Buch lesen: «Чудо в перьях», Seite 5

– Блин! Мы куда летим? В колхоз «Красный стяг»? – застыдила Марьянова мясника. – В столице французский парфюм даже в газетных киосках продают. Или перед спуском в метро с раскладных столиков. Это мы, колхозники, по капле за ухом мажем каким-нибудь «Арамисом», добытым через ушлых знакомцев и через потайные ходы в закрома обкомовские, а москвичи им без мыла умываются по утрам. Так, скажу больше, шибко интеллигентные люди, те же писатели, так они и полы моют тем же «Арамисом» или « Гай Ларош Фиджи».

– А сама чем поливаться будешь? – перебил её Блаженный Андрюша. – Не «Красной Москвой» же? На базаре у нас тётки с мясных рядов даже на кровавые халаты их капают.

– «Шанель номер пять»! Классика жанра для всех достойных дам, – обиженно отвернулась от Блаженного Маргарита. – Я, бляха, не в бане, а на лучшем пивзаводе третье лицо. У меня друзей только среди «бичей» нет. А за мою должность и мои возможности такие сурьёзные людишки меня уважают, что только намекну, так и «мерседес» в Зарайск привезут прямо к дому моему. Но мне-то особо нагло выделяться «мерседесами», перстнями изумрудными или серьгами с бриллиантами – не резон. Жить надо скромно. А то самыми частыми незваными гостями моими будут бригады из ОБХСС или Народного контроля.

В Москве они сразу поехали на такси из Домодедово в МГУ. Марьянова на автобусах вообще не ездила, от её зарубежных одежд так интенсивно веяло свежим «жигулёвским», что приводило в волнение мужчин и мешало нажимать на правильные рычаги с кнопками водителю. Да и вообще до первой посадки в «крытку» за «хищение в особо крупных» денег у неё могло не хватить только на покупку космического корабля «Восход» в полном сборе и на пусковой установке с космонавтом на борту.

В МГУ на входе их тщательно ощупал вахтер. Без миноискателя, но с пальцами, чувствительными как у скрипача.

– Профессор Фишман Моисей Аронович по личным вопросам принимает только 29 февраля с девяти до половины десятого. Так что запись идёт уже на девяносто шестой год.

– Так в прошлом шестьдесят восьмом мы были всю зиму в Мексике на всемирном форуме писателей-интернационалистов, – с сожалением вспомнил Блаженный.

– Вот вам сувенир от группы выдающихся литераторов страны, – нежно прочирикала Маргарита Марьянова, незаметно вкладывая в боковой карман форменного пиджака с золотистой вышивкой на лацканах свёрнутый вдвое четвертак. – От имени всех наших благодарных читателей.

Вахтер был старый, умудрённый разнообразными причудами советской жизни. Поэтому он так же незаметно скользнул ладонью в карман и пальцы его передали в голову информацию, что теперь у него есть вдобавок ко всем купюрам поменьше и солидный четвертной.

– А и что ж не пустить хороших людей! – выпрямился он и двумя руками показал открытый путь. – Профессору только передайте, что я лично позволил. У нас с ним дружба давняя. Этаж двенадцатый. Кабинет 12-38.

Поскольку попасть к Фишману было очень непросто, профессор сразу сообразил, что пришельцы – ребята деловые и не без крепких подпорок, приставленных к ним кем-нибудь из тузов народной власти. А потому вышел из-за стола, распростер руки и соединил их. Ну, вроде как обнял мысленно.

– Кем бы вы ни посланы – рад вам бесконечно, – обрадовался он и улыбку счастливую так и закрепил на лице до самого конца часовой встречи.

– Лучше вас, Моисей Аронович, никто не может написать рецензию на книгу, чтобы приняли её с восхищением в таком, например, издательстве, как «Прогресс», – с первых же минут приступила Марьянова к поливу головы очень нужного профессора большой порцией воображаемого елея.

На Востоке когда-то елеем «короновали» монархов. Новому монарху священнослужитель возливал на голову кубок елея. Это был символ богоизбранности и особого предназначения. Но поскольку Фишман и так был представителем богоизбранного народа, то оставалось ему только особое предназначение своё употребить на радость хорошим людям.

