Buch lesen: «Цвет тишины», Seite 6
Его найдет другой человек. Подойдет бесшумно со спины и схватит за руку.
***
Тори точно не знала, почему тащила за собой этого парня. Он не сопротивлялся, ничего не говорил, только шел, отставая на полшага. Ветер трепал его волосы, руки обжигали льдом, кеды промокли и чавкали. Он смотрел на нее, но не говорил ни слова.
Плащ был ему велик, рукава закрывали пальцы. Перчаток на нем не было, шапки и шарфа тоже. Корабельный плащ, джинсы и летние кеды. Он был одет не по погоде, слишком легко для местной осени. Тахти номер два, подумала Тори.
Она не знала, как так получилось. Когда она позвонила в дверь Твайлы, она так и держала его за руку. С его плаща капала вода, рука обжигала льдом.
– Все в порядке, – сказала ему Тори. – Здесь живет моя подруга.
Парень не ответил.
Твайла открыла дверь и замерла на пороге. Тори улыбнулась.
– Привет!
– Привет, – Твайла перевела взгляд на парня.
Тори вздохнула.
– Все сложно. Но все в порядке.
Твайла отошла в глубину коридора, и Тори вошла в квартиру. В душное тепло и запах корицы и кориандра. Твайла делала запеканку, ту самую, свою фирменную. Она ее делала всегда, когда они ночевали у нее дома.
Тори зашла в квартиру, а парень так и стоял в дверях. Твайла посмотрела поверх плеча Тори, и Тори обернулась.
– Заходи, – сказала она.
Парень смотрел на нее, но не сделал и шага.
– Заходи, – повторила Тори. – Смелей, никто тебя не съест.
Она взяла парня за рукав и втащила в квартиру. Он жался около двери, осматривался, словно искал взглядом ловушки и силки.
– Как тебя зовут? – спросила Твайла.
Парень смотрел в потолок, на высоченный стеллаж с коробками и книгами. Библиотека у тетушки была что надо. Когда книги заполнили гостиную, три спальни, кухню и кабинет, тетушка велела установить стеллаж в коридоре. Свободным от книг остался только туалет. Тори гадала, как надолго.
– Привет? – Твайла обратилась к парню еще раз, но он не ответил.
Девчонки переглянулись.
– Кто это? – спросила Твайла шепотом.
– Он из кафе, помнишь? Ну из того, из Старого рояля.
– А, точно. То-то думаю, лицо знакомое.
Тори потянула его за рукав, и он вздрогнул, отскочил назад и врезался спиной в дверь.
– Как тебя зовут? – повторила Твайла.
Парень покачал головой, поднял вверх указательный палец. Его рука дрожала, губы приобрели синеватый оттенок. Он коснулся пальцем уха. Твайла посмотрела на Тори.
Парень расстегнул плащ и нырнул рукой во внутренний карман. Под плащом оказался серый шерстяной свитер с узором по горловине, закатанный от постоянной носки.
Он достал блокнот и ручку, стал писать, а потом протянул блокнот на раскрытой ладони. Тори взяла блокнот в руки. На влажной странице с обтрепанным краем он написал:
«R нислышу. Ис венити. R луше пайду».
Твайла смотрела на страницу через плечо Тори. Тори подняла голову и посмотрела на парня. Твайла пошла к нему, сделала всего шаг, и парень попятился спиной к двери. Он развернулся, чтобы уйти, но Тори схватила его за плащ. Он обернулся, в глазах стояло смятение.
Тори повернула к нему раскрытые ладони, подняла вверх указательный палец – подожди, мол. И стала писать:
«Не уходи. Останься, тебе нужно согреться. Как тебя зовут? Меня зовут Тори, а это Твайла».
Она протянула ему блокнот, он прочитал, взял в руки ручку.
«Юдзуру».
Буквы плясали на листе, кривые и дрожащие.
– Я пойду поставлю чайник, – сказала Твайла. – У вас у обоих губы от холода аж синие. Особенно у него.
Юдзуру смотрел ей вслед. Мокрый плащ и сырые кеды придавали ему жалкий, потрепанный вид. Вокруг его ног собрались лужицы воды. Тори стащила с него плащ и повесила на крючок. Он смотрел на нее со смесью смятения и благодарности. Она указала на его ноги и положила перед ним пару домашних тапочек. Он разулся, ноги у него были насквозь мокрые. И джинсы ниже колен тоже. Тапочки он не надел.
