Последнее прости моей любимой Одессе.
Пролог.
Из дневника ученика средней советской школы, некоего, впрочем, имя не имеет большого значения.
Тайна сопровождала меня с раннего детства, приходя по ночам сказкой с яркими картинками событий прошедших эпох. Взрослые создали тайну, по-разному описывая события истории и, при этом споря между собой о правдивости именно ими рассказанного: меняя местами даты и, видоизменяя героев и события; изображая, при этом по-своему цели и задачи, которые эти герои ставили перед собой. Создав, таким образом загадку, в мастерски написанных книгах с разным содержанием об одном и том же событии, а значит дающим возможность либо выбрать одну из истин, описанных в литературе для себя, либо дойти, доплыть, доползти к ней самостоятельно, взрослые игры убедили меня, что книги не помогают раскрытию тайны, а лишь запутывают, ставя новые вопросы, на которые можно ответить, пускаясь в путешествия под землю или на дно моря.
Писатели – это большие выдумщики по части игры в прятки, в своих произведениях они преподносят каждый свою версию истории как последнюю истину, не терпящую сомнений или, тем паче – несогласия. Крупицы истории, словно контрабанда спрятаны между строчек исторических романов. Поди, попробуй, разберись в этом нагромождении разной, порой прямо противоположной правды.
Вариантов много и эта игра в прятки становится смыслом всей жизни.
Проворные и смелые до безрассудства действия мастеров наводить тень на плетень приводили меня к неудачам в игре, не давая даже приблизится к, хотя бы отдаленно, верной дороге, что ведет к разгадке тайны, хотя я чувствовал и, наверное, видел ее, как путник в пустыне видит мираж и стремится к нему, но, добравшись, убеждается, что стоит только протянуть руки к миражу, как он растворяется в воздухе.
Я ненавижу неудачи: в моей голове начинают бродить грозовые облака, а тело рвется на свободу, за пределы душного города: в море или под землю – в катакомбы. Узнать, найти и обладать тайной – вот к чему я стремился. Все мои поступки были направлены к этой странной и, для меня, интересной игре. Все, что было под запретом, автоматически становилось объектом изучений и притягивало меня с невероятной силой.
Счастлив тот, кто смог еще в детстве распознать этот мираж и, не поддавшись ему, найти свою истинную, а не ложную дорогу в жизни. Тайна захватывает целиком и неожиданно, кажется, случайно, даже против твоей воли, но от искушения узнать нельзя убежать или спрятаться. Меня захватывает азарт вероятного открытия, и я, словно борзая, иду по следу тайны. Страсть гонит меня в пещеры, толкает под землю в катакомбы, уводит в открытое море и бросает на дно.
Однажды заразившись тайной, ты уже никогда не сможешь избавиться от этой болезни. В тебя поселится жажда узнать: о себе; о погибших цивилизациях, об истории своего края и народа, о кладах, похороненных в безднах морских глубин или зарытых в землю; о скрытых знаниях, спрятанных в недрах человеческой памяти, запачканных человеческой глупостью и невежеством. Такая жажда не даст спокойно и тихо жить, пока не утолишь ее – иссушающую силы, отнимающую здоровье и саму жизнь. Тайна требует найти и прочесть следы людей, исчезнувших навсегда из нашего бытия, понять их желания, проникнуть в душу тех людей, что жили многие тысячелетия назад; оживить их в своей памяти, увидев их лица, поняв их мысли, чувства и стремления, оценив поступки и услышав их голоса.