– От Заварзина мы. От Союза писателей. Хочет нас принять в члены главного

литературного органа, – замысловато завернул окончание недолгой общей вступительной речи Скороплюев Василий. – Не хватает только слова вашего доброго и увесистого.

– Ой, шоб я так жил, как Лёнечка! – не прекращал повышать радостный накал Моисей Аронович. Хотя тонус восторга вроде бы уже раздулся шариком и готовился лопнуть. – Его, Лёнечку, писатели, пяный и гордый народец, на руках даже в нужник носят и обратно. Не говоря о кабаках и заграницах. Ну да ладно. Любим мы с ним друг друга как братья. Хотя он и не из нашего племени, жившего в своё время рядом со Спасителем. Что я должен сделать для вас, а, значит, и для него?

Все достали свои книжки и аккуратно отнесли их на уголок профессорского стола. Прямо под лампу настольную поместили, у которой был зелёный абажур тонкого шелка и малахитовая ножка. Как у Брежнева в кабинете. Её в киножурналах часто показывали рядом с Самим.

– Ну, прямо-таки совсем крошечные рецензии нужны на три книжки. Хоть два добрых слова. От такой величины как Вы и одного слова хватит, а парочка – так это, считай, праздник для нас! – мягким басом обволок профессора как огромной озоновой каплей Блаженный.

– Ребята! Я-таки профессор, а не грузчик на Привозе, – если я два слова напишу – не поверят и не поймут. Идите в Союз, Лёне привет отдайте мой. А за рецензиями приходите через неделю. Я проникну в материал, искупаюсь в нём, а затем изложу отзыв на трёх минимально листах и закреплю личной печатью с автографом.

Жили писатели мясники-грузчики-технологи в гостинице «Россия», куда могущественная Марьянова устроила всех как-то так, что коридорные тётки забегали к ним через каждые десять минут, чтобы пыль протереть со стола и поменять чистые пепельницы на чистые. Никто не курил и пыль со штанов на стол не стряхивал. За неделю они обошли все доступные музеи, картинные галереи и рестораны. В Третьяковке Митрий Чувашев прилип к полу возле огромного полотна «Явление Христа народу», творения Александра Иванова, и стоял там пока остальные обошли залы по два раза. Но глазах его не засыхали слёзы, губы что-то шептали беззвучно, а руки Митрий сжал так, что синие кулаки висели вдоль ног как гири на цепях под часами, в которых живёт кукушка.

– Получается, что Иванов лично Христа видел, – сказал он хрипло, когда Блаженному удалось оторвать его от паркета и повернуть затылком к холсту.– Получается, что приходил к нам Иисус. Художник, как и писатель, не врёт никогда. Значит, с сегодняшнего дня я буду в него верить. Поняли?

– Сейчас нам положено верить только в Фишмана Моисея Ароновича, – пошлёпала его ласково по щеке Маргарита. – Хотя раз уж Бога, один чёрт, нет, как учит нас наша партия, то верь и в него. Стране вреда не будет. Разве тебе одному. Свихнёшься мозгами. Ну, тогда тоже будешь фантастику писать в рифму.

Самые знаменитые рестораны жильцы провинции обошли все. От «Арагви» да «Пекина» до «Праги» и «Славянского базара». От резких, прямо противоположных ингредиентов в богатейших составах меню разных национальных кабаков всем поплохело и множественные общественные московские туалеты они запомнили крепко и навсегда. Как Третьяковку или концертный зал имени Чайковского. А неделя шмыгнула как мышь в щель, мелькнула хвостом воскресенья и не стало её. Срок пришел идти к Фишману за рецензиями. Вася Скороплюев сгонял в Черёмушки к дружку армейскому и вернулся в гостиницу с длинной коробкой. В ней как уменьшенная матрёшка лежал защитного цвета чехол, а в чехле ружьё – вертикалка «Беретта».

В холле МГУ ходил от окна к окну вахтёр. Но другой. Сменщик, видимо.

– Куда? К кому? – пожелал узнать он и подошел к писателям той стороной, с которой на рукаве крепилась тонкими тесёмками широкая кумачовая повязка с вышитыми серебристой нитью словами: «Полномочный дежурный вахты №1»

– Нас профессор Фишман ожидает. Нам назначено, – погладила вахтёра по красивой повязке Марьянова.

