиков.

– Жалко.

Не помню, были ли у меня когда-нибудь игрушки, но я видел их фотографии в газетах. Досадно, наверное, когда у тебя отбирают нечто подобное.

Я показываю Пробке, сколько примерно спичек лучше хватать с конвейера за раз – не слишком мало, но и не чересчур много, – и как упаковывать их в коробок, а потом класть в ящик.

У Пробки всё валится из рук. Растяпа.

Его пальцы дрожат, когда он пытается засунуть спички в коробок. Спички сыплются на пол.

А я-то мечтал, что он будет справляться с работой хоть чуточку лучше предыдущего новенького, которого сажали рядом со мной, но Пробка оказался совсем недотёпой.

Видимо, Лепесток была права.

И Пробке не продержаться тут даже полдня.

Глава вторая
Бездонный колодец

Проходит полчаса. Пробка уже не дрожит как осиновый лист. Хотя по-прежнему роняет спички и набил только пятьдесят коробков. Вряд ли стоит говорить ему сейчас, что здешний темп работы – это штук триста в час. Я, конечно, не сравнюсь в скорости с Орешком – он укладывает спички быстрее всех, – но могу запросто делать триста шестьдесят коробков за час, если в хорошей форме.

Украдкой поглядываю на Замка – сосредоточенно ли он читает газету. Ага, читает жадно. Глотает газетные статьи, не замечая ничего вокруг, чтобы внушить к себе уважение и казаться солидным и важным. Погрузился в газету так, что из-за её разворота видны только его толстые пальцы.

Беру с конвейера пригоршню спичек. Достаю перочинный ножик, который Кремень стащил из старухиного кабинета, и отрезаю серные головки. Мажу спички клеем из пузырька – клей нужен нам по воскресеньям, когда Машина отдыхает, а мы весь день заготавливаем спичечные коробки на следующую неделю.

Пробка смотрит на меня.

– Ты лучше набивай коробки, у меня тут особое дело.

Минут через десять клей подсыхает, и я тихонько стучу Пробку по плечу.

– Вот, держи, это тебе.

Он разглядывает фигурку из спичек.

– На солдатика, конечно, не слишком похоже, но всё-таки…

Пробка берёт у меня человечка. Вертит в руках. И на лице у него расплывается улыбка.

– Спасибо.

Я киваю.

– Спрячь поскорее.

Укладывая спички в коробки под гул Машины, я думаю о том, как эти коробки мчатся во все концы Британской империи. Едут в города, утонувшие в клубах дыма, – в Манчестер, Ливерпуль, Лондон. Добираются даже до дальних стран, путешествуя в карманах или на пароходе: до Индии, например, – оттуда была родом мама Лепестка, – или до Африки. Думаю об огнях, зажжённых этими спичками. О пламени газовых фонарей, язычках масляных ламп и свечей.

В одиннадцать часов Машина затихает, постепенно иссякает поток спичек, наводнявших наш цех. Замок выныривает из-за газеты и грозно оглядывает комнату. Я незаметно перекидываю охапку коробков со своей стороны ящика ближе к тому краю, где лежат Пробкины.

– Проверка, – тихо говорю я ему.

Он сидит весь сжавшись – словно окаменел. Раньше я тоже такой был. Туго тогда приходилось. Как же я ждал чьей-нибудь помощи. И она пришла – от Лепестка.

– Я много сегодня упаковал, – шепчу я Пробке. – Коробков хватит с лихвой, чтобы зачли нам обоим. Всё хорошо будет, не бойся.

Однако внутри у меня тревожно. Что, если Замок видел, как я переложил Пробке часть своих коробков?

В дверях появляется Старуха Богги.

Пока все встают и впиваются взглядами в неё, я искоса смотрю на коробки, которые лежат с Пробкиной стороны ящика. Ну да, первое время мне нелегко тут жилось, и с этим уже ничего не поделаешь, ведь прошлое есть прошлое, его не изменишь, зато теперь я могу уберечь Пробку от побоев. Сделать его жизнь чуточку светлее.

Старуха медленно вышагивает вдоль конвейерной ленты, оглядывая ящики. Замок следует за ней, как верный сторож.

Она останавливается возле Орешка и берёт один из его коробков, щёлкнув напёрстком. Трясёт, прислушиваясь к деревянному перестуку спичек.