Мне всегда казалось, что у меня есть чутье, упорство и, надеюсь, рассудительность, но так казалось только мне, а мама, сестра и отец считают меня лоботрясом, фантазером, и к тому же с отвратительным характером. Я спорю с экскурсоводами в музеях, чем злю учителей и веселю ребят, спорю с учителями и с родителями. Мне все время некогда – мальчишество со своими проказами и забавами забирает время и не дает отдаться страсти, а тайна уже захватила меня и вытягивает на простор, на волю, ей тесно в рамках реального мира, в котором я вынужден жить. Иногда мне везет, когда я брожу по развалинам церквей или крепостей, а этих развалин у нас хватает, и нахожу ржавую монету или пуговицу с забавным рисунком или, когда ползу по подземному туннелю и натыкаюсь в катакомбах на старинный подсвечник, фашистскую пряжку от ремня или наконечник для стрелы; когда на дне моря нахожу испанский дублон, камень с нацарапанным рисунком человекообразного существа – я захлебываюсь счастьем. Эти мгновения и есть мой жизненный пульс, остановись он – и я погибну. В мечтах вижу себя древним человеком – и переношусь со скоростью мысли в другой мир и, когда меня захватывает тайна, я бросаю всех и вся. Меня начинают разыскивать: по городу и под городом, в море и в прибрежных скалах, под землей или в лесу. Ищут родители, милиция, пограничники и, надо отдать должное, всегда ловят, находят, берут за шиворот и, отрывая от земли, трясут, наказывая за сумасбродство, за глупость, за переживания, за мучительные звонки по больницам и за тревожные бессонные часы. А я похож на этих рыбок в аквариуме, рядом с которым сейчас сижу в милицейском участке города Одессы. Уже три часа ночи, но, может быть, нам все же удастся завтра уехать в деревню всей семьей, а сейчас мои родители вынуждены выслушивать нудную лекцию о воспитании подростков от милиционера. Рыбки с выпученными глазами и открытыми ртами следят за моими пальцами, которыми я барабаню по стеклу, и удивляются – почему я это делаю.
– Папаша, посмотрите на вашего сынка. И шо вы видите? – спрашивает милиционер отца и косится в мою сторону. Отец молчит, и милиционер делает намек: – Мне есть еще пару слов к вам…
– Он же босяк… И шо мне прикажете делать? – отвечает отец, выходя за милиционером в коридор.
– Возьмите – и не спорьте, – доносится голос матери.
Милиционер улыбается, берет сверток и, разрывая протокол, говорит:
– Береги тухэс (зад), шпана.
Мы уходим. И так каждый раз, когда меня вытаскивают из моря пограничники, вытягивают за ноги из земляных нор и катакомб милиционеры. Отец уже не злится, он просто удивляется:
– Шо вам, в этих катакомбах медом намазано? Кудой вы лазите?.
А мы лазим по руинам заброшенных крепостей, крадемся по туннелям подземных лабиринтов, уходим ночью в море на плотах и на шлюпках. Тайна манит, не дает успокоиться и снится по ночам; тайна дарит надежду: ты сможешь открыть, сможешь найти и сможешь узнать то, о чем до тебя никто даже и не подозревал.
Большинство людей не знают своей родословной, ну хотя бы на четыре, пять поколений назад. Сколько человек интересуется жизнью прапрадедов? Любители генеалогии могут проследить свою родословную на несколько сот лет, если, конечно, им не соврут архивные документы и другие исторические записи. В недавнем прошлом, еще в двадцатых годах прошлого столетия, каких-нибудь сто лет назад, люди, строящие светлое будущее, сжигали церковные книги, а это был единственный документ, где велись записи о рождении и смерти в Российской империи. Гражданская война калечила жизни, уничтожала историю – и победившие лишали прожитой судьбы как умерших, так и выживших. Дворянин – верный долгу перед отечеством, верой и семьей был растерян, он прекрасно понимал, что столкнувшись с необъяснимым мрачным вандализмом происходящего, невесть откуда появившегося у русского человека, вынужден, защищаясь, убивать – этот вид бешенства не подлежал лечению. Такая война не вписывалась в логику, совесть и веру. Борьба с самим собой испепеляла душу, но терпеть унижения, издевательства и насилие – значит потерять самих себя. Не каждый мог выжить, попав в страшный провал обыденного мира и встретившись в нем с опасностью уничтожения своего сословия, а это история и традиции тысячелетней России. Гражданская война проиграна и смерть – не самый страшный итог. И они убегали, бросая свою родину, чтобы дать жизнь своим детям, а сегодня большевики по средам и пятницам расстреливали дворян на Дворцовой площади и не щадили ни женщин, ни детей.
– Вот доберемся до Черного моря, может получится там сесть на корабль в Турцию? Или спрятаться в катакомбах Крыма или Одессы, хотя бы на время, а там видно будет. Говорят, там прячутся выжившие. – Разговоры, разговоры…а мы молчим и едем.
В Одессу, бывший граф со своей женой, смогли приехать на телеге, которую угнали с Сенного рынка. Вот и Одесса! Они ехали вдоль моря и, казалось, что война осталась где-то там, в сыром и смертельно опасном Петрограде. В поселке, который проезжали, дома стояли мертвые и окна заколочены досками крест-накрест, а на улице – ни души.