– Верю, – согласился дядька-пенсионер, седой, приземистый и крепкий как хорошо укоренившийся дубовый пень. – А коробок вот там оставьте, под входной перегородкой. За ней мой стол. На него и уложите. Не пропадёт.

– Так это как раз Фишману и несём коробок, – уточнил мастер-рифмоплёт Гриша Кукин.

– Развороши, покажь внутренность, – дружески приказал вахтёр.

Блаженный поэтапно вызволил на обозрение двустволку. После чего как в Гоголевском «Ревизоре» зависла тяжелая пауза.

Оторопевший на миг всего дядька с повязкой метнулся к телефону и, не набирая номера, крикнул: – Наталья, сюда в два уха слухай. Сей момент соединяй меня с университетским участковым.

Прибежал лейтенант и даже честь не успел отдать, поскольку увидел ружьё. Он выдернул из кобуры ТТ и приказал всем повернуться лицом к перегородке, и руки закинуть на её верхний конец.

– Лагутенко! – возбуждённо крикнул он по рации второму участковому. – Срочно в холл центрального входа наряд оперативного отдела по особо опасным! Мухой! Одна нога на телефоне, другая уже в отделении!

Пять милиционеров ворвались в дверь с такой скоростью, будто медали им дают именно за умение шустро бегать.

– Кого собрались жизни лишить? – строго стал выпытывать капитан с пистолетом Тульского-Токарева в руке, направленной почему-то точно на Блаженного. Он был самый большой и, стало быть, самый главный, самый опасный

.

– Они шли к профессору Фишману, – доложил вахтёр, вытянувшись и задрав подбородок.

– Так звони ему, дед, твою мать! Поясни, что он на волоске висел. Волосок бы порвался и гроб ему с музыкой, профессору. Хоть у нас, конечно, их и без Фишмана – полный домище МГУшный.

– Дайте я ему пару слов скажу – Марьянова так нежно и томно глянула на капитана, что он не устоял. Позволил.

– Моисей Аронович, это поэтесса Марьянова. Вы рецензии на наши книги написали? Ой, спасибо огромное! Обрадовали! Но мы сегодня их не заберём. Тут нас задержала милиция. Дело пустяковое. Разберёмся и сразу к вам. Вы до скольки сегодня на месте?

– Сегодня вы уже точно не освободитесь. Дня два подождите, профессор, -Взял трубку капитан. – Тут, похоже, покушение на вас готовилось. Ладно, мы их взяли. Не волнуйтесь. Если не посадим, поскольку не найдём в их действиях злого умысла, то отпустим через пару дней. Честь имею!

– Грузи их, Гапонов!

Посадили писателей в КПЗ пятого отделения на Воробьёвых горах. Мужиков в камеру, где ещё семеро маялись, а Маргарите досталось помещение без людей. Это потому, что женщины закон нарушают или случайно, или по неотложной необходимости. Вот пока и не было никого. Семеро сидельцев оглядели новеньких и не обнаружили ни у одного из четверых наколок на руках. Поскольку их было больше, Андрюшу Блаженного они изучили не очень внимательно, что чуть позже сильно отразилось на их здоровье.

– Курить давайте, – сказал круглолицый паренёк лет тридцати в рваной майке и татуировках на руках, груди и спине. Он гулял по камере босиком, чтобы новенькие прочли буквы на ногах. Ноги жаловались всем окружающим синими словами выше пальцев: «мы устали ходить». Руки, грудь и спина поясняли, что хозяину «век свободы не видать», а также информировали в каких церквях он был, каких грудастых девчушек любил и как обожал Сталина. Портрет отца народов был довольно топорно наколот у паренька над сердцем.

– Никто не курит, – отозвался Вася Скороплюев.

– Тогда покатайте нас верхом по камере. Подставляйте горбы, доходяги, мать вашу перемать, – оскалился давно пропитый мужик с колотыми якорями на обоих запястьях. – Давно не скакали верхом. Уже затекли все кости. Возить будете бегом пока мы не устанем на вас висеть.

