Buch lesen: "Детектив к Новому году", Seite 2

За окнами смеркалось. Товарищ Калинников, переживший военное детство, предложил развести в горячей воде хлебные крошки и приготовить нечто вроде тюри. Этой неаппетитной жижей и поужинали. Сладости тоже решили беречь, поэтому к чаю каждому досталось по четвертушке пряника и по паре леденцов.

Юлечка всегда следила за фигурой, привыкла к разного рода диетам, но сейчас и ее желудок устроил бунт – ныл и недовольно урчал.

Чтобы отвлечься, послушали радио, узнали, что конференция ОПЕК, состоявшаяся в Абу-Даби, приняла решение в следующем году поднять цены на нефть на четырнадцать с половиной процентов. С этой ободряющей новостью легли спать, так как делать больше было нечего. У всех в головах вертелось одно и то же: что принесет завтрашний день?

Юлечка не позволяла себе впасть в уныние. Ежась в выстывшей постели, она думала о том, что завтра понедельник. Ей надо на учебу, остальным ее компаньонам по несчастью – на работу. Кого-нибудь да хватятся, начнут искать, вызволят… Она-то сама никому не сказала, куда едет, но обстоятельная Эмма Анатольевна или разговорчивый товарищ Калинников – неужто отбыли тайком?

Ночью она совсем продрогла. Пришлось встать и надеть джемпер, а заодно и брючки. Печка остыла, огонь договорились до утра не разводить, чтобы растянуть как можно дольше последние дрова. В итоге температура в доме упала до плюс двенадцати градусов по Цельсию, если не врал термометр, висевший на стене в столовой.

На завтрак раскрошили оставшийся хлеб. С этого момента в их распоряжении оставалось только сладкое, от которого уже донимала изжога.

В довершение всех бед кончилась заварка. Цедя из чашки пустую водицу, Юлечка поделилась с невольными узниками коттеджа своими ночными размышлениями.

– Нас ведь найдут, правда? Кто-то же знает, что мы здесь?

Товарищ Калинников задумчиво покашлял.

– Так-то оно так… Я и жене, и заму своему говорил, что еду в пригород и к понедельнику вернусь. Но вот какая закавыка… Пригородов у Ленинграда – пруд пруди. Нам же не сообщили, где конкретно эта чертова избушка находится. Потому и выходит, что искать нас не легче, чем иголку в стогу.

Того же мнения придерживался и Славик:

– Если кто нас и спасет, то только мы сами.

– Так спасайте же! – взорвалась, словно атомная бомба, Эмма Анатольевна, чьи нервы за три дня окончательно сдали. – Вы мужчины, сделайте что-нибудь!

Товарищ Калинников со Славиком сразу после так называемого завтрака взялись за работу. Сначала Славик предлагал из немногочисленных поленьев и остатков горючего для генератора развести костер, чтобы привлечь к себе внимание. Однако товарищ Калинников рассудил: ежели дом стоит на значительном отдалении от жилья, то от костра не будет проку – его никто не разглядит.

Сошлись на том, что подавать сигналы – затея гиблая. Надобно действовать иначе. Товарищ Калинников, настроенный решительно, отодрал от внутренней обшивки коридора фанерный лист и при помощи кухонного ножа (других, более подходящих инструментов не нашлось) сконструировал что-то наподобие снегоступов. Привязал их к своим валенкам лямками от рюкзаков и отправился в дорогу.

– Хоть бы добрался, хоть бы добрался! – твердила, глядя ему вслед, Эмма Анатольевна, и ее скороговорка напоминала молитву.

Через час с небольшим небо вновь разразилось снегопадом, все окрест заволокло белесой пеленой, даже на шаг впереди не видно было ни зги.

Эмма Анатольевна уже не требовала немедленного спасения. Она упрекала всех и вся за то, что позволили товарищу Калинникову осуществить безрассудную авантюру.

– Он же там погибнет! – причитала она. – Его заметет!

Но каким-то чудом товарищ Калинников выжил. Вывинтился из метельной круговерти, дохромал до крыльца, подволакивая левую ногу, лишенную снегоступа, и упал в изнеможении.

