Buch lesen: «Мириам»

© Према Сундари, 2016

© Алексей Саченок, дизайн обложки, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Голод. Насыщение. Пресыщение. Отвращение

Мы пришли в этот мир, чтобы изменить себя, а не чтобы изменить других.

Шри Бинод Бихари Бабаджи

Я как молоко на плите: все время пытаюсь сбежать. Мне совсем не важно куда, главное – подальше и на как можно дольше. Раньше мне казалось, что хорошо там, где меня нет. По прошествии многих лет я осознал, что хорошо везде, где есть я. Но только я и никого, кроме меня. Тысячи километров пройдены мной, десятки границ пересечены, сотни дней проведены под заграничным солнцем. Мой паспорт проштампован с первой и до последней страницы. Столь многие люди врывались в мою жизнь, принося в нее что-то свое и забирая из нее что-то мое. Но был ли я удовлетворен своими скитаниями? Едва ли.

Мне от 20 до 60. Будучи рыбой по знаку зодиака, реалистом стать мне было не суждено. Сейчас, оборачиваясь назад, я сомневаюсь, была ли правдой моя жизнь. Может быть все, что случалось со мной, всего лишь вымысел моего разума. Меняясь, преображаясь, прогибаясь, мне казалось, что где-то в пути я утратил настоящего, подлинного себя. И шел уже не своей дорогой к чужим целям. Я жил чужой, чуждой мне жизнью. Ни дети, ни дом, ни работа не были моими желаниями, и я не стремился заполучить ни одно из этих жизненных благ. Но все же имел все. Хотя, нет, детей у меня не было.

Что касается моей внешности, мне всегда было наплевать на нее. Моя одежда была похожа на пижаму, а лицо украшала борода, седая с 26 лет. Малоспортивный, ленивый, слегка сутуловатый. Моя худоба всегда была темой для обсуждения. Не скажу, что это сильно нравилось моим окружающим, но и на их мнение мне было наплевать. От отца мне достались голубые глаза, от матери – способность видеть людей насквозь. Руки сухощавые, тонкие, ногти – аккуратно сгрызенные. На спине белое пятно в форме звезды. Брови густые, слегка нахмуренные. Волосы – цвета лесного ореха. Голос низкий, глубинный. У меня было много имен, но ближе всего мне имя, которым нарекла меня при рождении бабушка, – Эсмаил, «Бог все слышит».

***

Я проснулся на рассвете с чувством, что нужный день наконец настал. Я вышел к реке. Солнце выкатилось из-за горизонта, и нежно-фиолетовая дымка окутала гхаты¹. Я сложил ладони у солнечного сплетения и в почтении поклонился реке. «Намасте²», – протяжно вымолвил я. Я ступил в воду сначала одной ногой, затем и второй. Шаг, и еще шаг, и еще шаг. Мое тело погрузилось в воду, и она приняла меня, покрывая собой до самой макушки. «Намасте. Я приветствую Бога в тебе. Я приветствую Бога в себе». Выйдя из воды, я подошел к лодочнику, отдал ему оставшиеся у меня деньги и попросил его отвезти меня к самому южному гхату. Там в послерассветный час я встречу гуру, который согласился инициировать меня в аскеты. Судно отчаливает, и мы плавно скользим по водной глади.

Я закрываю глаза. Передо мной – вся жизнь. Столь о многом мне хочется рассказать в эти последние минуты до того, как я стану отшельником и отрекусь от всего мирского. О том, как жил, как умирал, о дальних странах и людях, которые там живут. Во всех уголках мира я искал истину, и вместе с ней я обрел самого себя. Моя жизнь, так же, как и миллионы жизней других людей, была абсолютно обычной, но однажды влажной, холодной ночью она все же переменилась. Идеально спланированная, жизнь внезапно, как поезд, сошла с реек. Помню ту ночь, как сейчас. Глубокую, тяжелую, укрывшую мой город непроходимой густой темнотой. В ту ночь Мириам на цыпочках ушла из моей жизни. Без скандалов, криков и каких-либо объяснений. Тихо, как ребенок, рисующий на обоях. И моя жизнь обрела другой характер, из твердой стала жидкой и потекла по Мировой душе, как Нил течет по Африке.