– Чёй-то вы больно чистенькие, клифты на вас модные, импортные, туфельки под лаком. Вы чаем не из интеллигентов вшивых будете? Небось, из горкома партии? Разбили случайно бюст Ленина, пока его языками вылизывали, а, шныри?

У Андрюши Блаженного настроение было грустное. Так бы уже рецензии забрали и в издательство сдали вместе с рукописями. А вместо этого приятного занятия сидит он в вонючей комнате с четырьмя шконками, как в плацкартном вагоне, и с толстой решеткой на маленьком окне, да ещё среди невоспитанных придурков, самодеятельно и безвкусно изуродованных татуировками.

Старожилы СИЗО Блаженного и не разглядели толком сразу. Он зашел и тут же на корточки сел, к стене прислонился. Но после пожелания татуированных уркаганов покататься на нём и его товарищах верхом он поднялся, сделал шаг вперёд, отодвинул мясников за себя и туловищем своим занял половину камеры. Урки вздрогнули, но было поздно. Андрюша сгрёб их в кучу, обнял всех семерых и прижал к себе как родных после долгой разлуки. Захрустели косточки, из выпученных глаз выдавливались слёзы, а из покривившихся ртов пошел одинаковый примерно стон на ноте си второй октавы. Однообразная мелодия имела слова, состоящие из одной бесконечной буквы «Ё!».

Подержал так братву Блаженный минут десять и разжал руки. Народ ссыпался к его ногам и стал расползаться под шконки, сопровождая движение болезненными словами «Ой, мля!» Потом всё стихло и в тишине Митрий Чувашев скорбно прошептал:

– Пришьют покушение и хрен чего докажешь. Свидетелей не имеем. Сам Фишман тоже без понятия, какой мы ему несли подарок. Лет по семь на рыло. И прощай издательство «Прогресс» с такой близкой возможностью втиснуться в «большую» литературу.

Заскрипели ржавые петли на толстой железной двери с окошечком, которое сверху придавливала пружинами толстая фанера. Вошли двое. Сержант и капитан.

– Сегодняшние четверо встали, руки за спину и за нами к следователю.

– На допрос? – спросил тускло Гриша Кукин.

– На расстрел! – заржал сержант и тут же заткнулся от сурового взгляда офицера.

Допрашивали их долго. Марьянова всё объяснила подробно, в красках и очень честным голосом. Говорила она одна за всех, потому мужиков никто и спрашивать не стал.

– Ладно, – капитан выпил воды из графина. – Мы посмотрели. Оружие оформлено правильно. На профессора Фишмана. Но ружьё, да ещё такое дорогое – это взятка, ребятки. Да… Пять лет общего режима.

– У нас, литераторов, это называется – гонорар за выполненный литературный труд, – пояснил Блаженный. – Он на наши книги литературные рецензии написал. Гонорар – законная оплата труда.

– Ну, это мы знаем, – капитан надел фуражку и встал. – Живём не в тундре. Вы переночуете у нас в КПЗ, а мы пока переговорим с профессором. И если он примет взятку как гонорар – заберёте завтра «вещдок», ружьё, гром его разрази, и езжайте в МГУ. А если на гонорар не согласится, то это, ребята, будет попыткой всучить взятку. Ну, за попытку пять лет не обломится, однако годика два зону потопчете. Идёт?

– А то как бы выход есть! – утёрла фальшивую слезу Марьянова.

Но выхода пока точно не было и сержант отвёл писателей и поэтов в камеру, куда всего через полчаса уже должны была привезти во флягах вечернюю баланду, пятьдесят граммов землистого ржаного хлеба на нос и грузинский чай с приличной дозой брома.

– Вчера в это время мы в «Пекине» ели «ласточкино гнездо». Фантастическое блюдо, – вспомнил Вася Скороплюев

Все сглотнули набежавшую слюну и вошли в камеру. Щелкнула огромная дверная щеколда и время начало работать. То ли на писателей, то ли против – как у него спросишь?

