Запасной инстинкт

плюхнул его в кресло и брезгливо отряхнул руки. Собака Гуччи тряслась на полу и заливисто лаяла, трясла ушами, забегала с разных сторон и все норовила тяпнуть Сашу за какоенибудь место, поуязвимей. Тот брыкал ногами и извивался как уж. – Это он тебя… бил? – спросил Троепольский, морщась. Полина все терла свое горло и только кивнула. – А мне ты опять ничего не сказала? – Потом он спросил: – Почему? Почему, черт тебя побери?! – Я не могла. – Почему?! Не могла она! Ты утащила у меня из квартиры договор, а потом врала мне и про этого придурка ничего не сказала – почему?! – Потому что я думала, что Гришка… с ним заодно! – С ума сошла, – пробормотал Сизов. – Федя в последнее время с тобой часто ссорился, и я думала, что из-за… этого… Из-за Сашки. – Нет, – ответил Сизов. – Не из-за Сашки. Вот, черт возьми! – А про Сашу ты откуда узнала? – Троепольский вернулся за стол, ему было противно. – Федька сказал? Полина горестно кивнула:

плечами, а Гуччи потряс ушами, покосился, оскалился было, но передумал и опять припал к Полине. – Никаких, значит? – Арсений, что ты хочешь, чтобы мы сказали? – Я хочу знать, куда из конторы мог подеваться проклятый макет? Я хочу знать, что именно мы скажем заказчику. Я хочу знать, кто последний с ним работал. На последний вопрос ответить было проще всего, и Марат ответил: – Федька работал. Он макет увез, а меня попросил хвосты

», ни с каким другим по законам этой самой «бардовской» песни она не могла быть срифмована – иначе песня не могла бы считаться

мамой! Мать говорила о себе в третьем лице, когда хотела быть более убедительной. – Лерочка

лежала дрянная картонная коробочка с надписью на боку, сделанной синим шрифтом: «Горох сушеный прессованный. Разжевать, запить водой». – Светлова в таком смысле, что я хочу знать, во сколько она уехала и во сколько приехала. – Следом за вами уехала, то есть еще раньше вас. Тоже. – Что тоже?! – Так я говорю, что неправильно подумала. Сначала, когда вы спросили. Ну?