Чтобы отогреть его, бросили в топку все, что оставалось в дровянике. Юлечка в порыве человеколюбия достала из косметички парижские духи, намереваясь растереть бедолагу и разогнать застывшую в его жилах кровь, но он сказал, что кровь разгоняется не массажем, а употреблением внутрь согревающих напитков, и у него для экстренных случаев припасена чекушка «Кубанской», каковой он не замедлил воспользоваться.

Оттаявший и захмелевший, Калинников сказал, что в гробу видал такие прогулки. Отойдя от коттеджа и потеряв его из виду, он очутился посреди пространства, лишенного каких бы то ни было ориентиров. Пытался идти по солнцу, но оно скрылось за тучами. Поняв, что дальнейшее продвижение ни к чему хорошему не приведет, повернул назад. Одна фанерка слетела со ступни, лямка утонула в снегу. Он и сам не помнил, как доковылял до коттеджа.

– Никаких больше походов! – категорично рубанула Эмма Анатольевна. – Придумывайте что-то другое.

Но что можно было придумать?

В этот вечер они топили печь частями разломанных тумбочек и стульев. Законопослушный Славик заикнулся было о материальной ответственности за порчу казенного имущества, но товарищ Калинников только пальцем у виска покрутил: мол, посмотрите на этого идиота.

В баке иссякла вода. Набрали за крыльцом снега, растопили его и вскипятили. Когда пили воду вприкуску с зачерствевшими пряниками, остановились ходики в столовой. Товарищ Калинников встал на скамью, чтобы их завести, открыл дубовый корпус и увидел, что ключ лежит на клочке бумаги.

– Еще одна записка!

– И что в ней? – меланхолично осведомилась Эмма Анатольевна.

– «Все еще не вспомнили? – прочитал товарищ Калинников, стоя на скамейке. – Даже подсказки не помогли?»

– Какие подсказки? – встрепенулась Юлечка, и в груди ее резко закололо, точно шип воткнулся или еще что-нибудь острое.

Так и не заведя часов, товарищ Калинников слез со скамьи и удалился.

– Куда это он? – насторожился Славик.

– Не знаю. – Юлечка нервически дернула плечиком. – Тут все так непонятно…

– Тот, кто нас запер в этой тюрьме, не дурак! Заметьте, как он все рассчитал. Сначала у нас кончились дрова, потом остановились ходики, и мы последовательно нашли две записки.

– По-вашему, будет и третья?

– Не исключено. Хотя ума не приложу, куда он еще мог ее запрятать. Но, возможно, она окажется самой главной.

Эмма Анатольевна по-мужицки припечатала кулак к столешнице.

– Нам не записки нужны, а вертолет, на котором мы бы отсюда улетели! Наш тюремщик – сумасшедший, не удивлюсь, если он из психиатрической клиники сбежал.

Вошел товарищ Калинников и положил на стол, на всеобщее обозрение, автомобильное зеркало.

– Знаете, что это такое?

– Зеркало заднего вида от «Москвича», – определил Славик. – Вы его с собой из города притащили? Зачем?

– Я не притаскивал. У себя в тумбочке нашел. Может, это и есть подсказка?

– Подождите! Если так, то тогда… – Юлечка сунула руку в кармашек брюк и вынула брошку с бабочкой. – Вот. Это было у меня под подушкой.

– Хм! – Славик встал. – Теперь и я припоминаю… Минутку.

Он вышел и принес пару потертых кроссовок.

– Это я нашел у себя под кроватью. Еще удивился: неужели кто-то забыл и ушел босиком?

Все посмотрели на Эмму Анатольевну.

– Давайте и вы. Сознавайтесь! – поторопил ее товарищ Калинников.

– В чем?

– Ну, коли всем достались подарки, то и у вас что-то есть. Не стесняйтесь, выкладывайте.

Эмма Анатольевна помедлила, затем произнесла:

– Да, у меня тоже был… подарок. Я его в печке сожгла в первый же вечер.

– И что это было? – полюбопытствовал Славик.

– Экзаменационный билет.

– Что?

– Листок бумаги. На нем напечатан номер и вопрос по истории. У меня по таким билетам студенты каждый год экзамены сдают.