Глава шестая

Капитану отделения милиции Выходцеву задержанную с ружьём «Беретта» компанию было почему-то жаль. Понимал он, что застрелить профессора никто и не собирался. Патронов не было ни в коробке, ни в портфелях, в ридикюле и карманах подозреваемых тоже. Но по правилам милицейским он обязан был граждан, прущихся к профессору не с тортом и букетом красных гвоздик, а с двустволкой, до полного выяснения отмариновать в КПЗ. Утром капитан лично сгонял в МГУ и Фишман долго смеялся, попутно разъясняя милиционеру, зачем приходила делегация, рецензии ему показал и вообще очень всех хвалил.

–Это – гонорар мой, это обязательно! В мире журналистов и писателей прямо так и положено. Зарплата – это за то, что ты вообще есть. Я её в МГУ получаю. А гонорар – за работу. Рецензии пишу писателям на конкретное творческое испражнение. Сами писатели, правда, почти все нигде официально не устроены, дома сидят на голодном пайке год, а то и больше. Сильно падают в весе, пока не допишут книжку. И уж совсем тощают пока дождутся выпуска тиража. Зато им за издание платят столько, что можно отъесться до прежнего вида, отпиться до второй стадии алкоголизма, всего накупить впрок и очередное произведение зачать, воткнув перо в бумагу. Опять голодуха! Некогда пить-есть, читать, в музеи ходить. Писать надо беспрерывно. Тяжелая доля писательская. Да…

– Ужас, а не жизнь у писателей. Я бы повесился. Год борща не есть! Даже в милиции таких пыток нет. Только баланда. Но полегче-таки, чем муки творческие, – огорчился капитан.

– Значит, оформляем двустволку как, ваш законный гонорар и задержанных отпускаем с тем вещдоком в коробке, – козырнул он и удалился к задержанным. Вызвал их из КПЗ и отдал коробку.

– Извиняйте, граждане писатели. Но у нас на первом месте бдительность. А доверие к народу – после неё уже.

– Вы нам справку дайте, что разрешаете «Беретту» вручить Фишману именно как гонорар, как оплату за труд, – попросила Марьянова. – А то вахтёр опять другой будет и мы из этой карусели с отсидкой в КПЗ вообще никогда не выскочим.

Написал капитан справку и поставил большую фиолетовую печать с буквами УВД по центру

.

– Имея такую бумагу, вы спокойно можете его на рабочем месте расстрелять напрочь. Никто вас потом не тронет с таким документом. Написано ведь: «Группе писателей разрешено расплатиться гонораром, ружьём «Беретта», с профессором Фишманом за труд, создание трёх литературных рецензий на их произведения, – мягко пошутил Выходцев. – А мало ли каким образом вы пожелаете расплатиться!

Все с готовностью, но натужно посмеялись удачной шутке милицейской, забрали коробку и через час бумагу капитана внимательно изучала вахтёрша в пуховой кофте и с красной повязкой на голове. На кумачовой полоске она сама вышила гладью слово «Главный вахтёр МГУ».

– Сейчас позвоню Выходцеву. Получу подтверждение,– она достала из кармана широкой черной юбки карамельку, медленно её употребила и взяла трубку. – А то вдруг вы печать ночью из стола вытащили, шлёпнули на чистый лист и потом написали вот это вот.

– Как бы мы в милиции печать спёрли? – хихикнул Вася Скороплюев. – На их забор даже не чихнёшь с улицы. Часовые стоят. А плюнешь на крыльцо – всё! Минимум год исправительных работ.

– Аллё! Мне капитана Выходцева. Это из МГУ беспокоят, – вахтёрша дождалась старого знакомого капитана и долго с ним болтала о международном положении СССР. Попрощалась и только после этого мимоходом спросила – выдавал ли он справку гражданке Марьяновой и остальным четверым мужикам с какими-то дурацкими фамилиями?

– Ладно. Можно пропустить. Власть разрешила, – отдала она коробку и справку. – Но всё одно – не шустрите там с ружжом. Раз в году и палка стреляет. Ружжо без патронов тоже. Уходить будете, наберём Фишмана с моего телефона. Чтоб подтвердил своим личным голосом, что не убитый он и не раненый тяжело.

Моисей Аронович встретил писателей ещё радостнее, чем в первый раз. Он стоял на пороге кабинета, обнял каждого и всем предложил за вечные успехи в творчестве заглотить по соточке коньяка, который как официант быстро и поровну разлил в крохотные рюмашки.

