Buch lesen: «Окружение наше – животные. Сборник рассказов»

© Сергий Чернец, 2016

ISBN 978-5-4483-5645-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Окружение наше – животные

Часть 1. Домашние животные

Люди вообще очень медленно и тяжело понимают животных; животные – понимают людей быстрее и тоньше. И никогда не верь, дорогой читатель тому, что тебе говорят дурного о животных. Вот скажут: осел глупый. И когда человеку хотят намекнуть, что он недалек умом, упрям и ленив, например, – его деликатно называют ослом. Однако, запомни дорогой читатель, что всё наоборот, и осел – животное не только умное, но и послушное, и приветливое, и трудолюбивое. А, конечно, если его перегрузить свыше его сил и вообразить что он тягловая лошадь, то он просто останавливается и говорит: «Этого я не могу. Делай со мной что хочешь». И можно бить его сколько угодно – он не трогается с места. Тут можно посмотреть, кто в этом случае глупее и упрямее: осел или человек?

Лошадь же, среди домашних животных, которые окружают человека – это совсем другое дело. Она наоборот, нетерпелива, нервная и обидчивая. Некоторые тоже говорят, что лошадь глупа. У нее только красота, способность к быстрому бегу да память на места. А так, якобы, – дура дурой, кроме того еще, она близорукая, капризная, мнительная (пугается громких звуков) и не очень привязана к человеку. Но так говорить могут люди, которые держат лошадей в темных конюшнях, которые не знают радости воспитания их с жеребячьего возраста, которые никогда не чувствовали, как лошадь благодарна тому, кто её моет, чистит, водит коваться, поит и задает корм. У таких конюшенных, кто плохо отзывается о лошадях, на уме только одно: сесть на лошадь верхом и бояться, как бы она его не сбросила. В голову такому не придет накормить-угостить лошадь кусочком хлеба, вовремя напоить умеренно, покрыть попоной на стоянке…. За что же лошадь будет уважать такого «потребительского» человека, спрашивается?

А можно спросить у любого природного всадника о лошадях, и он всегда ответит: умнее, добрее, благороднее лошади нет никого, – конечно, если только она в хороших, понимающих руках.

Вот, у арабов – лучшие на всем свете лошади. И там лошадь – член семьи. И там на неё, как на самую верную няньку, оставляют маленьких детей. Уж будьте спокойны, такая лошадь и скорпиона раздавит копытом, и дикого зверя залягает. А если чумазый ребятёнок уползет на четвереньках куда-нибудь в колючие кусты саксаула, где бывают змеи, – лошадь возьмет его нежненько за ворот рубашонки или за штанишки и оттащит к шатру: «Не лазай, дурачок, куда не следует». Вот как.

Слышал, говорят еще: глуп, как гусь…. Мол, дури голову гусю…. И прочее. А и тут, – умнее этой птицы нет на свете. Гусь знает хозяев по походке. Например, я возвращался, в деревне, домой среди ночи. Иду по улице, отворяю калитку, прохожу по двору – гуси молчат, точно их нет. А незнакомый человек войдет во двор – сейчас же поднимется гусиный переполох: «Га-га-га! Га-га-га! Кто это шляется по чужим дворам? – типа». А какие они славные отцы и матери, если б ты знал читатель! Птенцов высиживают поочередно – то самка, то самец. Гусь даже добросовестнее гусыни. Если она, гусыня заговорится через меру у водопойного корыта с соседскими гусынями, по женскому обыкновению, – господин гусь выходит, возьмет её клювом за затылок и вежливо потащит домой, ко гнезду, к материнским обязанностям. Вот как! – я сам наблюдал такое не раз.

И очень смешно, когда гусиное семейство идет на прогулку. Впереди он, гусак, хозяин и защитник. От важности и гордости он и клюв задрал к небу. Идет важно и на весь двор глядит свысока. Но беда неопытной собаке или легкомысленному ребенку, если они не уступят ему дорогу: сразу же он зашипит, как змея голову пригнув над землею и кинется, разинув клюв, на обидчика. А на следующий день ребятёнок будет ходить с огромным синяком на ноге, а собачка будет трясти ущемленным ухом, за которое «тяпнул» её гусь.