– Маловато, добавить ещё, – рявкает она. И наотмашь ударяет Орешка по затылку. Кусок мела, который лежал у Орешка за ухом, отлетает на пол. – Паренёк ты расторопный, но халтуришь. Прилежнее надо работать.

Внутри у меня холодеет. Я знаю, что такое старухин удар напёрстком. Мы тут все это знаем.

Богги подходит к нам с Пробкой. У него снова дрожат руки.

Я не в силах дышать – от страха, как бы Замок не выдал нас, если видел мой манёвр, но он лишь хмурится.

Старуха хватает чёрно-жёлтый коробок с Пробкиной стороны ящика и трясёт его.

– Прекрасно, – говорит она. Потом открывает, проверяя, все ли спички уложены головками в одну и ту же сторону. – Из тебя выйдет толк.

И кладёт коробок обратно в ящик. Но вдруг её пальцы скрючиваются, как лапки дохлого паука.

– Что это? – шипит Богги, выставив узловатый указательный палец.

Пробка ёжится. Старуха берёт склеенного из спичек солдатика, которого он оставил на рабочем столе.

– Это… это…

– Мы тут НЕ для того, чтобы баловаться! – кричит она, брызжа слюной прямо ему в лицо. – Ты что, возомнил, будто у нас здесь мастерская Санта-Клауса?

Пробка немеет от испуга.

Мы смотрим, как она сминает в ладони спичечного человечка, потом разжимает кулак, и щепки летят на пол, как высохшие листья с деревьев.

– Это я сделал его, мисс Боггет, – тихо говорю я.

– Ты что-то сказал? – Её глаза застилает гнев. Она тянет меня за ухо. – Повтори-ка, я не расслышала.

Холодный железный напёрсток давит всё сильнее, ухо пронзает жгучая боль. Богги поднимает меня с табурета.

– Я сказал, что это я сделал человечка.

Она разжимает пальцы. В ухе бешено пульсирует кровь – как будто моё сердце теперь именно там.

– Марш во двор. Жди меня у стены. Живо!

Прижав к уху ладонь, я быстро выхожу из цеха и не смотрю на испуганные лица Лепестка и остальных ребят. Старуха послала меня на улицу, а это может означать лишь одно: Бездонный колодец. Сироты оттуда не возвращаются.

Я ступаю по голой земле, останавливаюсь возле стены фабрики. Живот скрутило. И жутко даже смотреть на Колодец. Подъёмный кран цепляет своей клешнёй брёвна с телеги и опускает их в прожорливую пасть Машины. Потом взгляд мой падает на крошечный росток, который пробивается между кирпичей. Стебель тонкий, как нитка. С двумя юными зелёными листочками. Только что вылупившийся из семени росток. А ведь я и не подозревал, что здесь может расти хоть что-то. На старом корявом дереве, которое стоит посреди двора, никогда не бывает листьев. И вряд ли те яблоки, что мы получаем два раза в год – когда у нас выходные, – сорваны с него.

Машина снова гудит – значит, проверка окончена; от гула росток трепещет. Закрыв глаза, я прижимаю руку к стене и чувствую, как она дрожит, – от Машины дрожит всё, и дрожь бежит в мои кости.

Открываю глаза и успеваю заметить лёгкий взмах крыла сороки, взлетевшей в воздух. А потом что-то чуть слышно падает на землю, маленькое и невесомое.

Птица – добрая примета. Я озираюсь вокруг, смотрю на небо, но сорока уже исчезла. Затем опускаю взгляд и возле морщинистого дерева вижу жёлудь – как будто бы жёлудь.

Подхожу ближе. Подбираю его с земли – но это, оказывается, вовсе не жёлудь, а колыбелька, искусно вырезанная из дерева, и она лишь похожа на жёлудь.

Внутри – крохотное шерстяное одеяльце, словно кукольное. Под ним кто-то шевелится. У меня перехватывает дыхание, и кажется, земля уплывает из-под ног и мир теряет равновесие. В колыбели – младенец, ростом не больше половины спички, кареглазый малыш с чёрными кудряшками.

Я стою, изумлённо разглядывая его.

Неужели всё это происходит на самом деле?

Рассматриваю кроху поближе: он улыбается, барахтается под своим одеяльцем и размахивает крепкими ручками. «Не может быть, – шепчу я. – Никто не сумел бы сделать такую искусную игрушку…»

Слова застревают у меня в горле, словно кость.

Это не игрушка.

Ребёнок настоящий.