– Ну, вот каждому его рецензия, – протянул он всем по три листка. – Оцените, да и с Богом. Я не коммунист. Мне его вспоминать иногда можно.

Все углубились в чтение и уже со второй страницы глаза у всех округлились и понемногу стали лезть на лоб. К концу третьего листа каждый обалдевши разглядывал подпись внизу. Марьяновой к сборнику поэм торжественную оду написал сам Роберт Рождественский. Васе Скороплюеву с друзьями на всякие стишки не пожалел высоких слов и разноцветных ярких эпитетов не ком с горы, а персонально Андрей Вознесенский. Ну, оригинальный роман Андрюши Блаженного «Колосись, блинчик» полюбился лично Валентину Григорьевичу Распутину, чью последнюю повесть «Деньги для Марии» всем Зарайским литобъединением в конце шестьдесят восьмого обсуждали почти до драки. Но в итоге мирно сошлись в признании Распутина гениальным, одним из тонких знатоков сути души человеческой.

– А как это? – с трудом оторвав глаз от фамилии Рождественского без сил прошептала Маргарита. – Чтобы такой гигант с чего-то опустился до странных измышлений какой-то там Марьяновой?

– Писал я. Успокойтесь Рита, – Фишман налил всем ещё по рюмочке. – Но Лёнечка Заварзин, секретарь Союза писателей, который вас ко мне прислал, – это мой друг с первого класса Он меня давно со всеми великими и просто большими писателями перезнакомил. Армянского вместе употребили пару декалитров. Договорились так, что я пишу, а они мне чистых листов со своей росписью дали штук по сто. Очень взаимовыгодная договорённость. Вот, например, как с Робертом уже давно мы и делаем. Да со многими, не только с ним. Я подписываюсь их именами, а они получают за рецензии и гонорар, и дополнительную славу больших людей, которые с любовью и уважением открывают таланты среди братьев и сестёр своих меньших, начинающих писателей и поэтов. Здорово же! Начинающие литераторы просят меня и платят мне. А я потом честно делюсь с мэтрами.

– Здорово, – согласился Блаженный. – Распутин мой роман так расцеловал, как будто он кроме меня вообще не видит в СССР писателей! И так красиво вы, Моисей Аронович, пересказали мою книжку, что теперь я уж и не верю, что это я сам её написал.

– Сам никто не пишет. Пишут перья. У талантливых эти перья чудо творят. Всем прозайцам Муза помогает с лирой, а Пегас – поэтам. Ну и Господь бог, ясное дело. Он же талант даёт своей волей. А кому-то шиш! На всё воля божья! Мне можно ЕГО упоминать. Я не член КПСС.

Но, ребята, я вас обрадую дополнительно. Мне гонорар пусть будет оружие «Беретта». Тоже стоит не копейки.

А вот гении, чьи подписи стоят, должны деньгами получить. Рецензия – она штука дорогая. Она, ЁКЛМН, если сравнить – всё равно, что пенальти в футболе. Которое, скажем, Пеле бьёт. Секунда, а вратарь и испугаться не успевает. Мяч уже в сетке! Так и с книжками вашими. Вот напишет очень хвалебный отзыв не Валя Распутин, а Женя Сумароков и всё. Книгу-то примут, но издадут через год-два. Молодые могут дождаться. А кто постарше?

…Проблема. Каждая рецензия таких «мамонтов» стоит пятьсот рубликов. Мне вы заплатили. Ружьецо это подороже будет. Спасибо, – мягко ворковал Фишман. – Но Роберту, Валечке Распутину и Вознесенскому Андрюше тоже ведь по пятьсот. И тогда ваши книги выходят через три месяца. Весна как раз выскочит! Радость природная! Солнышко, птички свиристят, первые цветочки ароматами швыряются в советских людей! И книжка твоя личная от издательства «Прогресс» во всех магазинах Союза выныривает с предисловиями любимцев и кумиров народа! Прямо хоть на стену лезь от количества одновременных радостей!

Писатели грустно посмотрели друг на друга. Слеза выпала из красиво раскрашенного глаза Маргариты.