– Если не секрет, что за номер и какой вопрос?

– Номер, кажется, восьмой. А вопрос… Реформы Петра Первого. – Эмма Анатольевна начала раздражаться. – Слушайте, какое значение имеет вся эта ерунда?

– Очень большое. – Товарищ Калинников поднял указательный палец. – Если это подсказки, то они должны нас на правильные мысли навести. Зачем же вы эту бумажку спалили, а?

– Терпеть не могу, когда в доме валяется мусор! У вас ко мне все? Допрос окончен?

Эмма Анатольевна поднялась со скамьи и, надменно задрав подбородок, выплыла из столовой.

…Эта ночь была особенно мучительной. Юлечка легла в кровать, не раздеваясь, завернулась в одеяло, словно гусеница в кокон, но все равно ее бил озноб, зубы дробно стучали, она тщетно стискивала их, чтобы лежать тихо и не беспокоить и без того взвинченную Эмму Анатольевну.

Ни та, ни другая так и не сомкнули глаз. Виною был не столько холод и даже не голодные спазмы в животе, а жуткое ощущение неизвестности и беспомощности перед властью неведомого психопата. Юлечке мерещилось, что он рядом, под одной с ними крышей и ждет минуты, когда они совсем ослабнут и не в силах будут оказать сопротивления. Тогда он явит себя и, хохоча в припадке безумия, прикончит их…

Она вздрагивала и тряслась, призрачные видения обступали ее со всех сторон. Эмма Анатольевна, судя по стенаниям, испытывала что-то подобное.

– Как думаете, долго мы еще протянем? – прокашляла она, когда за окном, покрытым хрусталиками инея, забрезжила молочная заря.

– Утверждают, что человек без еды может прожить месяц, – поделилась Юлечка сведениями, вычитанными в научном журнале. – Но это если со здоровьем все в порядке.

– Если в порядке… А если нет? Я и двух дней не проживу… кхе!..

Юлечка, как умела, подбадривала ее, но и у самой на душе скребли кошки. Да что там кошки – леопарды. Их острые когти причиняли сильную боль, царапали, кололи…

Ах ты ж!.. И правда, в бок кольнуло, будто вонзилась игла. Юлечка ойкнула, пошарила под собой и нащупала брошку, лежавшую в кармане.

Что же напоминает эта розовая, с распростертыми крылышками бабочка? Вернее, не так. С кем или с чем она ассоциируется?

В памяти внезапно предстала аудитория в университете. Идет комсомольское собрание, и она, комсорг группы, смело и бескомпромиссно обличает свою сокурсницу, которая мало того, что прогуливала лекции, так еще и общественные мероприятия игнорировала. На ноябрьскую демонстрацию не пришла – раз. Когда собирали теплые вещи в пользу бедняков Анголы, сказала, что у нее ничего лишнего нет, – это два. (Юлечка понятия не имела, зачем беднякам Анголы теплые вещи, ведь в Африке и так жарко, но пришла разнарядка, вот и собирали.) Наконец, эта нерадивая студентка пропустила субботник, а потом отказалась готовить номер для новогоднего капустника.

Студентку звали как-то вычурно: Веста… или Ванда? Была она из семьи небогатой, ходила всегда в чем-то простеньком, из украшений – только такая вот брошка с бабочкой, дешевая финтифлюшка, свидетельство испорченного вкуса. Но парни, эти неразборчивые похотливые создания, бегали за ней как привязанные. И поклонников у нее было побольше, чем у Юлечки, и на танцах ее приглашали чаще остальных девушек. Почему? Скорее всего, из-за необычной внешности, нерусской, загадочно-восточной. Болтали, что у нее ассирийские корни и она приходится дальней родственницей какому-то шейху или султану. Выдумка, конечно, но эти слухи тоже играли в пользу Весты-Ванды, придавали ей еще большую таинственность, а значит, привлекательность.

