Buch lesen: «В семье не без у рода», Seite 3

– Держи, архаровец, пока я добрый!

И расплывётся в улыбке.

На вид суровый, но добрый. Куда-нибудь разгонится, мы, мальчишки, специально подбежим, хором:

– Здрасьте, дядя Петя!

Он отрывисто бросит:

– Некогда!

Нам страшно нравилось его «некогда». Могли обогнать его и снова сунуться под ноги:

– Дядя Петя, здрасьте!

Смолин настолько сосредоточен, настолько целеустремлён, что даже не заметит, те же самые озорники ему надоедают, снова отмахнётся:

– Некогда!

Он пролетит мимо, а мы хохочем.

Дед часто просил почитать ему из Евангелия о последних временах. Не обязательно «Откровение Иоанна Богослова». Читали от Матфея двадцать четвёртую, двадцать пятую главы, от Марка – тринадцатую главу. Из посланий апостолов что-то. И, конечно, «Откровение». Часто просил тринадцатую главу, двадцатую и что следом за ней. Дед сам прошёл гонения – Гражданская война, раскулачивание, спецпоселение. Своего рода репетиция апокалипсиса. Целую неделю после третьего раскулачивания всей семьёй жили в бане в ожидании смерти. Это когда бабушка Февронья одевала сыновей во всё чистое перед сном. Дед большую часть жизни прожил при безбожной власти. Храмы закрывали не только в тридцатые годы, их разрушали в пятидесятые, шестидесятые годы. Однажды сказал:

– Внучок, мы на спецпоселении семнадцать лет жили без причастия.

Хорошо помню, перед всесоюзной переписью 1979 года его беспокойство. Я уже в институте учился, он спрашивал, а будет ли вопрос об отношении к вере? Знал: последние времена могут наступить в любой момент, а значит, каждому предстоит сделать главный выбор – отказаться от Бога, ради привычной жизни, или пойти за веру до конца. Не погубить душу. Я не понимал тогда, в чём, собственно, вопрос. Дед за нас боялся: мама в школе работала, мы с сестрой в институте учились… Не были готовы открыто сказать об отношении к Богу… Мама говорила, дед и перед переписью 1970 года спрашивал: будет ли вопрос о вере…

Много позже я понял, не только для себя просил он читать о последних временах, в первую очередь, скорее, для меня. В восьмом классе «Откровение Иоанна Богослова» сказкой звучало, а всё одно что-то оставалось в голове. Когда в девяностые годы хлынули в нараспашку открытые ворота страны секты, я ни на что не прельстился. Евангелие сделало стойкую прививку от лжеучений. Сколько знакомых попалось на сладкие посулы. Валера Кузьмин с концами уехал к лжемессии Виссариону в Красноярский край. Бросил жену, детей, мать с собой забрал. Рукастый, головастый мужик, отличный инженер-электрик, он сначала подался в секту Аум синрикё, ездил в Москву, встречался с Сёко Асахара, а потом к Виссариону примкнул. Ко мне приходил с видеокассетами, книгами. У меня мысли не было, что-то может быть иное, кроме православия. Зерно, дедом брошенное, не при дороге упало.

В Библии дед ориентировался свободно. Закажет, к примеру:

– Внучок, «Первое послание к Фессалоникийцам» почитай.

– Дед, – спрошу, – где открывать?

– На четверть с конца возьми.

Я прикидываю по толщине книги, открываю.

– Что написано? – спросит.

– «Послание к римлянам».

– Вправо дальше.

Меня это восхищало. Думал: вот бы так научиться. Даст наводку, потом подкорректирует, и читаем. Я только в последние годы вот так же стал свободно ориентироваться.