– Милая, давай отдохнем и искупаемся в море, я чувствую себя просто ужасно.
– Правь вон туда, в лесок. Парк у самого моря, честное слово.
– Вода-то… как хорошо! Будто заново на свет божий родился, честное слово.
– Павел! К нам бежит какой-то мужик…
– Господин биндюжник, я до вас и с делом. Я не смотрю, мадам.
– Не подходи! Я не биндюжник, а вы кто и что от меня нужно?
– Как не биндюжник?! А лошадь, а телега! Это ж не лошадь, а золото. Вы меня не слышите. У меня есть до вас работа и есть деньги, чтобы за эту работу заплатить, но нет лошади и телеги, чтобы эту работу сделать.
– Вы предлагаете мне работу? Но вы меня совсем не знаете.
– Это такие мелочи, шо нет смысла на них смотреть. Так вы как?
– Я согласен, но…
– Вэй! Слава богу, вы правильно смотрите на мои слова.
– Мы только приехали и никогда раньше не были в этом городе, к тому же – у нас нет с собой документов, под Винницей…
– Я Веня.
– Я Павел, а там моя жена.
– Это я понял и то, шо жить вам негде, я тоже понял. Пава, сегодня за пол-Одессы не имеет ксив, жилья и работы. Вам таки повезло, как никому, а знаете, почему? А то ж! В городе нет лошадей, всех кобыл реквизировали белые и красные, а еще зеленые, остальных, шо выжили – просто съели.
– Но документы? Без них разве можно официально устроиться на работу?
– Шо значит «официально» и шо значит «устроиться»? Вы уже приняты на работу и, поверьте Вене, официальней некуда. В Одессе советская власть, а мадам Феня нарисует вам мандат, и вы, таки, поселитесь в доме мадам под ее приглядом. Шо вы и кто вы – меня не касается, а вот ваша лошадь и телега… Квартир свободных после войны осталось много, но не у всех есть деньги за них платить.
– А вы не боитесь говорить первому встречному, что нам нарисуют мандаты? Моей жене ведь тоже нужен документ.
– Зато пол-Одессы знает, шо можно нарисовать и, я уверяю вас, знают даже, у кого можно нарисовать и за сколько, в том секрета нету.
– Где же я буду работать?
– В порту, Пава, в порту, конечно, а где же еще? Придумайте себе фамилию, а Пава – это хорошее имя для Одессы.
Телегу нещадно трясло, так как ехали по мостовой, мощенной круглым камнем. Ехали медленно и Павел рассматривал город: аккуратные и невысокие дома-шкатулки, все разного цвета, от теплого кофейного до холодного салатового. Павел вспомнил, где он видел такие же – ну, конечно, в Петрограде. Они очень похожи на дома, стоящие вдоль Английской набережной, тот же стиль архитектуры и те же приятные цвета.
Вдоль улицы росли огромные и голые, без коры, платаны с широкими резными листьями. Они были выше домов и их ветки нависали над крышами. Город просто утопал в зелени.
Пушкинская площадь расположилась недалеко от моря – и запах чайной розы смешивался с легким морским бризом. Благородные дома, некогда особняки XVIII века – аристократов и купцов Одессы, горделиво выстроились вдоль площади и одноименной улицы, сохранившей свое имя в хаосе революционной резни, отвергнув дух своего времени с его грязью, нищетой и бандитизмом. Этот дух, сталкиваясь с холодным высокомерием стройных фасадов, исчезал на Пушкинской, и грохот военных оркестров понижался до шепота.
В садиках, расположившихся во дворах и вдоль тротуаров лениво и по-хозяйски, каштаны шевелили листьями, похожими на ладошки благородных дам в парчовых перчатках, а кроны деревьев подчеркивали гордую старину улицы. Даже стаям бродячих собак: облезлых, с торчащими во все стороны ребрами, которым выпала честь влачить свое существование в прекрасном городе, приходилось принюхиваться друг к дружке и к фонарным столбам в какой-то особенной манере собачьего благородства и повышенного достоинства.