Юлечка была в числе тех, кто настаивал – и в результате настоял – на ее исключении из университета. Для столь радикального решения имелись веские причины, и общественная аморфность была лишь довеском. Веста-Ванда, как уже говорилось, пропускала занятия, за ней тянулся шлейф неудов. Кто бы стал терпеть такую лентяйку? Да, кое-кто из преподавательского состава слабо возражал, что надо-де иметь снисхождение, девочка целыми днями крутится, подрабатывает, чтобы помочь матери-одиночке и многочисленным братьям – сестрам. Но разве это оправдание? Юлечка, к чьему мнению всегда прислушивались, выступила с обличительной филиппикой, а потом принесла резолюцию комсомольского собрания в ректорат. Возможно, это и стало последней каплей. Весту-Ванду исключили, и больше Юлечка ничего о ней не слышала.

Был еще, скажем так, постскриптум ко всей этой истории. Один из обожателей изгнанной ассирийки сгоряча обвинил Юлечку в предвзятости. Дескать, она взъелась на бедняжку потому, что та посягнула на ее неофициальный титул первой красавицы вуза. А зависть – штука опаснейшая, от нее у многих ум за разум заходит.

Само собой, это была натуральнейшая клевета. Юлечка, опираясь на свой авторитет, приструнила наглеца. Ему поставили на вид за распространение огульных наветов и пригрозили: если он продолжит в том же духе, то вылетит из универа вслед за своей пассией.

Случилось это года два назад. Инцидент практически стерся из Юлечкиной памяти. Кабы не брошка, то и не всплыл бы.

Что там говорилось в записке? «Вспомните, кого обидели». Если речь идет о том давнем случае, то претензии воистину возмутительны. Какие обиды? Юлечка отстаивала принципы молодого строителя коммунизма и репутацию родного учебного заведения, из стен которого полагалось изгонять лодырей и халтурщиков вроде этой самой Весты. Так что честь не запятнана, совесть чиста…

Днем обитателей коттеджа настиг новый удар – кончилось топливо для генератора, и отключилось электричество. Перестало работать радио, пусть и в одностороннем порядке связывавшее их с внешним миром, сделался бесполезным самовар и, что хуже всего, погасли лампы. Жить в темноте никому не улыбалось. Легко было и шишку себе набить, и с лестницы грохнуться, не говоря уже о том, что непроглядный сумрак тяжко давил на психику.

У запасливого товарища Калинникова нашелся карманный фонарик. Его включили и положили на стол. И весь вечер, пока не сели батарейки, мужская часть коллектива расщепляла обломки мебели на тонкие палочки.

– Будем жить, как при крепостном праве, – невесело пошутил товарищ Калинников. – Без водопровода, с печным отоплением и лучинами вместо лампочек.

Свет лучины давали слабенький, он едва рассеивал мглу. Чтобы немного компенсировать неудобства, нараставшие не по дням, а по часам, решили натопить печку пожарче. На это ушло три стула и тумбочка Эммы Анатольевны. Зато согрелись. Голодный человек, как известно, мерзнет особенно, поэтому никто не возражал против расточительного отношения к деревянным изделиям.

– Если понадобится, стены между комнатами будем ломать! – храбрился товарищ Калинников. – Это как на воздушном шаре. Читали в романах? Сперва балласт выбрасывают, потом багаж, а потом и гондолу долой.

Его показной оптимизм ничуть не развеял атмосферу безнадеги, наполнившую дом. Когда все угрюмо грызли за столом леденцы, запивая их нагретой на печке водой, у всегда уравновешенного Славика произошла истерика. Он расколотил чашку об пол, вцепился в свою жидкую шевелюру и завыл, как подстреленный волк в лесной чаще:

– У-у-у-у!

Все повскакивали, обступили его, принялись утешать. Эмма Анатольевна пожертвовала валокордин из привезенной с собой аптечки. Но прошло не меньше четверти часа, прежде чем Славик более-менее утихомирился и смог изъясняться связно.

– Я расскажу… – всхлипывал он. – Эти кроссовки… я их помню! Я был дружинником, ходил в рейды от нашего отдела…

– При чем тут рейды? – не понял товарищ Калинников. – Я тоже ходил. И что?

– Сейчас объясню… Это позапрошлой осенью случилось. Отправили меня в Девяткино. Знаете же, там еще недалеко Мурино. Фарцовщики так и кишат.