Тридцать пять лет миновало, как нет деда, а нет-нет да поймаю себя на мысли по той или иной теме: ведь дед об этом говорил. Взять царя Николая II. С дедом завели о нём разговор, я тогда в институте учился, дед говорит:

– Внучок, да всё проще простого: генералы захотели главенствовать, вот и сбросили. Денница возжелал властвовать, в результате свалился в преисподнюю, генералы тоже рассуждали, что сами с усами, семи пядей во лбу – фуражки большие, погоны в золоте. Безбожники не подумали, что на помазанника Божьего замахнулись. Без царя оказались глупее глупого, кашу кровавую заварили, на большее ума не хватило…

Мне казалось, дед не то говорит, слишком просто. Только правильно рассуждал: гордыня и ограниченность человеческого ума. Дед рассказывал, после отречения царя в Костино приезжали делегаты от различных партий. Агитировали голосовать за них на выборах в Учредительное собрание. Да тоже одна говорильня, большевики всех обскакали, захватили власть. Мне только в девяностые годы стало открываться то, о чём дед говорил. Не шибко грамотный дед имел чёткое понимание.

Дед исподволь учил думать. Рассказывал о революции, о царской России, о НЭПе, деревне доколхозной. Что-то не сходилось с тем, о чём говорили в школе. Имелись нестыковки. Но я больше доверял деду. Была история страны с Лениным, но и с князем Владимиром, с Александром Невским. Помню, сразу после армии, года двадцать два мне, в институте учился, вдруг пришла мысль, я даже ужаснулся, что именно такая: если бы сейчас были красные и белые, я бы выбрал белых. А это был 1978 год…

Дед умер в полные восемьдесят пять лет. В последний раз мы виделись за полгода до этого. Я приехал в Черепаново из Омска и первым делом баню протопил. Вдвоём с дедом на первый пар пошли. Парился он отменно.

На разговоры о болезнях говорил:

– А я, внучок, не знаю, где там сердце, печень, не чувствую их.

Не помню, чтобы простудой болел. И это притом, что на спецпоселении в воде добывали карельскую берёзу. Получается, только закалил себя. Могучий организм Бог дал ему.

Паримся, деду девятый десяток, мне тридцать с небольшим, а наравне хлещемся.

– Дед, ещё поддать? – спрошу.

– Поддавай, внучок. Надо погреться.

– Тебя попарить?

– Попарь, да веника не жалей! По ногам в первую очередь пройдись. Мёрзнуть в последнее время стали.

У меня волосы на голове трещат, он только покрякивает от удовольствия.

– Дед, тебе не жарко? Может, дверь приоткрыть?

– Нет, внучок, хорошо, тепло. Иди в предбанник, посиди, а я ещё полежу.

Парализовало его на левую сторону, лежал пять дней. Мама рассказывала, правой рукой то и дело шарил по груди, искал, есть крест или нет. Нащупает, зажмёт в кулаке – успокоится.

Меня в это время на военные сборы призвали. Я – инженер-мостовик, на учёте стоял в железнодорожной бригаде. Под Курган отправили собирать понтонный железнодорожный мост – НЖМ-56. Мощное сооружение – поезда по таким ходили. Я сначала не думал писать родителям – на два месяца всего уехал. И всё же написал маме. Она в ответном письме сообщила, дед серьёзно заболел. Не стала писать, что парализовало… А на следующий день мне с берега кричат: телеграмма. Сердце ёкнуло – дед. Так и оказалось.

Я в военной форме, офицер-железнодорожник, бумагу в части дали хорошую: с ней на станции к дежурному обращаешься, если мест нет, садят на электровоз… До Искитима доехал нормально, от Искитима пятьдесят километров осталось и всего один поезд, а мест нет – на электровозе доехал. Всю дорогу дед из головы не выходил. Как это больше нет его, не скажет: «Внучок, почитай Библию» или попросит рассказать о храмах Омска. Слёзы то и дело наворачивались на глаза.

Дед маме наказал месяца за два до смерти:

– Рая, умру, чтобы ни капли водки. Ни на кладбище, ни дома.

Знал, кому наказывать. Отец было на дыбки:

– Как это «ни капли водки» на поминках?! Что люди скажут? Да никогда такого ни у кого не было! Мало ли что он говорил!

Мужики родственники возмущались потихонечку за столом. Но у мамы не забалуешь.

– Воля покойного, – объявила, – никаких выпивок за трапезой. Ослушаться Луку Трофимыча не могу. Помянем, а в сенцах стоит ящик водки, пойдёте домой, берите, кому надо и сколько надо. Мало будет, добавлю.