Это моя любимая история. Быть может однажды в тишине Гималайских гор кто-то встретит меня, состарившегося, и спросит, как я там оказался. И тогда я скажу: «Мы познакомились по моему приезду из Америки». Путник засмеется и спросит: «Дедушка, что за историю ты хочешь рассказать?» А я улыбнусь своими морщинками и отвечу: «В тот день она была непревзойденной».

***

Мы познакомились в сентябре по моему приезду из Америки. Там, вдалеке от родины, я молил Бога ниспослать мне мудрость. Каждый вечер перед тем, как идти спать, я уговаривал Бога: «Прошу, пошли мне хоть каплю мудрости». И она снизошла ко мне, облеченная в тело с именем Мириам. «Горькая, как трипхала³». Меня пленил ее томный взгляд, ее нелепая одежда и едкий дым сигарет, которые она курила. Я хотел избежать этой встречи, прекратить на какое-то время свое существование, лишь бы не потонуть в безбрежном океане ее странностей. Но было поздно бежать, и я шагнул в неизвестность с чувством непреодолимого страха с привкусом сладостного блаженства. Слова, которых не сыщешь в словаре русского языка, как бабочки слетали с ее земляничных уст и влетали в мое сознание. Я смотрел в нее, как в зеркало, чистейшее зеркало, и видел свое отображение.