Юлечка никогда услугами фарцы не пользовалась, ей, хвала небесам, иностранные вещи доставались законно, причем не подержанные, а самые что ни на есть новые. К сожалению, возможность пополнять и обновлять коллекцию была утрачена с папиной смертью, но все же до сделок с перекупщиками Юлечка пока еще не опускалась. Тем не менее как многие жители Ленинграда она была осведомлена, где находятся наиболее популярные точки купли-продажи зарубежных товаров. Помимо Девяткино фарцовщики облюбовали также набережную Обводного канала за Варшавским вокзалом и «Галеру» – галерею Гостиного двора. Во всех трех местах милиция время от времени проводила облавы, привлекая к ним и дружинников.

Славик вел рассказ дальше:

– В Девяткино в основном народ опытный. Увидели красные повязки – и кто куда. А один шкет замешкался, я его за руку схватил. Он стал отбиваться, швырнул в меня сумку, но тут милиционеры подоспели, скрутили… В общем, в сумке у него нашли американские кроссовки. Он на допросе говорил, что это его собственные, друг из поездки привез. Но я-то видел, как он продать их пытался, к прохожим приставал. А потом оказалось, что он на барыгу работал, перепродавал дефицит втридорога.

– И что ему было? – спросил товарищ Калинников.

– Известно, что. Статья сто пятьдесят четвертая УК РСФСР. Дали год за спекуляцию. Хорошо еще, что не два, и без конфискации имущества. Хотя у него и конфисковывать было нечего. Пацану только-только восемнадцать исполнилось, за полгода до того школу окончил, уже и повестка в армию пришла. Но вместо казармы на нары отправился.

– Так, может, надо было его пожалеть? – робко ввернула Юлечка. – Молодой, глупый, в первый раз, наверное, попался…

– Его и так пожалели, – железным тоном молвила Эмма Анатольевна. – Могли дать в два раза больше, еще и штраф выписать. Знаю я этих спекулянтов, у нас среди студентов тоже попадаются. Вычищать их надо безжалостно из рядов общества!

Услышав про чистку, Юлечка вздрогнула. На ум опять пришла Веста-Ванда со своими раскосыми восточными глазами, полными слез. Ее тогда не пожалели, не сделали скидку на молодость и глупость.

– А ведь без твоих показаний его б не посадили, верно? – поддел товарищ Калинников. – Глядишь, если б не ты, то и не поймали бы.

Славик взвился, как ужаленный, и закричал:

– Я выполнял свой долг! Гражданский, понимаете? Был приказ патрулировать и ловить нарушителей – я патрулировал и ловил. А на суде ничего не придумывал, сказал то, что видел. В чем вы меня хотите обвинить?

– Да я-то тебя ни в чем не обвиняю, – товарищ Калинников грустно ухмыльнулся, – но кто-то, видать, иначе мыслит…

Тут снова заговорила Эмма Анатольевна – жестко и безапелляционно:

– Вячеслав поступил совершенно правильно. По-советски. Ему не в чем раскаиваться.

Товарищ Калинников посмотрел на нее с прищуром и проговорил все с той же ехидцей:

– Ему не в чем. А вам?

Она вспыхнула.

– Это что за намеки? Вы о чем?

– О билетике, который вам подсунули. Неспроста же, а? Дайте угадаю: завалили какого-нибудь студентика на экзамене, оставили без стипендии…

Как она разозлилась! Обожгла товарища Калинникова взором медузы Горгоны, прошипела сквозь зубы:

– Экзамен был вступительный. А насчет «завалила»… Прошу не применять ко мне этот жаргон! Так выражаются только невежды!

– А, память таки прорезалась! Ну-ка, ну-ка, давайте поподробнее!.

Эмма Анатольевна не была расположена к откровениям, но случайно проговорилась, и отвертеться от произнесенных слов уже не могла. Дулась, как большая толстая лягушка, пыхтела, но потом, под прицелами устремленных на нее глаз, не выдержала и сдалась.

– Ладно… Допустим, я помню. Если, конечно, это оно… Пришла ко мне на экзамен девица, начала что-то мычать. А я, слава богу, преподаватель со стажем, сразу вижу, готов абитуриент или нет. Не скажу, что она вообще ничего не знала, видимо, все же успела полистать учебник накануне, но этого недостаточно. Нам и так ректорат пеняет, что мы слишком миндальничаем. К нам в Сельскохозяйственный кто только не приходит! Считают, если не поступил в престижный вуз, то уж в этот-то обязательно примут.