– Слушай, – крикнула Тори.
– Чего? – отозвалась Твайла с кухни.
– Может, Юдзуру в душ пойти? Он мокрый весь.
– Ну пусть идет.
Тори взяла его за руку – лед обжег пальцы, и потащила в ванную. Она указала на душевую кабину и на него, он посмотрел на лейку душа и покачал головой. Тори вытащила с полки чистое полотенце, протянула ему, но он не взял его и снова покачал головой. Тори вздохнула и кивнула. Она хлопнула его по плечу и вышла, а он остался в ванной греть руки под струей горячей воды. Тори успела заметить лиловые синяки у него на запястьях.
В кухне было еще теплее. Запахи трав смешивались с запахом выпечки, теплые запахи жилого дома, где тебя ждут. Твайла заварила чай. Нарезала на кусочки запеканку.
– Только не говори мне, что вы встречаетесь, – сказала Твайла.
На ней был тетушкин передник в цветочек.
– Чего? – спросила Тори.
– Так вы встречаетесь?
– Нет. Нет, ты чего, – выдохнула Тори. – Ты о чем вообще?
– Тогда почему вы вдвоем?
– Долгая история. Я увидела его на волнорезе, у самой воды. Не знаю, но я не смогла его оставить. Мне показалось, если я просто уйду, он вернется и спрыгнет.
– Ого, – сказала Твайла.
– Прости, – сказала Тори, – наверное, не надо было его приводить?
– Перестань, – сказала Твайла. – Все нормально, я просто в первый момент растерялась. Не ожидала.
– Ничего, если он здесь побудет?
– Само собой, – сказала Твайла. – Его дома-то не потеряют?
– Не знаю. Он ничего не сказал, пока мы шли. Ну, в смысле, никак не показал, что ему куда-то нужно. Может, он один живет?
– Может, его вообще выгнали из дома?
– Надеюсь, нет, – Тори посмотрела в сторону ванной. – Но спросить, наверное, надо. Я никогда не была раньше в такой ситуации.
– Ч тоже, – сказала Твайла. – Страшно жить, когда такие ситуации в порядке вещей.
– Ему, наверное, домой надо позвонить? – сказала Тори. – Стоп, а как он вообще позвонит-то? Если он не слышит.
– Хороший вопрос, – сказала Твайла. – может, эсемеску отправить? А, или видеочат. Можно же видеовызов, наверное, сделать?
Юдзуру зашел в кухню и остался стоять у самого входа. Твайла улыбнулась ему и указала на стул в уголке, между столом и холодильником, самое уютное местечко на кухне. Над столом висели полки с книгами, на столе клубились паром чашки с чаем и тарелки с запеканкой. Юдзуру посмотрел на стул и не сел.
Тори коснулась его плеча и показала, что пишет невидимой ручкой по невидимой бумаге.
– Мне нужно кое-что написать тебе, – сказала она на всякий случай.
Юдзуру протянул ей блокнот и ручку.
«Если тебе нужно позвонить домой, можешь взять мой телефон».
«пасиба нинада», вывел Юдзуру кривые дрожащие буквы.
Общими усилиями они усадили-таки его за стол. Заставили съесть кусок запеканки и выпить чашку чая. Тори успокоилась, только когда синева сошла с его губ, а на щеках появилось подобие румянца.
Юдзуру остался до утра. Точнее, они заставили его остаться. После того, как узнали его историю.
***
Он так и не понял, как оказался в той квартире. Не знал, почему не вырвался из рук, почему не убежал. Хотя куда ему было бежать?
Она сжимала его руку, будто боялась, что он убежит. Ему было тяжело идти, у него ныла спина, и боль отдавала в поясницу при каждом шаге. Она тащила его за собой, и он подчинился, позволил ей вести его. Куда? Он не знал. Куда угодно, хоть на край света. Лишь бы не идти в ту квартиру, где его снова побьют, едва он переступит порог.
Позже он будет вспоминать тот вечер и удивляться самому себе. Почему он не ушел сразу? Почему позволил отогреть себя, напоить чаем, накормить? Кем он был им? Никем. Встречным-поперечным, человеком, которого они видели пару раз, и даже не знали по имени. Он не заслужил такой доброты.