– Наш руководитель литобъединения тоже говорит, что чудо творчества – в перьях наших ручек. Это, видно, старая поговорка у писателей… Я согласен. Но полторы тысячи нет на текущий момент, – откашлялся смущённо Андрюша Блаженный. – Москва. Музеи, концертные залы, а к ним «Пекин», «Славянский базар». Подарков набрали на родину малую всем своим и просто уважаемым.

– Ладно, – обняла Фишмана Маргарита Марьянова. – Век Вас не забудем, а если и ещё разок другой придем с просьбой, ведь не прогоните?

– Да вы, ребятки, как родные для меня, – растрогался Моисей Аронович. – Денежку только принесите дня через три, не позднее. Чтобы в издательстве на второй квартал закрепиться. А это ж вот-вот как скоро.

– Вы позвоните вахтёрше минут через пять, – пожал руку профессору Вася Скороплюев. – Что-то она у Вас научное хотела узнать.

И писатели в двух состояниях одновременно, в радостном и подавленном, спустились на лифте и дождались пока Фишман позвонит тётке, после чего сели на лавочку в скверике перед огромным зданием и окунулись в думы трудные. Деньги нужны были так срочно – хоть милостыню садись просить.

Митрий Чувашев сбегал к вахтерше и узнал, какие церкви советская власть сжалилась и не закрыла, не разнесла по кирпичам.

– Храм Илии Пророка в Обыденском переулке, – доложил он и показал всем бумажку, на которой тётка нарисовала, как до неё добраться. – Это одна из немногих церквей, которые никогда не закрывались для богослужений. Стоит она в историческом районе Москвы – на Остожье. Тётка сказала, что на метро за час долетим.

– Один будешь просить. У тебя лицо такое, что тебе подавать будут. И фигура мятая, как вроде ты недавно после аварии на машине, – сказала Марьянова. И Митрий ушел искать вход в метро.

– Мы с мужиками наймёмся вагоны разгружать на тупиковой станции «Москва – товарная», – уверенно доложил Маргарите Блаженный. – Там за пару дней тысчонку срубить можно. Я в Зарайске раньше на разгрузке по семьсот за неделю сшибал. А тут, бляха, Москва. Да нас трое. А вот тебе куда податься на заработки?

– А я, мужики, рвану на пивзавод. Узнаю в магазине на этикетке адреса и поеду. Продам им свой фирменный рецепт. Такого пива никто не делает. Мы в Чехословакии за него первый приз взяли. Возьмут рецепт тысячи за две. Ещё и себе останется! – не сомневалась Маргарита.

После чего они, побитые и радостью, и печалью, пошли в гостиницу и без ужина забылись сначала в раздумьях тяжких, а потом в таких же снах.

Два дня подряд Митрий Чувашев сидел на первой ступеньке храма Илии Пророка в Обыденском переулке. А ведь январь окружал церковь. Все сборщики подаяния «Бога ради» были хорошо подготовлены. На женщинах шали вязаные хранили от холода головы, драповые пальто и тёплые сапоги – всё остальное. Мужики одну шапку имели на голове, а вторая, которая уже износилась, лежала у ног. Для денежной милостыни. Некоторые дядьки постарше нацепили полушубки и валенки. А молодые сидели в толстых фуфайках, ватных штанах и армейских ботинках с внутренним начёсом. Все, естественно, подогревались кто водочкой, кто двадцатиградусной наливкой.

У Митрия второй шапки не имелось, пальто Зарайское полушерстяное почти не грело, а в лаковых туфлях отсутствовали начёс и тёплые носки. Видимо, он своим синим лицом, негнущимися пальцами и очень естественным страдальческим видом давил из прихожан самую сильную жалость. В шапку ему ссыпали не медяки, а серебренные монетки, да и бумажные купюры тоже. На второй день через пять часов непрерывного излучения Чувашевым ни с чем не сравнимой убогости и почти предсмертного взгляда в небо, где Господь подсчитывал его доход, Митрий взмолился из последних сил

– Боже праведный, не лишай меня милости своей! Пусть подают мне не только верующие, но и все прохожие! А то я сдохну тут не пойми за что!