– А разве нет? – бормотнул Славик.

Увидев, что кроме него есть еще кому исповедаться, он перестал истерить и больше не кричал, сидел на краю скамьи, сжавшись в комок, как еж, разве что иголок не хватало.

– Нет! – с жаром заверила его Эмма Анатольевна. – Мы никому ничем не обязаны. У нас солидное заведение, с регалиями, а не приют для бездарностей.

– Короче, турнули вы девчонку, – констатировал товарищ Калинников без особой деликатности.

– Не турнула, а указала ей на то, что она еще не готова к поступлению.

– И что она? Поди, рыдала?

– Нет. Гордая попалась. Забрала документы и ушла. Еще и глянула на меня презрительно, будто я какую-то подлость совершила. Паршивка эдакая… – Эмма Анатольевна неожиданно повернулась к Юлечке и гаркнула: – Что, ее тоже надо было пожалеть? У нас в инструкциях, милочка, слово «жалость» отсутствует. Его ни в одном законе нет, и в Конституции тоже.

– Да мы не про законы, – вздохнул товарищ Калинников. – Мы по-человечески.

– Тогда и вы покайтесь, человек с большим сердцем, – съязвила Эмма Анатольевна. – Или здесь только мы с Вячеславом изверги и нелюди, а вы с Юлей ангелы?

Товарищ Калинников повздыхал, налил в чашку из кастрюли уже порядком остывшую воду и под треск мерцающих лучин, косо воткнутых в раму на портрете бородатого лешего, приступил к своему повествованию:

– У меня все проще. Купил я себе машину. Восемь лет на нее в очереди стоял, шесть с половиной тыщ выложил.

– Это ж какая у вас зарплата! – подивился Славик.

– Не министерская. Когда копить начал, двести рублей получал, а когда начальником поставили, подняли до трехсот. Но даже с таким доходом надо было, почитай, два года каждую получку до копейки в кубышку откладывать. А у меня семья, всем есть-пить-одеваться надо, за квартиру платить, в отпуск ездить…

– Считайте, что мы вас пожалели. Валяйте дальше, – проговорила Эмма Анатольевна, которая с удивительной легкостью переходила от интеллигентских речевых оборотов к мужланской грубости.

– А дальше выехал я на своем жеребчике в первый раз в магазин. Поставил его возле тротуара. Отвернулся и вдруг – бац! Придурок малолетний на велике в него врезался. Зеркало снес, дверцу помял, краску содрал в пяти местах. Еще и стекло треснуло…

– А с придурком что? Живой остался? – поинтересовался Славик.

– Хоть бы царапина! Велик всмятку, а ему ни шиша… Везучий!

– И что вы с ним сделали? – спросила Юлечка.

– Хотел в милицию отволочь. Но он несовершеннолетний, лет пятнадцать ему было… Пугнул я его как следует, говорю: веди к родителям. А у него только мать, больная вся. Говорит, он за лекарствами для нее в аптеку ехал, потому и торопился так. Ну, я ж не зверь. Говорю, давайте договоримся по-хорошему. Не буду я в милицию заявлять, но вы мне ущерб возместите.

– И много вы им ущерба насчитали? – скривила губы Эмма Анатольевна.

– Сколько было, столько и насчитал. Ни полушки не прибавил. Сто восемнадцать целковых.

– А вам в голову не пришло, что для них это, может быть, целое состояние?

– И что теперь? Почему я прощать должен? Мне деньги, между прочим, не с неба падают. Я пусть и начальник, но у себя в кабинете штаны не просиживаю. Мотаюсь по объектам, слежу, чтобы всё вовремя делали и качественно. Иной раз и сам за сварочный аппарат берусь, показываю, как надо… Так что цену рублю знаю.

– И чем закончилось? Заплатили они вам?

– А куда б они делись! Заплатили. Плакались, что в долги пришлось залезть, последнее продать, но мне какая печаль? Они мне не родня, не друзья… А за свои ошибки каждый должен сам расплачиваться. Разве не так?