Идут за гусем-защитником гусенята, желто-зеленоватые, как пушок на вербах цветущих. Жмутся они друг к дружке и пищат. Шейки у них голенькие и на ногах они твердо стоять не могут – даже не верится, что вырастут и станут такими же грозными как папаша. А маменька-гусыня идет сзади. Её описать почти невозможно – такое блаженство во всем её виде, такое торжество! «Пусть весь мир смотрит и удивляется: какой у меня замечательный муж-гусак и какие великолепные детишки-гусенята!». И уж переваливается она с боку на бок, «выбоченивается»….

И вся гусиная семья – похожа на добрую немецкую «фамилию» на праздничной прогулке. Порядок соблюдается и там и тут, и важность каждый сознает и создает и там и тут.

В раннем детстве своем я проживал в деревне у бабушки. Лет до семи я считался местным жителем и был своим среди всей деревенской живности. А потом, учась в школе и проживая в городе, я приезжал в деревню только на летние месяцы, на каникулы. И из всех животных меня помнила только собака и прыгала на грудь, пытаясь лизнуть лицо.

Не могу точно сказать, когда случилось это чудо озарения. Во всяком случае, – если не в день летнего солнцестояния, 21 июня, то очень близко к нему.

Я тогда проснулся еще «до света», как говорится, на заре. И без этого мутного перехода когда сон вырастает в явь. С таким чувством уверенности и с легкой свежестью в голове я подошел к окну, ожидая точно и знания, что там за окнами, под открытым небом, в этой нежной ясности занявшейся зари происходит какое-то простое и замечательное чудо.

Не успокоившись видом из окна, я выбежал на крыльцо. Услышал я ласковые песни соловьев от огорода, за которым сразу же начиналась опушка леса с кустами. В еще холодном воздухе стояли деревенские ароматы трав, листьев, земли. В темной еще дали полосы леса путались застрявшие ночью, как тонкая кисея, обрывки ночного тумана. Но деревья уже проснулись, я смотрел в сторону леса и на небо, озаренное светло розовой полосой зари. Тогда мне подумалось, – ведь деревья не видят и не слышат. Что главное – не слышат.

А я услышал, никогда до этого не слыханный звук – мощный и звонкий, – от которого дрожала каждая частица воздуха. И я не вдруг понял, что это пели петухи. Прошло много секунд, пока я догадался. Мне показалось, что по всей земле трубят золотые и серебряные трубы, посылая ввысь звуки удивительной чистоты, красоты и звонкости.

Я знаю сегодня и силу, и пронзительность петушиного крика. Но тогда, в этот первый стыдливый час, когда земля, и деревья и небо, – только что выкупались в ночной прохладе, молчаливо надевали свои утренние одежды, я с волнением подумал: а ведь это сейчас поют все петухи, все, все до одного, – и старые, пожилые и молодые, годовалые мальчуганы, – все они, которые живут на огромной площади уже освещенной утренним солнцем и на той площади, что через несколько секунд-мгновений засияет в солнечных лучах. Во всей окружности, доступной человеческому слуху, везде поют петухи. И нет ни одной фермы, двора чтобы бывший там петух не вытягивал голову вверх и, топорща перья на горле, не бросал бы в небо торжествующие прекрасно-яростные звуки. И повсюду – в соседней деревне, в районном поселке, и в пригородных деревнях – повсюду поют петухи, как молитвы своему богу Солнцу.

Временами ближние деревенские петухи затихали на несколько мгновений, замолкали, как будто выдерживали паузу, но новая волна звуков опять накатывала на утреннее небо.

Я слушал эту чудесную музыку с волнением, и с восторгом, когда осознал, как велика она по всей земле. Что за странное, что за необыкновенное утро было и остается в моем воспоминании.

Сейчас уже нет этого пафоса, Чудо бывает только один раз.