Телега подкатила к железным воротам, закрывающим проезд во двор. Веня спрыгнул с телеги, подбежал к воротам и раскрыл их. Мы въехали во двор. В центре стояла, подбоченившись, высокая и дородная женщина, еще не старая, полная сил и по виду – хозяйка этого двора. Павлу она напомнила хозяйку трактира из почти забытой французской или итальянской оперетты.
– Мадам Феня, вы гляньте, шо за лошадь, шо за телега!
– Веня, теперь ты сможешь-таки перевести свою кефаль на рынок. А это хозяин экипажа?
– Да, мадам, познакомьтесь, Пава-биндюжник, я его уже взял на работу, но им нужна комната и мандаты. Я заплачу.
В центре двора стояло такое же огромное и голое дерево. Двор окружали стены домов довольно обшарпанного вида, в них зияли дыры с порванными краями штукатурки и тянулись лестницы. Они были: ржаво-железные и деревянные; короткие и прямые; крученые и длинные; поднимающиеся под крыши домов или сползающие короткими гармошками в подвалы.
По всему двору вразброс были вкопаны столбики с натянутыми между ними бельевыми веревками. Двор был окутан веревочной паутиной, ведь где было место во дворе, там и поставили столбик. Пройти по двору, не пригнув голову, было невозможно.
Павел обвел взглядом двор: если бы не веревки, то он был бы просто огромный.
– Веня, ты хочешь забрать его в порт прямо сейчас?
– А как же, к вечеру мы перевезем весь груз на привоз.
– Тогда, ты же понимаешь…
– Прямо тут, все сто процентов оплаты за ксивы и комнату.
– И за еду. Надо же людям что-то поесть, или как? Давай, не жадничай, у тебя завтра будет хороший гешефт.
– Так-то завтра, мадам…
– А полотенце, а мыло, а керосин? Женщина должна умыться с дороги или где?
– Я вас умоляю, они уже помылись в море. Я сам видел.
– Молчи, паскудник. Женщина – не твоя торговка, ей уход нужен и уважительное обращение. Или у тебя глаза повылазили?
– Ша, Веня еще-таки может отличить женщину от базарной бабы. Держи, спекулянтка.
– Теперь спасибо, с тобой всегда приятно иметь дело. Я покажу вам комнату и к вечеру принесу мандаты, а вы располагайтесь.
Чтобы если покушать, то в кухню. Смотрите как. Идемте дальше. Здесь живет Соломон, он врач. Здесь Кацик, просто Кацик. Туалет во дворе. Колонка, и де льется вода, тоже во дворе. Ведро я дам на сегодня, а завтра, когда Веня расплатится с вашим мужем, купите себе. Веня расплатится, можете не сомневаться. Рукомойник вон, рядом с дверью на кухню. Жду вас вечером до себя в гости, с мужем, конечно. Просьба никому во дворе о себе не говорить, пока я не скажу вам, кто вы есть, просто молчите. Я пошла.
Додик с Региной и двумя детьми, Хилькой и Ефимкой, занимали огромную, чуть ли не двадцатиметровую, комнату. Кроме этого у них была передняя, которая могла служить кухней. У Додика был свой, отгороженный ширмой угол. Там стояли стол, стул, была смешная настольная лампа на курьей ножке и огромное увеличительное стекло в железной оправе. На полу выстроились: баночки с чернилами, стакан с перьями для письма, карандаши, большие и маленькие пачки бумаги, ножи, ножницы и линейки с дырочками и без. Нормальному человеку пройти было очень трудно. Мадам Феня протиснулась и встала за спиной у Додика.
– Мадам Феня, я могу написать любую ксиву.
– Два мандата, Додик.
– Шо за печати? ЧК, портовые или волостные, например, Бурлачьей Балки?
– Портовые, их Веня уже взял до себя на работу.
– Так он биндюжник?
– Да.
– Повезло-таки Вене.
– Им тоже у меня будет не плохо.
– А шо за люди, офицер или пижон?
– Не, не пижон – это точно. Тебе шо за дело, пиши, давай.
– А денежка?
– Додик, ты меня обижаешь или я не поняла?
– Ша, все пишу, мадам Феня. Бумага… посмотрите – это же снег, а не бумага. С серпом, якорем, баржой и мордой лошади, точно, как портовой бланк Одесского общества биндюжников. Печать лучше, чем на ксиве у самого оперуполномоченного. Так, родились они где?