Я никогда не хотел состариться с Мириам, ведь в своем роде мы уже были стариками с 20 лет. Я не хочу преувеличивать, но Мириам – лучшая из людей. По крайней мере, для меня. У меня было много женщин, я вскрыл немало пустых раковин, пока не нашел жемчужину, и лишь к ней одной я испытывал глубокую любовь и привязанность. Что она испытывала по отношению ко мне – для меня, наверное, останется загадкой. Не берусь судить. «Ты есть – хорошо, тебя нет – еще лучше», – говорила мне Мириам. Так или иначе, расходясь, сходясь, снова расходясь и снова сходясь спустя 6 лет мы поженились. Купили маленький дом на улице Сплетников и еще через год обзавелись машиной. Мы жили тихой ничем не примечательной жизнью. И мне казалось, что моему счастью никогда не будет предела. Но дни моего спокойствия были сочтены, и в одну из ночей жизнь все же переменилась. В ту ночь, как и в остальные 2738 ночей нашей совместной жизни я крепко спал. В 3:59 что-то толкнуло меня, приказывая проснуться. Я взглянул на будильник, потом на половину кровати Мириам и с ужасом обнаружил, что будильник есть, а Мириам – нет. В глубокой ночной тишине я встретил свое одиночество. Дом, где еще совсем недавно мы смеялись, внезапно стал холодным и пустым. Я ходил по дому, наматывая круги, и отказывался верить в происходящее. Вот ее остывшая чашка с латте, вот недоеденное пироженое, вот влажная зубная щетка. Воздух стал удушливым, и я чувствовал себя рыбешкой, выброшенной на берег. Я убеждал себя, что играю с ней в прятки. Вы играли когда-нибудь в эту игру? В ней главное – надежда, что вот-вот где-то за углом прячется твой друг. Но Мириам нет в шкафу. Мириам нет под кроватью, нет за шторами… Даже крохотной записки нет. Я сидел на краю кровати, набирая один и тот же номер. – Возьми трубку, прошу. Длинные гудки в телефоне беспощадно разрезали меня без ножа. На столике лежал ее антиперспирант. Я намазал им запястье, глубоко вдохнул и закрыл глаза. На мгновение я почувствовал ее рядом. – Прошу, возьми трубку. К утру гудки становились все длиннее и длиннее. Я допил ее холодное латте и заглянул в шкафчик посмотреть, есть ли там ее документы. Нет, ни паспорта, ни водительских прав не было. – Прошу, возьми трубку. Она не пришла утром. Вечером ее тоже не было. И вообще она больше никогда не возвращалась домой, сколько бы я ее не ждал и сколько бы ни звонил. Мириам ушла. Ушла, пока я спал, словно возлюбленный друг Руми⁴ Шамс Тебризи. На одну сотую процента я мог понять такой поступок, ведь если Шамс и Руми питали друг к другу величайшую любовь всех времен и народов, то для Мириам я скорее был братом, чем любимым мужем. И я никогда не винил ее за нелюбовь ко мне, ведь сам не давал ей ни малейшей возможности полюбить меня: надоедал ей своими чувствами, навязывался, дышал ею. Я был ее одеждой и макияжем: обволакивал ее собой, проникая в каждую ее клеточку. Я наступал, как война. Где-то в глубине души я знал, что рано или поздно будет перейден рубеж, и она откажется от меня. Я думал, что, будучи отвергнутым, я никогда не буду в проигрыше, ведь не буду ни игроком, ни даже зрителем. И вот когда она ушла, я понял, как же сильно ошибался. Мне казалось, что я никогда не вынесу утраты. Я злился на Вселенную за то, что слишком часто говорил ей, как счастлив, а она решила переубедить меня в этом и, поверьте, небезуспешно. Чтобы я не делал, чем бы ни пытался унять свою боль, это лишь разжигало огонь внутри меня, и он жег меня до самых костей. Я просыпался от того, что меня душило одиночество, и засыпал по той же причине. Мир остановил свое движение, и я остался тет-а-тет с самим собой. Все утратило свое былое очарование и из прекрасного превратилось в уродливую тюрьму. Цветы распускались, выпячивая свои половые органы, привлекая яркой окраской венчика насекомых, птицы щебетали, призывая самок в свои гнезда, сверчки гудели в поисках пищи. Все, что казалось возвышенным, теперь виделось мне лишь жаждой размножения и пропитания. Люди стали мне омерзительны. Я был переполнен отвращением. И не было ничего, кроме темноты в моих глазах.

Каждая третья семья по тем или иным причинам распадается, и это считается обыденным делом. Но когда оно доходит до тебя и крепко сжимает за горло, вот тут уже начинаешь мыслить другими категориями. Пол не имеет значения. По правде говоря, вообще ничего больше не имеет значения. Хотя зачем я это рассказываю? Вы сами прекрасно знаете, каково это.

В конце ноября в мою страну пришли неспокойные времена. Все началось внезапно, но всего за 3 месяца мирный протест перерос в настоящую войну. Я переключил все свое внимание на борьбу за справедливость. Буду с вами честным. Под властью толпы, где нивелируются высшие потребности и господствуют базисные, я мог на какое-то время забыть о Мириам. Не поймите меня неправильно. Мне нужно было решить, хочу я жить или хочу умереть, и война для этого лучшее место. Моему народу осточертела никчемная жизнь в нашей стране, некогда одной из самых богатых в Европе. По неведомой мне причине власти страны делали все возможное, чтобы «слить» мое государство в трубу. Покорные и терпеливые, мы долго молчали, в своем роде, будучи рабами. Рабскую психологию понять очень просто: если ты дашь рабу достаточно пищи, чтобы выжить, он навсегда будет твоим, но, не давая ему вообще ничего, лишь тогда он подымется с колен и заявит о своих правах.