После чего ещё через пару часов все проходящие накидали ему полную шапку монет и бумажек. Зря КПСС полаялась с Богом. Тоже просила бы у него постоянно милости и благоденствия. А он же никому не отказывает. Вот бы и жили уже как американцы. Тут подошел к нему один из нищих. Здоровенный бугай, чуть, может, поменьше габаритами, чем Блаженный Андрей.

– Ты, поц, давай хиляй отсюда мухой! Два дня уже нам работу портачишь. Мы профессионалы. Считай, родились на паперти и помрём на ней. Мы нищие по призванию. А ты, стервец, за два дня у нас рублей пятьсот себе переманил. Пошел рысцой отсюда, пока я тебя инвалидом не сделал. Руки вырву нахрен!

Митрий шустро напялил на заледеневший волос шапку, полную денег, и как-то сумел оттолкнуться от земли да пролететь под рукой мужика.

– Во, мля, повезло! – удивился он своим силам, которые наверняка Господь и дал на время. Иначе просиди при двадцати двух градусах с минусом два дня по пять часов в модных тонких брюках, лаковых туфлях и с голой, седеющей головой, на которой волоса осталось только для приличия. Вроде как почти не лысый. – Но посидел я удачно. Возле музея революции столько бы не дали. Ну, а и дали бы, то не денег, а года три колонии за осквернение святыни.

Он зашел в какой-то глухой двор на Остоженке, сел на скамеечку возле подъезда и пересчитал вчерашние деньги совместно с недавно взятыми у доброго народа, жалеющего пошедших по миру с шапкой за милостыней.

Мелочь он разложил по нашитым снаружи карманам. А бумажные растолкал по пяти внутренним на пиджаке и в три брючных. Вышло ровно три его зарплаты мясника. Чистых, то есть, денег. Не уворованных у сдатчиков мяса.

Пятьсот сорок рублей и семьдесят две копейки бог послал из рук добрых людей.

– Что хорошо, можно вообще не двигаться. Даже рот не открывать и не креститься вроде профессиональных нищих. Кинь шапку и чувствуй себя как на рыбалке. Клюнет большая рыба или наловишь маленькой, но очень много. Какая разница для повышения благосостояния? Жаль, что зима и город чужой. – Размышлял на бегу к метро Митрий Чувашев.

– Брошу к едреней Фене мясо рубить, пятикилограммовым топором кажен день махать, да сяду в Зарайске к церкви. Одёжки у меня на все сезоны полно. В городе родном, хоть и маленьком, народ живёт ой как небедно. Столько заводов в войну сюда перевезли, да так и оставили. А и стыдного нет ничего, могу отметить. Я ж не ворую как на базаре. Тымздить у хозяев считается стыдным. Редко, правда. Когда совесть проснётся на часок. А возле церкви ты просишь всего- то ничего. Кто сколько в силах отсыпать. Доброту в народе будишь. Иметь добрый и сильный народ – мечта начальников строителей коммунизма.

Андрюша Блаженный вместе с Кукиным и Скороплюевым два полных дня перетаскивали коробки с телевизорами «Волхов» из вагонов в грузовики. Заплатили им на троих четыреста двадцать рублей. То есть много. Товар особый. Хрупкий. Не разбили ни одного телевизора – добавку премиальную взяли. Блаженный на такой работе просто хорошо размялся, а Василий с Гошей почти пали смертью храбрых. Они как заводные таскали здоровенные коробки с искажёнными спинной болью лицами, их тошнило и глаза видели только очертания тары, а также общее направление движения остальных грузчиков.

После оплачиваемой экзекуции трудом неквалифицированным Блаженный сбегал в магазин и они втроём после расчёта выпили по бутылке водки. Силы утраченные повыламывались с полчасика, не очень-то спешили вернуться, но «московская» собрала их, валяющихся на дороге от вагонов к машинам, и вселила обратно в плоть. Оживила.

– На кой пёс труд сделал из меня, порядочной обезьяны, человека? – искренне клял труд Вася Скороплюев. – Висел бы я сейчас на ветке пальмы, хвостом прицепившись, и жрал бы я финики бесплатно килограммами. Зимой и летом, мама родная! А не кромсал бы в поту и брызгах крови коровьи туши.