Еще большей неожиданностью стала переписка. Они задавали ему вопросы – сначала осторожно, потом смелее, и он отвечал – отвечал на те вопросы, на которые боялся отвечать даже себе самому.
Он так и заснул между ними. Знакомое до боли, давно забытое чувство, когда спишь бок о бок с другими, и тебе тепло. Не столько даже от тел других людей, сколько от ощущения, что ты в безопасности. Что ты не один.
В тот вечер Тори и Твайла оказались единственными, кто знал тайну призрака из кофейни. Три года спустя, когда Тори позвонят домой, в ее родной город, и незнакомые люди бесцветными голосами скажут, что произошло, она будет спрашивать себя: если бы она сделала что-то раньше, в эту первую ночь, в любой другой день – можно ли было избежать трагедии? Она не сразу поймет, как связаны все те люди, чьи имена ей назовут по телефону. Она купит билет на самолет на ближайший доступный рейс.
В полиции напишут: несчастный случай. Но несчастный случай не подразумевает виновных. А Тори будет знать, что это трагедия, потому что пусть виноватых и не назовут, все будут знать, кто они.
Никто не виноват, скажут одни. Несчастный случай, скажут другие. Но они будут знать, что виноваты они сами. Потому что в их силах было предотвратить трагедию. И они ее не предотвратили.
3
***
Лумиукко – это и название города, и области. Сам по себе Лумиукко – это город на острове. Но к нему относятся еще близлежащие городки и поселки. Например, тот же Маатальви. Если человек скажет, что он из Лумиукко, он может иметь ввиду как сам город Лумиукко, так и область Лумиукко в целом. То есть, когда Тахти жил на ферме в Маатальви, он мог все равно сказать, что он из Лумиукко, а мог уточнить, что он из Маатальви. Немного путаная система, но в Лумиукко было именно так. Со временем привыкаешь, на самом деле.
Тахти переезжал из Лумиукко в Лумиукко. То есть их Маатальви в пригороде Лумиукко в сам город Лумиукко. Он ехал заселяться в общежитие и начинать учебу. Переезд получился простым. Полупустой рюкзак, билет на автобус. Сигги похлопал Тахти по плечу, чуть не сбив с ног.
– Теперь все в твоих руках, – сказал он. – Но ты всегда можешь сюда приезжать, не забывай этого.
– Спасибо, Сигги. Спасибо за все, что вы для меня сделали.
За год он так и не научился называть Сигги на «ты», хотя он просил миллион раз. Сигги не стал его поправлять.
– Точно не хочешь, чтобы я тебя подвез?
– Спасибо, но я справлюсь. Правда.
Тахти хотел проехаться на автобусе в одиночестве. Наверное, круто подъехать к общаге на машине, обняться с кем-то из взрослых, кто приехал тебя проводить. Ему бы помогли донести сумки, расположиться в комнате. Но он хотел проскользнуть внутрь один. Войти в высокие просевшие двери старого здания. Когда-то там была библиотека, теперь – общежитие. Когда-то он жил дома, теперь – он кочевник.
Сигги пожал ему руку, смотрел, как Тахти садится в автобус. Пустой салон, пыльные стекла, запах бензина. Тахти помахал ему через эти стекла, наблюдал, как удаляется его силуэт, как исчезает за сопкой ферма. Дом, Сигги, овечки, поле, камень в море.
Тахти повернулся по ходу движения и стал смотреть в лобовое стекло. Его жизнь – она не в зеркале заднего вида. Она – впереди.
Но посидеть и спокойно посмотреть в окно ему не дали. Сначала позвонил Аату с вопросом, устроился ли он уже в общаге и как ему там все нравится. Оказалось, что Тахти еще только едет, и он взял с Тахти обещание позвонить ему и все рассказать, когда все утрясется. Тахти пообещал.
Потом позвонил Вилле. Отругал за то, что Тахти опять ходил без шапки. Где Вилле его видел, Тахти не понял, а он не признался, зато еще раз напомнил, что отит – это не шутки и что ему нельзя простужаться. Тахти пообещал ему, что он больше его без шапки не увидит. В смысле, он будет гулять там, где не гуляет Вилле. Чтобы Вилле не видел, как он гуляет без шапки. Потому что даже в шхерах бывали теплые дни, когда можно расстегнуть парку и снять дурацкую шапку. Вилле потребовал, чтобы Тахти пообещал. Тахти пообещал.