Долгие зимние ночи вместе с сотнями небезразличных я выстаивал на главной площади города. Отряды полиции жестоко избивали своих же сограждан, пропадали журналисты, а активистов находили избитыми в лесах (слава Богу, если живыми). Разочарованный народ, отчаявшийся вконец, запад назвал «Евромайданом», но интеграция с Европой была, наверное, одним из последних наших желаний. Мы протестовали против системы, требуя от властей самого простого: нормальной человеческой жизни. Но словно безмолвных рыб, нас никто не слышал. И в одну из ночей система решила устроить большую рыбалку.

Восемнадцатого февраля протестующие, в числе которых был и я, разумеется, организовали шествие к Верховной Раде, где должны были рассмотреть изменения в Конституции по поводу ограничений полномочий президента (о его золотом батоне и распятых на крестах птицах, уверен, будут говорить еще много лет). Глава Рады отказался регистрировать такой документ, что вызвало огромное возмущение среди нас. Это была та последняя капля, после которой дороги назад уже не было. Начались столкновения с силовиками. В знак солидарности со всех уголков страны на Майдан начали стекаться люди. Чтобы хоть как-то предотвратить восстание, местная власть в страхе перекрыла въезды в столицу, и городской метрополитен прекратил свою работу. Неисчислимые кровопролития, летающие в воздухе коктейли Молотова и шумовые гранаты – вот так проходил день черного вторника. День спустя около восьми часов вечера несколько человек (назову их «неизвестными») подожгли дом профсоюзов. Отряды полиции захватывали баррикады, и один за другим зажигались огни. С голыми руками мы стояли, окруженные со всех сторон «Беркутом⁵», и единственное, что отделяло нас от них – огонь. Водомет то и дело обливал нас ледяной водой, и когда, наконец, потухла разделяющая нас линия огня и мы могли посмотреть друг другу в глаза, произошел невероятный трюк. Отряды полиции начали отходить, и народ, обескураженный и в то же самое время почуявший контроль над ситуацией, пошел на них. «Это ловушка!», – кричал я, но в хаосе происходящего меня никто не слышал. Как только молодые ребята перешли границу «нашей территории», чей-то голос из преисподни крикнул «Огонь!». Засвистели в воздухе пули, и в толпе начали падать бездыханные люди. «Небесная сотня», – так потом назовут жертв этого страшного беззакония и посмертно им дадут звание героев страны. В этой ужасной бойне мы были безоружны. Снайперы стреляли в нас, как в тире стрелок сбивает мишени. Тупым тяжелым предметом кто-то ударил меня по голове. Я упал на замершую землю. Словно в замедленной съемке я помню тот миг: горящий майдан, крики людей и тела, которые складывали друг на друга всего в двух метрах от меня. А среди них – молодая девушка в белом пальто с кровавыми пятнами на нем. Я пытался оставаться в сознании как можно дольше, но смог выиграть всего пару секунд.

***

Мое помутневшее сознание неохотно возвращалось ко мне, и вскоре я смог открыть глаза. Голова страшно гудела, а тело ныло так сильно, что казалось, словно плоть отделяется от костей. Я лежал все на том же месте. Но к моему ужасу я был совсем один. Ни молодой девушки, ни остальных погибших там не было. С трудом я поднялся с земли и осмотрелся еще раз. Нет, совсем никого. В полицию идти было бесполезно. Мои карманы, конечно, уже были пусты. Выйдя на Майдан, как безумный, я начал приставать с допросами к людям, но они лишь пожимали плечами. Неужели ни одного очевидца? Или все заодно? Мои глаза наполнились слезами, и руками я закрыл лицо. Возле меня остановилась дама в дорогой шубе с грязными руками. Как и много других женщин в дорогих шубах с остатками идеального маникюра, она помогала разбирать брущатку, которую мы кидали в «Беркут».

– Вы в порядке? – спросила она.

– Какое сегодня число? – вопросом на вопрос ответил я.

– Двадцатое февраля, – ответила женщина.

– Расскажи мне все, что ты знаешь о вчерашнем дне.

– В стране произошел переворот, – все, что она сказала.