Настоящий и живой, в подгузнике из мха.

Смотрю на шершавый, весь в трещинах Колодец. И плачу затаёнными, невидимыми слезами. К то-то подкинул малыша в Харклайтс точно так же, как когда-то давно подкинули меня.

Хочется успокоить его, сказать, что всё будет хорошо. Но я в этом совсем не уверен.

Со стороны фабрики доносится знакомый стук.

Бумс.

Бамс.

Бумс.

Это Старуха Богги со своей палкой. Шаркает ею и стучит с такой силой, будто отрабатывает удары для наказаний. А вдруг она не швырнёт меня в Колодец? Вдруг вместо этого просто поколотит до полусмерти?

Прячу желудёвую колыбель поглубже в карман рубашки – туда, где лежит мой кусочек мела.

Из чёрной дыры за дверью фабрики показывается Старуха Богги, и у меня холодеет сердце. Она катит на тележке все мои спичечные поделки: башни, домики, большие особняки и гостиницы.

Но откуда она узнала? Замок понятия не имел о них. А остальные сироты, если и видели, как я клею, и раскрыли мой тайник, никогда не выдали бы меня. Здесь не доносят друг на друга – таков закон.

– Похоже, ты трудился на славу не только в цеху. – Старуха говорит почти мягко, даже вкрадчиво, а потом жёстко отчеканивает: – Лепесток мне всё рассказала.

Лепесток.

В это невозможно поверить. И я не верю. Мы ведь друзья. Много месяцев она подбрасывала мне свои упакованные коробки, чтобы я выдерживал проверку и не попадал под горячую руку старухи. Лепесток поддержала меня, когда Кремня швырнули в Колодец, – отдала мне последнюю конфету, которую долго берегла. И мы принесли друг другу клятву: никогда ни о чём не рассказывать Старухе Богги, никогда не возвращаться обратно, если у нас появится дом, и никогда не предавать нашей дружбы.

Наверняка старуха врёт.

– Она всё рассказала мне о твоих выходках.

– Да Лепесток никогда бы…

– Ладно, это был один из твоих приятелей-сироток. Давай сюда ножик и клей.

Я вынимаю из кармана брюк перочинный нож и пузырёк с клеем и отдаю Богги, стараясь унять дрожь в пальцах.

– Простите.

– Вот как, ты просишь прощения. Нехитрое дело – раскаиваться, когда пойман с поличным. Возьми же в толк, что всё это время ты обкрадывал меня. – Старуха поджимает губы. – Тебя даже битьём не перевоспитать. – И она берёт что-то из тележки.

Жестянка с керосином.

– Пожалуйста, – умоляю я, – не жгите их! Я буду укладывать спички в коробки так быстро, как никогда ещё не делал…

Старуха отвинчивает крышку и льёт керосин на домики.

Хлюп.

На домики, которые для меня дороже всех сокровищ.

– Куда же ты денешься, известное дело, будешь укладывать проворно, – говорит она с жуткой усмешкой. Поджигает спичку и кидает её на мои постройки. – Спички существуют для того, чтобы жечь. Вот их назначение, – рычит Старуха Богги. – Стой здесь. Любуйся, как твои деревяшки превращаются в пепел, и хорошенько обдумай, что ты натворил. Ну а потом марш на рабочее место.

В ошеломлении я киваю, глядя, как спичечные домики тонут в пламени. Хрупкие стены, треща и посвистывая, скукоживаются – и превращаются в горку раскалённых углей, корявые и сгорбленные спички топорщатся, как рёбра почерневшего скелета.

Думаю о том, удастся ли мне выбраться отсюда и найти новый дом. И отважусь ли смастерить из спичек ещё хоть что-нибудь. Проверяю карман рубашки. По крайней мере, колыбелька с малышом на месте.

Надо показать её Лепестку. Она непременно придумает, как выручить крошку, а вот остальных сирот лучше поостеречься. Лепесток никогда не выдаст меня, это точно. Старуха Богги только клевещет на неё, потому что знает – мы друзья. Хочет отобрать чуть ли не последнее, что у меня осталось, – дружбу.

Шагая через двор, замечаю возле крыльца Царапкину миску, полную молока.

Из газетных статей я когда-то узнал, что малыши пьют молоко. Вынимаю из кармана колыбель: кроха улыбается и смотрит на меня лучистыми глазами.

– Проголодался? – шёпотом спрашиваю я.