Позвонила Тори, предложила встретиться вечером. Тахти предложил кино, но она сказала, что хотела бы просто пройтись, потому что вечером обещают штиль, небо ясное, и наверняка будет видно полярное сияние. Она никогда не говорила Северное сияние. Полярное. Как написано в энциклопедиях. А Тори – это ходячая энциклопедия. Тахти сказал ей, что погулять пойдет с удовольствием, но он только едет в общагу и не знает, когда точно сможет выйти, потому что заселение – это всегда дольше и муторней, чем кажется. Пообещай мне позвонить, когда освободишься, сказала она. Он пообещал.
Нана тоже успела позвонить. Ей он тоже пообещал перезвонить позднее. Потому что когда она позвонила, они приехали. Тахти так и не проехался наедине с собой, хотя ехал в салоне один. Всю дорогу со ним были люди. Они говорили и говорили, а потом он приехал. Он подхватил рюкзак и вышел на улицу. Три дома вверх по улице – и вот оно, старое здание из потемневшего камня. Когда-то – городская библиотека, теперь – общежитие института кинематографии. Тахти толкнул двери – для этого понадобилось навалиться всем телом – и вошел внутрь.
За расшатанными дверями пряталось общежитие института кинематографии. Звучало красиво, богемно даже. На деле оказалось, та еще дыра. Снаружи – серое здание на серой улице. Бронзовая видеокамера на ступеньках перед входом единственная намекает на то, что это не обычный дом. Внутри – не бог весть что, облезлые обои и расшатанные половицы. И все же у этого дома была своя история. Раньше общежитие располагалось в похожем сером здании выше по улице, но потом переехало сюда. По дороге потеряло вывеску, коробку черно-белых видеопленок и часть прошлого, но выжило и теперь свило гнездо здесь.
Узкие окна в рассохшихся рамах позеленели от времени, отпечатков пальцев и постоянной влажности. Света они пропускали всего ничего, и внутри клубился густой зеленоватый полумрак, как на болоте. В гулкой прохладной глубине кабинетов звучали голоса, и эхо ползло по каменному холлу и лестнице, наслаиваясь и искажаясь. Темные силуэты людей – таких же, как он, студентов, – маячили на фоне теней. Вспыхивали подсветки мобильников, высвечивали лица и руки, словно призраки появлялись из темноты, как в фильмах ужасов.
Тахти нашел администрацию. Таблички на двери не было, ни номера, ни подписи, и кто-то прилепил скотчем лист бумаги для принтера. На нем от руки, кривым почерком нацарапали «администрация». Причем «т» в процессе забыли и втиснули позже, а «ия» и вовсе не влезло на той же строке, и теперь болтались ниже. Писали те еще умельцы.
Самое интересное здесь – не здание, а люди. Художники, писатели, музыканты, осветители, актеры, режиссеры. Те, кто строит свою собственную реальность, потому что так надо. Разноцветный народ обгонял его, пока он карабкался по лестнице – на пятый, самый верхний этаж. Люди в полосатых свитерах и драных на коленях джинсах, люди в пестрых юбках и широченных бушлатах, люди в трениках и люди в пачках и плащах – они сновали вверх и вниз, и в глазах рябило.
Тахти остановился на лестничном марше где-то между вторым и третьим. Дал отдых колену. Девушка в черном комбинезоне обогнала его, обернулась.
– Хотите яблочко? – она протянула ему надкусанное яблоко.
– Нет, спасибо, – сказал Тахти.
Она напомнила ему, что сегодня он ничего не ел. Ему было не до этого. Она пожала плечами и вспорхнула вверх по ступеням, так, словно это ничего не стоило. А Тахти карабкался по лестнице со скоростью улитки.
Он прошел конкурс, он сдал все экзамены, его зачислили на бесплатное отделение – победа. Но заплатил он за нее собственной кровью – бессонными ночами, криком в подушку, метрами отснятых пленок, красными глазами и нервными срывами. Победил. Он был счастлив – и вымотан. И теперь шел в свой новый дом. Он жалел только об одном: в общаге не было лифта. По иронии именно парня, который еле ходил, поселили в здании без лифта на самом верхнем этаже.