Часть 2. Рассказчик

Люди пожилые, даже не отличающиеся особенной тонкой наблюдательностью, давно заметили, что среди современных людей исчезает понемногу простое и доброе искусство вести дружескую беседу. Естественно, видно из всего течения жизни, что главная причина этого явления – излишняя торопливость той самой жизни, которая не течет, как раньше, медленной ровной ленивой рекой, а стремится уже водопадом и падает с огромной скоростью в неизвестное будущее, увлекаемая телефонами, смартфонами, поездами-экспрессами, автомобилями со скоростью на трассах 100 км\час, подхлестывается СМИ, и удесятеряется в своей поспешности интернетом везде и всюду.

В литературе стал редкостью большой роман: романы разбиваются на продолжения-сериалы. В театре тоже – большие пьесы разбиваются на миниатюры. Кино, в какие-нибудь полтора часа покажет вам и войну и гонки, и рыбалку и любовные сцены и всё в клиповом виде. Устные рассказы сокращаются до анекдотов в двадцать слов. И всё потому, что пропало желание людей и умение слушать друг друга. Исчезли куда-то прежние внимательные собеседники, которые раньше переживали в душе все извилины и настроения рассказа, который отражался невольно на лице рассказчика всей его мимикой и с наивной простотой воплощался в каждое действующее лицо.

Теперь время другое, – индивидуальное, теперь всякий думает только о себе. Он почти не слушает, стучит пальцами и двигает ногами и руками от нетерпения и ждет не дождется конца рассказа, чтобы, перехватив изо рта рассказчика последнее слово поспешно выпалить: « Это еще что, а вот что со мной было, случай такой был…».

Про себя я скажу без хвастовства, да тут и похвала-то самая невинная, – про себя скажу, что я обладаю в большой степени этим даром слушать с толком, с увлечением, или, вернее, я не утратил еще этот дар слушателя со времен детства. Может быть, именно от этого даже несловоохотливые и по своему гордые люди-собеседники в беседе со мной расшевеливаются и снисходят до эпических монологов, повествуя мне о своих перипетиях жизненных. Так я узнаю сюжеты своих рассказов, которые начал записывать с 14-летнего возраста. Из накопленного материала рождаются повести и рассказы, которые я собираю в сборники, составляю книжки свои. Это будет, мне думается, документ об эпохе, в которой мне доведется прожить, еще может быть и немного. Но оставлю я будущему читателю все впечатления о времени своем, о людях об обстановке, что может быть интересно будет узнать будущему поколению, которое будет жить уже в другом мире, – буквально в другом, – ибо все меняется, только прошлое остается со всем его хорошим и плохим.

1 «Как известно, характер воспитывается из отношений окружающего мира к человеку. Если весь мир тебя не любит, если всё окружение к тебе относится злобно, с ненавистью, с неприязнью – так и ты не будешь любить мир, и ты будешь относиться ко всему в этом мире враждебно.

И у животных есть характер. Более того, – и у животных есть душа. Взять, например, собак, которых мы видели и знаем. У каждой – своя собственная душа, свои привычки. То же у кошек.

В дачном поселке был найден котёнок. Он был оставлен у ворот около домика охраны. Охраны не было, домик пустовал и был закрыт, так как ворота открывались автоматически с маленького пульта, которые раздали всем жителям. А, вероятно, мама-кошка принесла котят больше, чем можно было раздать, и кто-то оставил котёнка на крылечке домика охраны.

И один раз я прошел мимо и второй раз, когда возвращался. Котёнок мяукал и пытался с опаской подойти к прохожим. Прохожих было немного, все ездили на машинах, и к ним котёнок не стремился, провожая их мяуканьем, не двигался и сидел на досках крылечка.

Уже когда стемнело, я задумался: «как же тот котёнок ночь проведет, а осень и по ночам заморозки на почве…». И не выдержав, я пошел к воротам. Котёнок бежал за мной, но едва приблизившись, садился, в руки не давался. Я его звал и отходил. Котёнок бежал на мой зов: «киса, киса», бежал следом. А когда я останавливался и он садился на задние лапы, но не подходил. Так мы дошли до моего дома.