Кстати, мужики и без водки разговорились, каждый старался что-то своё рассказать про деда. Вспоминали и совсем давнее и последние годы. Хорошо помянули, очень хорошо. Светло, без мути в голове.

Водку мужики разобрали, уходя, так что и по-своему помянули.

После похорон деда пошла традиция – в наших семьях водка за поминальным столом не водится.

Мама

Мама пришла из семьи, где вера была в забытьи. Про Бога у них не вспоминали. Отец её, Потап Маркович Ковальский, был другого, чем дед Лука, завода – оборотистый, предприимчивый. Если дед Лука – плотник, пахарь, дед Потап – купить-продать-поменять. Работал на золотых приисках под Читой, случилась авария, лишился ноги. Переехал в Черепаново. Инвалид, но жили хорошо. Возможно, золотишко у деда имелось.

И детей восемь человек. Мама средняя по возрасту. Рассказывала: вдруг отец принесёт отрез красивого шёлка или английской шерсти на платья девчонкам. Мясо в доме не переводилось. Корову одну продаст, другую купит. Всё время в коммерческом движении. Как умер, а умер рано, в пятьдесят лет, семья стала бедствовать. Шутка ли – столько детей. Бабушка Ксения не впала в уныние, кремень была. Выстояла, выдержала, подняла всех. Мама педучилище в Черепаново окончила, учитель начальных классов.

Папа демобилизовался из армии 31 декабря 1952 года. Лес на дом у деда был уже заготовлен, ждал своего часа. Дед, если речь заходила о строительстве нашего дома, говорил: «В день смерти Сталина, пятого марта пятьдесят третьего года, начали с Сергеем рубить». В два топора они очень быстро построили. Хотя удавалось только по вечерам домом заниматься и по воскресеньям, оба работали на производствах. К празднику Петра и Павла подвели дом под крышу, а в сентябре вселились в него. В пятьдесят пятом папа женился, в пятьдесят седьмом году – я родился. Маму дед с бабушкой встретили как родную дочь, отношения у них были самые тёплые. Когда дед начал слабеть глазами, стал просить маму читать ему Библию. Отказать не могла. И сама того не осознавая, стала тянуться к вере. Эмоциональная по характеру, сердцем почувствовала истинность того, что читала.

А ещё они с дедом хорошо дуэтом пели. Дед – первым голосом, мама –

вторым. Пели, когда собиралось застолье по торжественным дням, родственники, друзья приходили, а бывало, Библию мама почитает, дед предложит:

– Рая, давай споём.

Пели русские народные, мама любила романс Денисьева.

В тёмной аллее заглохшего сада,

Сидя вдвоем на дерновой скамье,

Понял впервые я в жизни отраду,

О, тут я впервые добился любви…

Дед уже немолодой, но голос с годами не утратил, тенор у него был чистый да сильный.

Помню, приветно запел нам

соловко,

И ветер ракитой лениво играл,

Ты на плечо мне склонилась

головкой,

Страстно и нежно тебя я лобзал.

Помню, луна в этот миг

появилась,

Миг тот я в сердце всегда

сохраню!

Ты на плечо мне головкой

склонилась

И прошептала тихонько:

«Люблю»…

У мамы меццо-сопрано, голос богатый. В хоре учителей пела, солировала. Из русских песен они с дедом «Вечерний звон» пели, «Во поле берёза стояла», «Чёрный ворон».

Чёрный ворон, что ж ты вьёшься

Над моею головой?

Ты добычи не добьёшься,

Чёрный ворон, я не твой.

Хорошо пели. Если не в застолье, в будни, три-четыре светских песни исполнят, потом дед церковные: «Разумейте, языцы, и покоряйтеся: яко с нами Бог…», «Царица моя Преблагая», псалом какой-нибудь. Мама со временем стала подпевать «Царицу», псалмы…

Попоют, дед скажет:

– Спасибо, Рая, хорошо с тобой петь… И душу потешили, и Бога пославили…

До последнего дед пел. Я за полгода до его смерти приезжал в Черепаново. В бане с дедом попарились, пришли в дом, чай попили – мама, папа, дед, я.