Комната в длинном коридоре таких же комнат оказалась маленькой. Две кровати с промятыми пружинными матрасами на панцирной сетке, две тумбочки, один платяной шкаф, квадратный стол, два стула. Обои на стенах размокли и поотклеились. Узкое окно выходило на внутренний двор – забетонированную стоянку с помойкой. Краска на подоконнике растрескалась кракелюрой. Радиатор у стены грел едва-едва. С потолка свисала лампа накаливания – на голом шнуре без абажура. Тахти присел на кровать, и матрас прогнулся, словно гамак. На подушке лежало постельное белье. Целлофановый пакет, как в вагоне поезда дальнего следования.
За дверью осталось движение, звуки – шаги, голоса, похрустывание паркета под ногами, жужжание колесиков чемоданов. Внутри, в его новой комнате, стояла тишина. В ушах словно лежала вата. Он словно долго барахтался в воде, а теперь море выплюнуло его на берег и откатилось, и он остался один на пустом пляже.
Он бывал в разных местах. Он переезжал по тем или иным причинам, каждый раз оставляя за спиной частичку наработанного, но ускользающего тепла. Он привязывался к местам, потом они уезжали, и все приходилось налаживать с нуля, и все же он все время чувствовал спиной точку отсчета, какой-то абсолютный ноль, откуда все начиналось и к чему стремилось. Константу, непоколебимое начало координат. Он чувствовал дом.
А потом в жизнь пришли холода. Он вымотался, и сил не осталось. Как бы он хотел сейчас завернуться в плед и выпить чашку чая. И выкурить сигарету. И поспать. Тупо поспать. Ночью он ведь глаз не сомкнул. Все смотрел в потолок до самого утра.
В дверь поскреблись, потом ручка дернулась, и дверь распахнулась. На пороге возникли чемоданы и сумки. Сумки, чемоданы и коробки. Среди которых он даже сначала не увидел человека. Парень стоял с ключами в руках и рассматривал помещение.
Его новый сосед.
Соседом по комнате оказался парнишка с факультета звукорежиссуры. Он приехал с таким количеством вещей, что когда он внес в комнату все свои чемоданы и сумки, места в ней не осталось. Тахти со своим полупустым рюкзаком выглядел как бедный родственник. Ни кола, ни двора. Не так уж далеко от правды, если что.
Тахти протянул ему руку:
– Тахти.
– Рильке.
Рильке не был похож на местного. Коренастый, крепкий парень с раскосыми глазами и темными, непослушными волосами. Он чем-то напоминал индейца.
– Давно ты приехал? – спросил Рильке.
– Только что, – сказал Тахти.
Парень потрошил чемоданы, вытряхивал на кровать одежду, книги, еду. Потом он вытащил магнитолу, и они стали искать розетку. Голые стены, ободранные обои, чуть теплый радиатор, пыль под кроватью, паутина за шкафом. Ни одной розетки. А потом Тахти лег на живот и заполз под кровать и нашел там розетку, которая держалась на соплях. Рильке тоже заполз под кровать и теперь светил на нее экраном мобильного телефона.
– Не думаю, что это хорошая идея, – сказал Тахти. – Так выглядит… как будто током шарахнет.
– Да лан, ща все будет, – сказал Рильке.
Тахти сидел на полу около кровати и смотрел, как Рильке копается в коробке с отвертками и гаечными ключами. Он подкрутил винты в розетке, а вилку придавил бутылкой с шампунем, и магнитола зашуршала сбитой волной. Тахти выполз из-под кровати в сером от пыли свитере. Рильке настроил магнитолу на первую попавшуюся волну, и комната наполнилась музыкой.
– Ну как-то так, – сказал Рильке.
– Круто, – сказал Тахти. – Работает.
Из рюкзака Рильке вытряхнул пакетики лапши быстрого приготовления. Тахти смотрел на его вещи и думал, что он сам приехал совершенно не подготовленный. Ничего с собой не взял, даже еды.
– Хочешь есть? – спросил Рильке. – Лично я умираю с голоду.
– Да я тоже, – сказал Тахти.
– Не знаешь, тут кухня же есть где-то?