– В Одессе, Додик, в Одессе.
– Так он таки пижон. Де была его лошадь и телега вчера, когда Веня рвал на себе последние волосы, а кефаль подыхала от жары?
– Додик, забудь на минуту об Вене, об этих людях – и не вспоминай о них больше никогда, а знай себе биндюжника и его жену.
– Мадам Феня, за эти хрустящие франки я готов забыть даже собственное имя и этот день.
– Выпей и забудь.
– Уже забыл. Но писать уже можно?
– Пиши, конечно, чего я сюда пришла, тебя послушать?
– Мадам, не торопите меня, все должно быть красиво, и ошибки, шо делает оперуполномоченный, нужно сделать так же криво, как выводит его рука с похмелья.
– Ты гений, Додик.
– Моя профессиональная честь не позволила бы сделать мандат тяп-ляп. Мадам, вы так и будете стоять у меня над душой, шо памятник Ришелье?
– Я буду стоять у тебя над головой, пока ты не закончишь.
Додик задумался, но не мог подыскать причины и слова, чтобы очистить воздух над своей головой.
– Ладно, стойте. И можете позвать Соломона, Кацика, Рохлю с ее детьми и заодно… – Додик!
– Ша, все, молчу.
Буквы располагались одна за другой – такие красивые и такие похожие на то, как пишет оперуполномоченный, и ошибки просто чудо, как хороши. Печать и роспись, размашистая и с особым крючком. Не мандат, а картинка.
– Ах, Додик, какие у тебя золотые руки, – сказала мадам, но тут же вспомнила, что перехваливать нельзя и перевела разговор на другую тему:
– А шо, нет твоих детей и жены?
– Как нет, есть, просто они ушли в синагогу.
– А ты, когда-нибудь ходил в синагогу?
– Нет.
– Не веришь в Ягве?
– Верю, но Ягве не выполняет моих заказов – и мне приходится самому обеспечивать семью.
– Купи Регине и детям чего-нибудь.
– Заходите, мадам Феня, всегда рад помочь и подзаработать.
– Забудь о Паве, как его и не было.
– Недаром говорят, что мадам Феня может поднять покойника и заставить его идти за собственным гробом, чтобы лошади было легче.
Так граф стал биндюжником. Работал с восхода и до заката, а часто и сутками напролет. Рыба – основной товар на привозе, ведь хлеб дороже золота был. Все рыбу любят: и бандиты, и большевики, и французы с белогвардейцами. Тогда, надо сказать, в Одессе новая власть очень любила демонстрации устраивать.
Праздничные колонны шли по улицам города. Людей было много. Флаги, транспаранты, портреты вождей висели над головами, казалось, что их лихорадит. Люди разговаривали, поворачивались, смеялись, дрожа всем телом, приседали, чтобы выпить и все, что они несли в своих руках, так же подпрыгивало и колыхалось из стороны в сторону. Раздавались призывы и здравицы коммунизму, Розе Люксембург и другим, непонятно почему, таким дорогим для новой власти, людям.
На Дерибасовской стояла сцена, а по ней важно прохаживался, разминая затекшие ноги от долгой неподвижности, отец города в кожаной куртке. Вдруг над площадью пронеслось: «Паве, его лошади и чекистам – наш биндюжнический привет!». Мадам Феня опешила, а Веня снова сложил ладони рупором, но второй раз крикнуть ему не дали.
– Веня, из тебя, может быть, и получился бы хороший оратор, но для этого нужно прочесть хотя бы уголовный кодекс.
Веня улыбнулся, как человек, понимающий преувеличения в свой адрес, он решительно заявил, что не хочет быть оратором, потому как они плохо кончают; к тому же, надо знать, что написали наши вожди, а что они и не собирались писать, а мы все равно это читаем. Оратор должен быть подкован лучше, чем лошадь Павы, а у меня усидчивости для этого не хватит и мозгов.
– Это ты правильно сказал, кроме усидчивости нужны еще и крепкие мозги, и золотая голова.
– Мадам Феня, не обязательно каждому иметь золотые мозги, их в повозку не запряжешь и сортиры не почистишь.
– Веня, прекрати просто выкрикивать всякие глупости и не умничай.
Колонны шли уже около часа, и люди восторгались, какая Одесса большая и как много в ней людей живет.
– Вы заметили, шо мы на одном месте топчемся?