Отрываю от своей рубашки лоскуток и обмакиваю в Царапкину миску. Ткань напитывается молоком, и я подношу её к малышу. Не знаю, из любопытства ли, а может, таков природный инстинкт, – он хватает ручками край лоскута и начинает пить. Когда он отпускает, я бережно кладу колыбель обратно в карман. А потом беру кошкину миску и глотаю молоко. И заставляю себя остановиться прежде, чем допью всё до последней капли.

* * *

Остаток дня в цеху тянется бесконечно. Я запихиваю спички в коробки, стараясь не вспоминать, как горели мои домики, и размышляю о том, вправду ли кто-то из сирот донёс на меня. Поглядывая то и дело на своих товарищей, убеждаюсь, что они не виноваты. Отчего-то кажется, что старуха узнала правду не от них.

В голове крутятся мысли, что будет, если Богги отберёт у меня малыша. Неужели накроет его стеклянным колпаком, как того смуглого человечка? Или заточит в клетку, и люди начнут съезжаться отовсюду и платить большие деньги, чтобы подивиться на невиданное существо? Ну а мы, рабочие, вместо спичек будем класть в коробки малюсеньких младенцев – безделушки на продажу. Представляю, на улице целая толпа народу и старухин наждачный голос гремит из громкоговорителя: «Сюда! Скорее сюда! Спешите увидеть самое крошечное дитя в мире!»

Рабочий день на исходе, Машина затихает, и я благодарю небеса за то, что малыш ни разу не расплакался.

– Ты в порядке? – спрашивает Лепесток, когда мы выходим из цеха в коридор. – Она грозилась бросить тебя в Колодец?

– Пока нет.

– Тебе крупно повезло. – Лепесток смотрит на меня чистыми, ясными глазами.

Выждав, когда остальные отойдут подальше, чтобы наш с Лепестком разговор никто не услышал, я говорю:

– Я тут нашёл кое-что. Невероятное. Как в твоих сказках…

– Фитиль, ты о чём?

Я хватаю её за руку.

– Вот именно, как в твоих сказках, где вдруг случаются вещи, которые меняют всё. Но прямо сейчас я не могу показать тебе это. Никто не должен об этом знать.

Лепесток высвобождает руку.

– Ладно, пойду скажу Замку, что тебе нездоровится и нужно проводить тебя в дормиторий. Погоди минутку.

Лепесток возвращается, на её лице – искорка улыбки.

– Замок говорит, отлынивать от ужина не положено, старуха никому не спустит это с рук. Так что на завтрак тебя ждут две порции каши.

Я притворяюсь, будто чувствую себя неважно и меня вот-вот вырвет.

Иду вместе с Лепестком в ванную.

– Ну, что ты там нашёл? Очередного рогатого жука?

Я достаю из кармана колыбельку-жёлудь. Ребёнок не спит и удивлённо смотрит на нас.

От восторга у Лепестка перехватывает дыхание.

– Неужели настоящий?

Я киваю.

– Можно подержать?

Мягко опускаю колыбель в её раскрытую ладонь. Лепесток подносит её к лицу, чтобы разглядеть поближе, и у неё на глазах блестят слёзы.

– Я всегда знала, что невозможное возможно, – шёпотом говорит она.

И это правда. Лепесток действительно верит в чудеса.

Она возвращает мне малыша. От подгузника идёт подозрительный запах. Я проверяю. Так и есть, всё измазано зеленоватыми какашками.

Лепесток морщится и отходит подальше.

– Ох, ну и отвратительно же это.

– Да уж, девчонка, оказывается, шустрая, – отвечаю я. – Давай-ка приведём её в порядок.

Я открываю кран и наполняю водой самое донышко раковины, бережно окунаю кроху и мою её. Такого подгузника из мха мне не сделать, и ничего не остаётся, как оторвать от своей рубашки ещё один лоскуток и обернуть им девочку.

– По крайней мере, до завтра будешь опрятной.

Теперь, когда малышка чистая, Лепесток снова подходит ближе.

– А она ела что-нибудь?

– Я покормил её молоком из Царапкиной миски, которая стоит у крыльца. Ума не приложу, как раздобыть ещё.

У Лепестка загораются глаза.

– Положись на меня, придумаю что-нибудь… Хорошо бы достать ей бутылочку. Наверняка такая найдётся в старухином ящике со всякой всячиной – в том самом, из которого Богги выуживает вещи, чтобы давать нам имена.