– Должна быть, но я еще не успел ничего найти.
– Пойдем искать?
И они вышли в коридор, в шум и толкотню. Тахти шел за Рильке, растерянный и сбитый с толку. Рильке как будто знал, что где, шел как у себя дома.
– Слушай, где тут кухня? – спросил он парня в толстовке с принтом в виде клавиш.
– Прямо по коридору и налево, – сказал парень.
Вот так просто. И никто тебя не съест, если ты спросишь. Но Тахти так не умел.
Ужас, подумал Тахти. Во что я ввязался?
Но он был рад, что ввязался во все это. Странные пестрые люди, раздолбанная общага, бряцанье гитары где-то в комнатах, толпы, шум – он был рад стать частью всего этого. Все лучше лысого побережья перед фермой, где нет ничего, кроме бесцветной тишины.
В коридоре пахло старым деревом, сыростью и табаком. Под ногами скрипели старые половицы. Где-то в комнатах бурчал телевизор. На кухне их встретили горы грязной посуды и ребята в вытянутых трениках. Тахти вошел и прилип подошвами к засохшей луже чая на полу. Висел плотный запах табака, потных носков и хомячков.
Рильке пошарил по полкам, нашел чистую кастрюльку.
– Могу позаимствовать? – спросил он.
– Само собой, – сказал кто-то из ребят.
Вода из крана текла мутная, белесая. Рильке налил полкастрюли, и они вернулись в спальню. В открытые двери просматривались кусочки спален – вывернутые чемоданы, вещи на полу, заваленные кровати. Гитары, клавиши, этюдники, штативы. Кто-то привез с собой чайники и плитки, хотя это было против правил.
В спальне Тахти щелкнул свет, и в комнате стало как-то уютнее, по-домашнему. Чемоданы, шмотки, кастрюлька с водой, магнитола на волне с хрипотцой. Словно здесь действительно кто-то жил. Рильке выудил из рюкзака кипятильник. Шнур был перемотан изолентой, на тэне собралась белесая накипь. Рильке воткнул кипятильник в розетку, и все вырубилось – свет, магнитола, зарядки. Комната потонула в сером полумраке. Снаружи упало что-то тяжелое, и кто-то из ребят грязно выругался.
– Ученье – свет, а неученье – звук, – сказал Рильке.
Тахти обвел взглядом темную комнату.
– Что случилось?
– Пробки, – сказал Рильке. – Это все из-за кипятильника.
– И что теперь?
Рильке открыл дверь.
– Пойду поищу рубильник.
– Подожди, – сказал Тахти. – Я с тобой.
Рильке обернулся и улыбнулся широко, обнажив кривые зубы, среди которых отсутствовал левый резец.
Тахти улыбнулся в ответ. Тогда он еще не знал, что приключение только начинается. Приключение, которое обернется угрозой для жизни.
***
С Тори они встретились, когда уже стемнело. Что в этих местах не показатель – осенью здесь темнеет в три часа дня. Тахти мерз в парке, она замоталась в шарф по самые уши. Ее нос покраснел от ветра, волосы разметались, на шерстяные перчатки налип слой мелкого снега.
– Знаешь, я тут однажды встретила одного человека, – сказала она, и сердце Тахти ушло в пятки.
Они же не расстаются, нет?
– И? – спросил он.
Она шла так близко, что он касался плечом ее плеча. На нем не было перчаток, в замерзшей руке он сжимал ее руку. Шерсть ее перчатки колола пальцы. Он не отпускал ее руку. Пока она сама не попросит, он не отпустит ее руку.
– Вон на тех волнорезах, – она показала рукой в сторону черного моря.
Фонари светили с перебоями. Электричество на острове то и дело вырубалось. Иногда на несколько минут, иногда – на несколько дней.
– Кого?
– Юдзуру.
– Юдзуру… Серого?
– Я тогда не знала, что он не слышит. Звала его, а он не отзывался.
– Да, я тоже не сразу понял. И что было дальше?
– Я полезла на волнорез. Знаешь, мне тогда было страшно, но не за себя, а за него.
– Почему?
– мне показалось, он хотел спрыгнуть. Хотел утонуть. Я никогда еще не встречала тех, кто вот так хотел… Ну, знаешь… – она передернула плечами, – А я даже не узнала его сначала, представляешь? Подошла, и только тогда поняла, что мы виделись. Он даже в аппаратах ничего не слышит, ты знал?