– Рая, – дед говорит, – что-то давно мы не пели, давай-ка, а внучок поможет.

И запели.

Ах ты, степь широкая, широкая,

раздольная!

Ах ты, Волга-матушка, Волга

вольная!

Ах ты, степь широкая, степь

раздольная,

Ах ты, Волга-матушка, Волга

вольная!

Ой, да не степной орёл

подымается,

То речной бурлак разгуляется.

Не летай, орёл, низко ко земле,

Не гуляй, бурлак, близко к берегу.

Песня протяжная, как степь, и тревожная… Что-то нехорошее должно произойти с бурлаком за кадром…

Детство ещё чем запомнилось: каждое воскресенье начиналось с того, что дед мне с сестрой, появился Вовка, и ему давал по кусочку просфорки и святой воды. Это был ритуал. Я ввёл подобное для внуков, они у меня каждое утро начинают с кусочка просфоры и святой водички. И если забуду – напомнят.

Дед давал просфорки, а бабушка Февронья каждое воскресенье кормила блинами. Растапливала печку и пекла гору блинов. Как только на сковородке начинал аппетитно шипеть первый, мы с сестрой летели к бабушке в кухню. Каждый хотел быть обладателем первого блина. Для исключения раздора и скандала среди едоков бабушка делила ножом блин на две равные части. Пока мы их с Людой уплетали, макая в мёд или коровье масло (домашнее, его бабушка специально растапливала для трапезы и наливала в розеточки), она успевала ещё два испечь. Так что за столом царил мир. Когда подрос Вовка, первый блин получал он с нашего согласия.

В детстве мама с дедом возили нас к причастию. Ездили до класса пятого-шестого. Мама много позже скажет, была у неё боязнь, учительница всё-таки. Но не могла отказать, если дед говорил:

– Рая, пора свозить деток к причастию. И самим причаститься.

Ездили в Новосибирск. Там был один-единственный храм – Вознесения Господня. В Омске в двух службы в советское время шли, в Новосибирске – в одном. Запомнилась поездка класса после третьего. У деда в Новосибирске были хорошие знакомые по приходу, у вокзала жили. На вечерней электричке приезжали в Новосибирск, у них на ночлег останавливались.

В тот раз летом на Петра и Павла ездили. О поездке начали говорить загодя, для нас с сестрой настоящее путешествие, ждали его, готовились. Дед пост держал без всяких поблажек, а мы постились три дня перед поездкой. Всё по правилам. У мамы не было такого: как это детки без молочка да мяса? Ослабнут! Дед сказал, значит, никаких разговоров. Ехали принаряженные. Мама приготовила мне белую рубашку, отгладила брючки.

Дед в парадном пиджаке, хотя было тепло, даже жарко. Накануне мы с ним ходили в парикмахерскую, постриглись.

На электричку нас папа проводил. Везли одну сумку с гостинцами знакомым, вторую на канун.

Усадив в электричку, папа, шутя, спросил:

– Вас завтра ждать? Или загуляете в столице Сибири?

Переночевали у знакомых, это были старик со старушкой, а рано утром по холодку на трамвае все вместе поехали в храм, там всего три остановки. Народ в церкви в основном бабушки, все в белых платочках. Кланялись друг другу, поздравляя с праздником. Детей почти не было.

После службы дед кормил нас мороженым, покупал петушки на палочке.

– Кончились Петровки-голодовки, ешьте от пуза!

– Дед, почему «голодовки»?

– Дак к Петровкам, бывало, подъедали всё от прошлого урожая, а до нового ещё далеко, вот и затягивали пояса. Хотя уже зелень в огороде начиналась… Рыбу ловили…

Обратно ехали весело. Мама купила копчёной селёдки, деда это подвигло к воспоминаниям о рыбалках. Рассказал, как однажды поймал щуку на три килограмма в Ёрге. Это когда жили на спецпоселении. Клюнула на живца, пескарика дед насадил, щука и хватанула, но сорвалась, как только дед из воды вытащил…