Помолчали. Если кто и не был согласен с товарищем Калинниковым, то не нашел нужных доводов, чтобы опровергнуть его суждения.

Эмма Анатольевна вперила взгляд в Юлечку.

– Остались только вы. Говорите. Не факт, что мы все доживём до завтра, так что у нас сегодня вечер признаний.

Юлечка не противилась. Во-первых, бестактно было отмалчиваться, когда все вокруг без утайки поделились своими историями. А во-вторых, что ей было скрывать?

Она честно рассказала о поведении Весты-Ванды, о ее нерадивости, о комсомольском собрании и общественном вердикте.

– Получается, и ты вся такая невиноватая? – произнес со смешком товарищ Калинников.

Юлечка не удостоила его ответом. Кто бы говорил! Если и у нее, и у Славика, и у Эммы Анатольевны имелись моральные оправдания, то он повел себя как натуральный жмот. Семь шкур содрал за свой поцарапанный драндулет…

– Я одного не понимаю, – заговорил Славик, когда откровения подошли к концу. – У каждого из нас были конфликты с разными людьми. Почему же нас собрали вместе?

– Погодите, – остановила его Эмма Анатольевна и обратилась к Юлечке: – Вы сказали, у этой вашей Ванды внешность была нерусская?

– Да. Что-то восточное, ближе к арабскому.

– Девица, которая сдавала мне экзамен, тоже была откуда-то из тех краев. Кожа смуглая, волосы черные… очень характерное лицо, такое сложно забыть.

– Может, это и была Ванда… или Веста? Ее исключили из университета, и она подалась к вам.

– Нет. По времени не совпадает. Но они могли быть родственницами.

– Но тогда мозаика складывается! – воскликнул Славик. – Парня, которого я поймал в Девяткино, звали Рашидом. У него и кличка была Падишах.

Товарищ Калинников кивнул.

– Мой тоже был нерусских кровей. Это одна семейка, тут и к бабке не ходи.

– Чему же мы удивляемся? Мы разрушили жизнь четырех человек, которых некому было поддержать. И то, что с нами сейчас происходит, – это возмездие.

Эмма Анатольевна недобро покосилась на Славика.

– Экий пафос! «Разрушили… возмездие…» Неуместные слова, юноша. Начнем с того, что ничего мы не разрушали. И карать нас не за что, мы не уголовники какие-нибудь.

Пристыженный Славик умолк. После этого беседа сама собой угасла, и все тихо разошлись по комнатам.

Укладываясь спать, Юлечка думала над высказыванием Эммы Анатольевны. Старушка права: они не уголовники, действовали в рамках закона, справедливо. Но почему же после всего, услышанного сегодня, Юлечке стыдно и не хочется больше видеть этих людей, ставших вместе с нею пленниками треклятого коттеджа…

Следующим утром, бледные, осунувшиеся и вконец обессиленные, они, по обыкновению, собрались в столовой. Товарищ Калинников выложил на стол полтора пряника и жестянку с дюжиной леденцов.

– Это все, что есть, – подытожил он. – Дробить не вижу резона. Доедаем.

– А что потом? – апатично спросила Юлечка.

Ей никто не ответил.

Днем Славик и товарищ Калинников вытащили в коридор единственную уцелевшую тумбочку и принялись курочить ее, чтобы бросить в печь и поддержать в доме приемлемую температуру. Задняя стенка тумбочки оказалась с секретом, из нее выпала сложенная вчетверо газета «Выборгский коммунист» за 18 апреля 1978 года. На четвертой полосе была отчеркнута красным карандашом малюсенькая заметка в рубрике «Происшествия». Там говорилось, что в одной из квартир в доме на улице Гагарина отравилась газом семья Рагимовых – мать и четверо детей в возрасте от шестнадцати до двадцати одного года. Спасти никого не удалось. Предварительный вывод – коллективное самоубийство. Среди отравившихся был и только что освобожденный из колонии Тимур Рагимов, ранее осужденный за спекуляцию дефицитными товарами, а также две его сестры и младший брат. Обстоятельства происшествия выясняются, идет следствие.