Своим зовом я заманил его в открытую дверь к миске с едой и молоком, заранее приготовленным. Сам же, обойдя его кушающего с жадностью кошачий корм, прошел и закрыл дверь на улицу. Тут случилась паника. Котёнок бросил еду и рванулся к двери с громким мяуканьем, лапками царапал дверь, желая выйти. Пришлось его выпустить, уж слишком сильно он паниковал. «Может его били и мучали в доме, раз он боится закрытых помещений…». Я вынес еду на улицу, поставил у крыльца и оставил котёнка, закрыв дверь. Потому что, когда я попытался его погладить, котёнок фыркал, не желая отойти от миски с едой, оскаливал пасть, лапой пытался царапнуть мою руку.

Эту ночь он остался у моего дома, хорошо, что не было дождя. А синоптики обещали дожди. И утром я обманом заманил котенка в дом. Он паниковал опять у двери, потом, когда я подошел и протянул к нему руки, от «попытки поймать его» он убежал вглубь дома и спрятался под диван. И там сидел в углу, рыча и царапаясь, когда я пытался его вытащить. Я оставил котёнка в покое, решив на улицу его уже не выпускать, обещанные осенние дожди зарядили на долгих три дня. И котёнок уже начал привыкать к дому.

Свое место в углу под диваном он покидал только тогда, когда на него не обращали внимание. Подходил к миске, ел и оглядывался…. И постепенно, на мои перемещения по дому он перестал обращать внимание и лежал на ковре перед диваном. Когда я подходил и садился на диван смотреть телевизор, он дергался убежать, фырчал, но, не видя посягательств на него, к моим ногам стал относиться, как к неизбежному и успокаивался. Вечером котёнок нашел лоток с песком в прихожей и возился там в темноте. Когда я включил свет, котёнок убежал и, оглянувшись, сел и смотрел в открытую из комнаты дверь на мои действия, как я убирал из лотка в целлофановый пакет….

Привыкал он долго, но прижился. И ноги мои его не пугали. А вот в руки он не давался совсем, сразу отбегал к дивану-спасителю, когда я хотел его погладить».

2 «Звали её Циня. Не в честь китайского высокопоставленного мандарина и не в память династии, а просто так вышло. Когда её увидел впервые маленьким котенком сыночек наш двух лет, он вытаращил глаза от удивления, улыбнулся и замахал обеими ручками, требуя подать ему сюда произнося восторженно-радостно: «Цинь – Цинь!» Вот и пошло – Циня.

Сначала это был только пушистый шерстяной комочек с двумя веселыми глазами и розовым носиком-пуговкой. Дремал этот комочек в корзинке с высокой ручкой, на постеленных мягких фланелевых тряпочках. Декоративная широкая корзинка была куплена как кашпо для цветов, но пришлась, как нельзя кстати, для подаренного нашему сыночку на день рождения котёночка.

А кошечка была породистая – ореховый окрас. Трехцветная кошка породы мей-кун, с пятнами чёрного и рыжего с белым, с красивым белым передним галстуком, как треугольник.

Этот комочек рос быстро, гораздо быстрее, чем наш сыночек, который быстро потерял к нему интерес.

Этот комочек спал на полу в свете солнца падающего из окна, лакал молоко, из миски, жмурясь и мурлыча. Он ловил лапой мух на подоконнике и на окне; катался по полу, играя бумажкой скатанной в шуршащий комок; играл с клубочком ниток, когда бабушка вязала и ставила нитки в коробке на пол, а один клубок выкатывала котёнку для игры.

И мы сами не заметили, когда это, вдруг, вместо черно-рыже-белого пушистого комка, мы увидели большую, стройную, гордую кошку – нашему сыночку всего-то исполнилось 3 с половиной, и он еще всё засовывал палец в рот, инстинктом вспоминая младенческую соску.

Выросла, в общем, первая красавица, всем кошкам кошка. Темно-каштановая с огненными рыже-красными пятнами, на груди белая манишка, усы во все стороны и шерсть вся лоснится, блестит; задние лапы, как в широких черных штанишках, а кончики лап в белых тапочках. Красота, да и только.

Спала Циня в доме, где хотела: на диванах, на коврах, на стульях и в кресле. Очень любила спать около стопки газет, которые лежали в углу на тумбочке напротив окна. Целый день солнышко светило и грело эти газеты и тепло от них, видимо, продолжало передаваться и вечером.