***

Не хочу лезть в политику, но президент некогда братского нам народа поступил с нами, как паршивая овца. Пользуясь беспомощным состоянием в моей стране, другая страна ввела свои войска и наглейшим образом отобрала у нас часть государства. Люди стали заложниками территории, и под манипулятивным влиянием медиа много семей раскололось на два вражеских табора. Началась страшная война, о которой не говорили ни по каким телевизорам, даже по нашим. В дни Великого поста православные убивали православных, оккупанты разграбливали города и села, насиловали женщин и убивали детей и стариков. Гаагская конвенция⁶ была всем до одного места. И самое страшное то, что нельзя сказать с полной уверенностью, кто был врагом: люди по ту сторону фронта или по эту. Под чьим-то нелепым командованием разбивались самолеты и умирали сотни солдат. Мое сердце обливалось кровью.

Первая и вторая волна призыва оставила меня за бортом. Отказ принять меня в ряды солдат ничем не аргументировался. Несколько раз я ходил в военкомат, но там от меня как от защитника отечества отказались. Мне сообщили, что в случае какой-либо нужды со мной свяжутся. Ни имени моего, ни каких-либо контактов у меня не спросили, и моя настойчивость никому не нравилась. На войну призывали безусых мальчишек, а военных или людей с опытом, которые могли бы оказать реальную помощь, отказывались. Что уже говорить обо мне, человеке без опыта, но «с усами». В последний мой визит, когда я попросил бумагу и ручку, чтобы записать свои данные, меня вывели под руку и прошипели: «С тобой свяжутся!» Но никто так и не связался.

Новостная лента превратилась в бесконечный некролог, а просмотр телевизора – в пытку викторианских времен. Статистика смертей неумолимо росла. Народ держали в панике, не давая расслабиться ни на минуту. Силами волонтеров армия хоть как-то держалась на плаву. А тем временем народ нищал, цены беспощадно росли, а национальной валютой можно было пользоваться вместо туалетной бумаги. Ничего другого, кроме фрустрации, новая власть с собой не принесла. Так же, как и их предшественники, они разграбливали казну, набивая карманы кровавыми деньгами. Никто не хотел прекращать войну, потому что, мать вашу, это самое прибыльное дело на свете. От безвыходности люди стали разъезжаться по миру, покидая некогда цветущее государство. Наблюдать за тем, как мучительно умирает огромная страна, было невыносимо. Одинокий, разочарованный, я все чаще и чаще стал прибегать к алкоголю и прочим наркотикам, чтобы хоть ненадолго уйти от реальности.

Вокруг меня было столько ненужной шелухи. Город наращивал меня, как капусту, и от этой церемонии становилось только сложнее. Слой за слоем – и внутри все жарче. Проблемы всего человечества пили на моей кухне чай, политическая свора смывала с себя грязь в моей ванной, а дефолт дремал под потолком. Незваные гости просочили собой воздух, которым я хотел бы дышать, и все мое бытие больше не было мне подконтрольным. Я стал его заложником. Но под чьим руководством я возлагал на себя вину уже за безразличие? Я хотел бы знать, был ли виновен в том, что у меня уже не было желания барахтаться на поверхности бушующего океана и ждать верной погибели? Я нырнул на самое его дно, и картина мира казалась мне куда яснее. На какое-то время мне становилось легче и я не чувствовал себя беспомощным и одиноким. В мире дурманящих средств никогда не бывает одиноко. Там не нужно было ходить, я лишь скользил по поверхности и плавал в пространстве. Не нужно было спать, потому что этот несуществующий мир был лучше, чем сон. Там деревья рассказывали истории своих жизней, рыбы открывали свои тайны, а птицы делились свободой. И в этой безмятежности я был счастлив. Счастлив до тех пор, пока не просыпался в собственной блевотине и с обмоченными штанами. Ужасающая реальность была настолько отталкивающей, что я все дальше и дальше прятался от нее. И круг замыкался.