Заметку вслух прочел Славик, после чего газетный номер пошел по рукам. Все для верности пробежали глазами текст, теперь уже беззвучно, каждый про себя. Последней перечла его Юлечка и, мышкой проскользнув к печке, сунула газету в огонь. Облегчения это не принесло.

За неделю до Нового года в милицию города Подпорожье поступил анонимный звонок. Некто мужским голосом сообщил, что на территории района, в безлюдной местности, погибают четыре человека. По нелепому стечению обстоятельств они оказались в неотапливаемом коттедже, без съестных припасов, на значительном расстоянии от населенных пунктов и не могут выбраться. Проговорив все это, аноним повесил трубку. Дежурный сначала не придал звонку значения, решил, что кто-то уже перебрал, отмечая грядущие праздники, и куражится над правоохранительными органами. Однако, поразмыслив, он все же доложил о поступившем сигнале по инстанциям, и вышестоящее руководство перестраховалось – отправило по указанному адресу наряд.

Милиционеры с великими трудностями по глубокому снегу добрались до коттеджа и обнаружили там двух мужчин и двух женщин с признаками истощения и переохлаждения. Двое из них были уже без сознания, а те, что помоложе, пребывали в состоянии крайней угнетенности и даже не обрадовались, когда явились спасители. Всех вызволенных из снежного плена доставили в стационар Подпорожья, где они около двух недель приходили в себя.

По данному факту возбудили дело, однако следователи так и не смогли докопаться до истины. Спасенные сумбурно объясняли, что их заманило в коттедж неизвестное лицо. Объяснить причины своего заточения они не сумели.

Следствие выяснило, что означенный коттедж был построен Подпорожским леспромхозом и должен был стать частью обширной базы отдыха. Коттедж с осени подготовили для пробного заселения, но, по неустановленным причинам, оно сорвалось, и строение законсервировали до весны. Как показала проверка, ключи от него хранились небрежно, к ним имели доступ посторонние, поэтому вполне вероятно, что кто-то смог ими воспользоваться или, во всяком случае, сделать слепки и изготовить дубликаты.

Расследование застопорилось. Приметы человека, оставившего четырех несчастных умирать среди белого безмолвия, были разосланы по всей области, но это ни к чему не привело. Он как в воду канул. Снегоход «Амурец», очень похожий на тот, на котором разъезжал неизвестный, нашли в овраге близ деревни с символическим названием Конец. На этом все и завершилось.

После выписки из больницы, уже в январе, Юлечка вернулась домой. Физически она восстановилась довольно быстро, на молодой здоровый организм небольшая голодовка не оказала существенного влияния. Но психологически она чувствовала себя надломленной и еще месяц сидела на бюллетене, принимая успокоительное.

В один из дней ей позвонили по телефону, и знакомый голос назвал ее имя.

– Как ваше самочувствие, Юля?

– Георгий? – с замиранием сердца спросила она.

Удивительно, но она не испытывала к нему ненависти. Она его боялась, хотя в настоящий момент он находился вне пределов ее квартиры и не имел возможности причинить ей зло.

– Как вы понимаете, меня зовут не так, – поправил он, – но какая разница? Я просто хотел убедиться, что с вами все в порядке.

– Со мной – да. А с другими? С Эммой Анатольевной, с Калинниковым, со Славой?

– Они тоже живы-здоровы. Я уже звонил им.

– Разве вы не хотели нас убить? Еще день-два, и мы бы умерли…

– Я не убийца, – вымолвил невидимый собеседник. – Но хотел, чтобы вы вспомнили и осознали. Теперь это будет с вами навсегда.

– Вы тоже из той семьи?..

– Нет. Но… – он запнулся, – скажем так, Виола не была для меня чужой.

Виола! Конечно же! Не Ванда, не Веста, а Виола. В голове у Юлечки заиграл печальный мотив – как будто смычком по скрипке провели.

Она проглотила застрявший в гортани комок. На глаза навернулись непрошеные слезы.

– Вы поступили жестоко…

– Вы тоже, – спокойно парировал он и отключился.

Юлечка стояла с телефонной трубкой в руке как завороженная, слушала гудки и смотрела в окно.