Была у Цини одна особенность. Во-первых, обряд утреннего здорованья. Сначала прыжок на мою постель: «Муррум!». Потом подход и тыкание мордой, головой в руку или в бок, и снова коротко говорила: «Муррум!» и тут же падала на меня боком. Именно не ложилась, а падала боком на мою грудь или на мои ноги, если я садился на кровати. Затем она поворачивалась, подставляя свой бок, и я должен был гладить её по боку и по животу. Едва я, погладив раз-два, намеревался убрать руку, – она лапой, поднимая её не вставая, ловила мою руку, требуя еще, и глядела на меня с умоляющим взглядом. Отказать было невозможно, и еще и еще раз она получала свою порцию ласки.

Потом я вставал, и Циня бежала за мной, провожая меня до дверей туалета-ванной, сидела у дверей и ждала. Потом бежала за мной и на кухню, когда я утром всегда шел выпить с полстакана водицы. Так она и бегала, как собачка, в продолжение всех моих утренних перемещений. Она сидела рядом и наблюдала за всем, чем я занимался: одевался ли я, готовил ли я кофе и бутерброды, садился ли в кабинете за письменный стол, что-то записать. Циня всегда сидела рядом и наблюдала. Если я долго где-то задерживался за столом в кухне, завтракая или за письменным столом в кабинете, она тут же ложилась на пол и, словно на посту, охраняла меня, готовая вскочить и побежать за мной, если я куда-то направлялся.

Этот «собачий синдром» проявлялся и во время прогулки, когда я выходил покурить и прогуливался по дорожке в саду. Она, Циня, красавица кошечка ходила за моими ногами, как собака. Когда я останавливался и стоял чуть дольше минуты, Циня подходила и терлась мордочкой и своим боком об мою ногу…».

Так и живет наша кошечка до сих пор, рассказывал мне один мой знакомый, рассказчик.

Конец.

Заводы

Часть 1 Охотничья собака

Это было до перестройки и до того как развалился Союз, и мне кажется это было очень давно при стабильной и тихой жизни колхозов во времена «застоя Брежневского».

Я тогда приехал в свою деревню, где провел свои ранние детские годы и куда приезжал каждое лето на каникулы к бабушке. Бабушки не было давно с начала 1970-х, а дом наш был продан, разобран и увезен татарами в соседнюю республику. Так мне рассказали родители, когда я был мальчишкой. Но приезжал я к друзьям детства и останавливался у них на жительство часто, когда выходил мне отпуск, и хотелось отдохнуть от городской суеты и шума. Так было и в этот раз, глубокой осенью я приехал в деревню с ружьецом своим для охоты. И охотиться мы с моим другом Петькой Ивановым решили около Заводов, в глухом месте, с оврагами и полями и перелесками. А место это было знаменитым и о нем ходили разные мистические рассказы.

Прежде обжитое местечко превратилось в глушь окруженную лесом, полями и перелесками. Сейчас, вдоль сопки, вдоль высокой для нашего края горы, течет маленькая речка, берега которой заросли черемуховыми рощицами на возвышенностях, и были заболочены поросшие камышами.

Небольшие деревни, оставшиеся после того, как из этого края ушли «промышленники», даже не все поля могли обрабатывать. Так, среди оврагов остались большие луга с травами готовыми для сенокоса.

А через овраги когда-то шла дорога, и были построены мосты. И речка была полноводнее и глубже, как рассказывали нам еще в детстве старики. Во время весеннего разлива мосты через овраги затопляло водой и частично разрушало, поэтому заводским рабочим из большого поселка приходилось каждый год мосты ремонтировать. И посёлок стоял раньше на берегу реки и назывался Заводы, от которого сегодня и следов не осталось почти совсем.

Всё случилось по природной изменчивости и при человеческом участии в её разрушении из-за своей жадности. Река обмелела, и берега её заболоченные заросли травой и кустами. А всё потому, что леса в верховьях реки вырубались с беспощадностью – Заводам требовался лес, брёвна.