Кто я, – спрашивал я сам себя, – чтобы судить воздух, которым дышу? Пищу, что услаждает мое чрево, воду, которой смываю грязь? Кто я в пучине собственной жизни – король, путник ли, или не значимей речного камня? Прорастая и засыхая, впитывая воду и загнивая, чьи теплые руки собирают сладкие сливы с моего февральского дерева ветров? Я терял счет морщинам.

Еще один вечер вкрадывался в подреберье. Я снова был под кайфом и находился в эпицентре очередной галлюцинации. Они отличались от всего, что я испытывал прежде. Комната стала меньше спичечного коробка, а я в ней – невиданных размеров гигантом. Все кружилось по спирали и от этого сильно укачивало. Чувство голода было столь обострено, что я готов был съесть собственные ноги. Своей двухметровой рукой я потянулся в дальний угол комнаты за манго. Я не мог вспомнить, как надлежит есть этот фрукт, и оттого жадно впился в кожуру. Сок водопадами хлынул по щекам. Это было самое вкусное и одновременно самое отвратительное из того, что я когда-либо ел. Не пережевывая, я собирался глотнуть, как вдруг обнаружил, что у меня во рту два языка, а в глотке – два пищевода. В замешательстве, я не знал, что делать. Решительно я не был готов умереть с голоду, потому откусил еще кусок и двумя языками попытался протолкнуть манго к горлу.

Король Манго оказался привередливым и не пожелал направляться в желудок, потому застрял сразу в обеих из моих глоток. Поначалу это казалось таким забавным, что я улыбался что есть мочи, но когда понял, что не могу дышать, внезапно утратил былое веселье. Ни вдохнуть, ни выдохнуть я не мог. Я стал бить себя в грудь, но от этого становилось только хуже. На четвереньках я полз к двери в надежде, что в коридоре меня заметят соседи. Сил проползти хватило не более, чем на два метра. Как туша, я свалился на пол. Внезапно яркая вспышка света ослепила меня. Передо мной предстал некто, сияющий настолько, что невозможно было разглядеть его очертаний. «Как ты себя чувствуешь?» – спросил Некто. Ответить я не мог, но понял, что он спрашивает меня не о застрявшем куске. Он измерил меня своим взглядом и томно вздохнул. Оторопевши от появления нежданного гостя, меня больше не заботило то, что я задыхаюсь. Я не могу сказать был ли я на сто процентов жив тогда. Может быть, я умер и просто никуда не делся, как не деваются никуда самоубийцы: так и остаются призраками доживать свой положенный срок, но все в той же дурацкой ситуации и теперь уже без какой-либо возможности все исправить или хотя бы с кем-то поговорить.

Некто не отводил от меня взгляда. Не ему ли знать о моих страданиях? Такой же двухметровой рукой, как у меня, он залез ко мне прямо в глотку и с легкостью вытащил застрявший кусок. Затем, словно обтрусив его от пыли, с удовольствием положил себе в рот и смачно причмокнул. Не двигаясь мы смотрели друг на друга. Спустя какое-то время Некто нарушил установившееся молчание, и словно растянувшуюся песню, молвил: «Когда предотвратишь цикличность бытия, тогда, считай, закончен счет бессмысленным скитаньям сквозь материю. И снизойдет покой, которого так жаждел ты всю жизнь, как молоко, что льется мурти⁷ на голову. И заново рождение и смерть. Пойми в чем суть круговорота, и казнь закончится сиюминутно. Ведь кто подвластен смерти и болезням, тот подлинного счастья не вкусил. Но все пройдем путем от клетки до могилы, и в ней познаем сущность бытия. И заново рождение и смерть. Преодолей же их, не растеряв души сокровищ». В комнате вновь воцарилась тишина. Из сказанного я не понял ровным счетом ничего, но утвердительно кивнул головой.