– Я поначалу вообще думал, что он призрак.
– Призрак? Почему?
– Ну, на него никто не обращал внимания, даже Хенна. Я подумал, что только я его вижу.
Тори засмеялась.
– Ты как маленький.
– Не смешно, я в тот момент действительно начал верить в привидения. Но потом выяснилось, что он просто не слышит, поэтому Хенна ему ничего не говорит.
– Наверное, это ужасно сложно. Когда не слышишь, – сказала Тори. – Ни с кем же не поговорить толком! Мы переписывались, но это же не то. Получается, можно поговорить только с теми, кто знает язык жестов. Вы тоже переписывались?
– Нет, я немного знаю язык жестов, – сказал Тахти, – но совсем чуть-чуть.
– А мне не сказал! Откуда?
– У меня был – есть – друг, Ханс. У него есть младшая сестра, она глухая. Ну, вернее как, глухая, слабослышащая. В аппаратах она слышит, но так, не все. Ханс стал изучать язык жестов ради нее, и я тоже с ним пошел на эти курсы. Мы все вместе ходили, с их родителями.
– Не каждые родители вот так пойдут изучать язык жестов.
– Им повезло с родителями. Когда Ханс играл в хоккей, родители всегда приходили посмотреть игру, поддержать его. И Ирсу тоже не кинули. Поддерживают и его, и ее. Когда Ханс ломал на игре ноги, они ездили к нему в госпиталь каждый день. Когда понадобилось изучать язык жестов, они взялись изучать язык жестов. Потому что они семья. Так всегда Ханс говорил. Мы же семья.
– Да, – Тори кивнула, – повезло.
Теперь все это было в прошлом. Картинка потихоньку стиралась из памяти. Сейчас, на темной набережной, плечо к плечу с Тори, Тахти попытался вспомнить их лица – своего отца, Ханса, Ирсы, их родителей. Общие черты вспомнил – дорогие костюмы отца, его темные волосы, привычку сдвигать брови на переносице. Вспомнил широкую спину Ханса и тоненькую фигурку Ирсы, рядом с ним она всегда выглядела как ребенок. Но написать по памяти портрет он бы уже не смог, даже если бы владел кистью. Постепенно настоящее вытесняет прошлое, и мы уже помним не прошлые события, а истории, которые рассказывали другим. Так работает память. Так она пытается уберечь нас от боли. Не очень успешно.
– Придумала! – сказала Тори. – А давай ты меня научишь языку жестов? Я тогда тоже смогу с Юдзуру разговаривать.
– Да я ж сам его не знаю толком.
– Но вы же как-то разговаривали?
– Вот именно что как-то. Серый меня по сто раз переспрашивал.
Тори заглянула в его лицо.
– Почему ты называешь его Серым?
– Он сам попросил, – Тахти пожал плечами.
– Почему?
– Не знаю.
– Научи, – сказала Тори. Она обогнала Тахти и теперь шла спиной вперед, и глаза ее слезились от ветра. – Мне грустно, что он всегда один.
– Ладно, – сказал Тахти. – Но я тебя предупредил.
Она засмеялась и снова пошла с ним рядом. Они шли рядышком, словно так им было теплее.
Вот она, совсем рядом, навьюченная и уютная в своем бесконечном пушистом шарфе. Тахти хотелось зарыться лицом в ее шарф, обнять ее, коснуться груди… Как в тот день, когда они впервые переспали. Что бы он ни делал, все равно возвращался к тому дню, лелеял его в памяти. Они сидят за одним столом, ее волосы падают вдоль тонкой, белоснежной шеи. Она не улыбается, и ее поэтичный, слегка нуарный образ выглядит болезненно и прекрасно. От нее пахнет мятой и ириской, как из китайской шкатулки, она сидит совсем рядом, и их колени соприкасаются. Ее руки играют с невидимыми птицами, то и дело порхая у его плеча. Тахти уже не дышит, он забыл как это делается, он весь принадлежит ей, он дышит ей.
И как только все это получилось, что он встречается с девушкой, чья молочная кожа соткана из света полной луны, и может дотянуться до ее души, коснуться кончиками пальцев горячего, невесомого птенца, которого она лелеет в своих тонких руках? Он знал ее так интимно. Знал ее привычки, настолько личные, что сводят с ума.