Заводы на самом деле представляли собой множество пилорам и цеха по распилу и обработке досок. А из промышленности тут были «дегтярные», стоящие несколько вдалеке от самого поселка, а также мебельные фабрики. К понятию «завод» промышленность поселка совсем мало имела отношение, если только производство дегтя назвать заводом. На самом деле эти дегтярные среди местных назывались – «Хим-дым». Кто так назвал неизвестно, но так прижилось.

Владельцем всего этого многообразия промышленного был помещик и купец, барин Высотный, и имение его Высотино находилось на краю леса в 5-ти или 6-ти километрах от Заводов.

В поселке Заводы были, говорят, даже двухэтажные дома. Но в основном стояли длинные бараки на три семьи, в центре посёлка, и еще длинные бараки-общежития, на окраинах, для приезжих рабочих.

Когда-то, в самом начале образования поселка Заводы, по воспоминаниям стариков, – лес сплавляли по глубокой реке плотами с верховьев. Но скоро речка наполнилась топляками и обмелела, брёвна от плотов отцеплялись и тонули. Тогда начали возить лес телегами, и для лошадей тяжеловесов в соседних деревнях построены были конюшни большие. И в нашей деревне, в оставшейся от того времени конюшне, до сих пор содержались до 20-ти колхозных лошадей. А наша деревня находилась рядом с барской усадьбой Высотино, в двух-трех километрах.

Усадьба сгорела буквально в пламени революции 1917 года, сожгли её мужики ненавидящие злого барина и весь его род. Теперь все вокруг поросло густым лесом, так что дороги к усадьбе уже нет и развалин её уже не видно.

Среди местного населения ходило поверье, что в этом густом лесу в тех самых развалинах усадьбы живут приведения. А на дороге, ведущей в район и проходящей в километре от развалин по лесу, появляется белая женская фигура с маленькой детской белой фигурой за ручку: это жена купца, барыня с дочкой, которые сгорели в усадьбе и пострадали ни за что от мужицкого беспредела. Сам барин сбежал и избежал расправы, говорят, он вообще за границу успел убежать и во Франции прожил до старости. А те приведения мстят за свою безвинную смерть. Молоковоз в этом месте врезался в дерево, водитель увидел приведения на дороге. И из-за боязни людей дорогу отнесли в сторону и в объезд бывшего Высотино по полям, тогда пришлось колхозу восстанавливать один из мостов через овраг. Старая лесная дорога осталась, по ней изредка люди ходили пешком, а иногда ездили на личных автомобилях. Случись попасть на это место, рядом с Высотино, вечером – непременно появятся приведения. Так поверье в народе остается до сих пор. Во всех местных деревнях, несмотря на годы атеизма и как бы не казались легенды эти про приведения выдуманными, – каждая бабка знала немало историй о Высотинском приведении. Все говорили о том, что ходит это приведение вокруг усадьбы по лесу и горько плачет, взывая о погребении.

Единственный Храм был в районе, к которому и вела эта дорога лесная, и было до района 8 километров. Объездная дорога построена-проложена была совсем не из-за того что какие-то там приведения мешали ездить через лес. Дорога по полям, пусть через большой овраг и через мост, – была ровная и относительно прямая. А по лесу дорога петляла, обходя заболоченные участки, и ямы и спуски и подъемы были на лесной дороге во множестве. Однако в объезд дорога удлинялась и была 12 километров. Лесной дорогой народ пользовался всё равно, так как путь в район был короче. В годы атеизма в приведения мало кто и верил.

Кроме меня охотника, был в нашей деревне другой старый охотник, дед Иван, бывший колхозный сторож, он охранял как раз конюшню, оставшуюся с дореволюционных времен. У моего друга я жил в отдельном помещении в пристрое типа клети, что через сени рядом имела дверь. Клеть не отапливалась, но были на широкой лавке и матрац и одеяла ватные, несмотря на осень во дворе у меня в комнатке было тепло. И приходил ко мне дедушка Иван – у меня привезен был склад пороха, дроби, шомполов, капсюлей, пыжей и разных машинок для снаряжения охотничьих патронов дробью.