Она смеется как колокольчик. Когда она касается его плеча, ее касание мягче перышка. Когда она шепчет на ушко всякую чепуху, по его спине бегут мурашки. Когда она сворачивается клубочком около него, внизу живота разливается тепло.
Они шли по набережной. С моря летел ледяной воздух вперемешку с колкими брызгами. Море бесилось в темноте. Дома бросали на набережную прямоугольники света. Тахти посматривал на окна. Там, в тепле и тишине, прятались от непогоды люди. Как бы он хотел оказаться сейчас в одном из таких окон, там, внутри. Они бы пили чай, говорили о чем она захочет. Тори грела бы руки о чашку чая, он бы накинул ей на ноги плед. Он хотел, очень хотел спрятаться от ледяного ветра, и утащить Тори с собой. Запереть дверь. И быть с ней.
///
Тахти было пятнадцать лет, когда он получил травму на соревнованиях. Он помнил, как открыл глаза, и оказалось, что он лежит на земле, а вокруг него на коленях стоят люди. Он не помнил, как оказался на земле, не помнил, что произошло. От боли он метался, кричал, а тело было как будто не его. Медики, тренер, ассистенты – множеством рук его подняли на носилки, закрепили ремнями и увезли. Он запомнил их темные силуэты против света, он смотрел на них снизу-вверх, свет мелькал, становился то слабее, то ярче.
Под капельницей в реаномобиле ему стало чуть легче, боль притупилась, перед глазами все плыло туманом. Он лежал на спине, с него срезали одежду, укрыли торс пледом. В ушах стоял монотонный пульсирующий гул, не то голоса, не то шорох колес по шоссе, не то галлюцинации. Только позже он догадался, что это сирена. Его везли в госпиталь с сиреной и мигалками.
Он не помнил, как его растянули на операционном столе, как подняли повыше левую ногу, месиво из осколков костей, мышц и крови.
В следующий раз он открыл глаза в реанимации. Он лежал на больничной кровати, укрытый тонким одеялом, над головой висел пакет капельницы, на лице, руках и между ног были трубки, левая нога была плотно перебинтована, подушки под головой не было. Он не помнил, как оказался в госпитале, не мог вспомнить, что произошло. Его вроде куда-то везли, но он не мог вспомнить, кто, куда и почему, и было ли это вообще на самом деле, или ему приснилось.
Он увидел отца – тот стоял по ту сторону стеклянной двери. Врач ему что-то говорил, отец не отвечал. Тахти попытался поднять руку и помахать ему, но тело было слишком слабым, и ему не хватило сил. Он попытался улыбнуться, позвать отца, но отец его не услышал – потому ли, что Тахти звал слишком тихо, или потому, что не захотел. Он уехал, так и не зайдя в палату.
Зато приехали родители Ханса. И сам Ханс. И Ирса тоже. Они улыбались ему и уверяли, что все будет хорошо. Он пытался улыбаться, кивал едва заметно. Ирса присела на краешек его кровати, положила рядом с ним плюшевого медведя, осторожно подхватила его ладонь. Ханс стоял с ней рядом, он сжимал ручку на боку кровати, и костяшки его пальцев побелели, но голос оставался спокойным. Родители улыбались и говорили ласковыми, негромкими голосами. Половину слов Тахти не понимал, но был благодарен им уже просто за то, что они зашли. Медсестра их еле выгнала из палаты спустя полчаса вместо положенных десяти минут.
Позже, когда Тахти вернулся в школу на костылях, отец не подвозил его, и он ездил на автобусе вместе со всеми. Одноклассники отбирали у него костыли, дурачились, сначала безобидно, потом опасно – стали ставить подножки и закидывать костыли на шкаф. Это Ханс помогал ему подняться по ступеням и спуститься, это Ханс приносил ему еду из столовой и доставал со шкафов костыли. Однажды Тахти облили грязной водой из ведра, водой, которой только что мыли полы. Тахти не смог погнаться за ними и запустил в них костылем, а потом не мог подойти, чтобы подобрать его. Он так и сидел на полу в мокрой грязной одежде, пока учителя отчитывали его, и ни один из них не помог ему встать на ноги.