– Мы второй раз прошли мимо беседки Дерибаса.
– Мы шо, ходим по кругу?
– Да.
– До революции Одесса была на третьем месте после Петербурга и Москвы, а теперь на пятом, – сказал Веня.
– Хто ж сумел обскакать мамашу Одессу? – спросила мадам Феня.
– Харьков и Киев.
– А до революции Киев был выше Харькова, но ниже Москвы, так? – спросил насмешливый голос.
– У тебя, Веня, в голове бардак, надо, шоб Пава там немного пошуровал.
На кого другого, так Веня сразу бы обиделся, а на мадам Феню нельзя, она всему двору мамаша.
– Мадам Феня, вы получили право голосовать?
– Как все, а шо?
Кацик сложил ладошки рупором и закричал:
– Лишенцам, получившим право голосовать, ура!
– Кацик, вы долго будете шпенять мое происхождение? Белые у меня не спрашивали о нем, а красные спрашивали, но не для того, чтобы разрешить голосовать.
– Теперь все по-другому: войны нет, и мы можем не бояться.
– Правильно, – согласилась мадам Феня. – Теперь мы можем не бояться, но скажи мне, кто гладит по голове, когда надо дать по жопе?
Кацик подтвердил, что нет смысла гладить по голове, когда надо дать по жопе, но все-таки не мог понять мадам и, вместе с тем, возразить, потому как… И Кацик промычал:
– И шо вы имели под этим в виду?
– Я никогда не пила кровь из рабочих, а во время войны не стреляла ни в красных, ни в зеленых.
– Мадам Феня, я ручаюсь головой, шо за вас так думает вся Одесса.
– Он ручается головой, но все же знают, что у тебя руки золотые, а голова…
– Да, по части политики я плохой коммерсант, не то, что Пава.
– Кацик, – нахмурилась мадам Феня, – я же говорила, не мешайте Паву с политикой. У тебя не только с головой, у тебя еще и с зубами не важно.
– А кто был Пава? Никто ж ничего не знает.
– С зубами у тебя и взаправду плохо, Кацик, нема где языку держаться. А тож! – подняла вверх палец мадам Феня. – И не забудьте: завтра собрание во дворе. Самогон не приносить, чекист придет.
– А шо за вопрос?
– Тебе еще не надоела, пасущаяся лошадь во дворе?
Собрание.
Жильцов, пришедших на собрание, было немного, каждый дом отправил своего делегата, и мадам Феня предупредила, чтоб лишних бездельников и горлопанов на собрании не было.
– Во дворе и так места на всех записанных делегатов хватит только-только из-за веревок, будь они не ладны, – говорила мадам.
Кацик и Веня поставили стол под огромным платаном, за ним сидела мадам Феня, а делегаты пришли каждый со своим стулом, табуреткой или скамеечкой. Оперуполномоченному поставили стул справа от стола. Мадам Феня попробовала сесть на стул для чекиста, но небольшая ветка дерева не позволила мадам выпрямиться.
– Ничего, он маленького роста, поместится, и потом… все равно, другого места у нас во дворе нет.
– Товарищ чекист, новая Конституция разрешает единоличникам и колхозникам держать: как свою корову и птицу, так и свою лошадь. Для этого у них имеются разные помещения: сарай, курятник, хлев. Поскольку я биндюжник и работаю в порту, то у меня есть своя лошадь. Если я могу иметь лошадь, то помещением, то есть стойлом для нее, кто меня должен обеспечить? – начал собрание Пава.
– Пава, зачем тебе жить в стойле, если у тебя есть солнечная комната и коридор? – возразила мадам Феня.
– Очень маленький и общий, как в любой коммуналке, мадам.
– Пава, я, как врач, не разрешаю тебе жить в стойле, – сказал Соломон.
– Я не про себя говорю, а о лошади.
– Мы знаем, что у тебя есть лошадь, но у тебя есть и семья.
– Гражданин биндюжник, а лошадь зарегистрирована в финотделе? Налоги платить, кто будет? – спросил чекист.
– Пава – не дурак: лошадь работает в порту, порт платит налоги, Пава получает денежку и кормит семью. Но, кто будет кормить лошадь и где ей жить?
– Построим для нее гараж на чердаке, – предложил врач.
– Соломон, если моя лошадь каждое утро будет спускаться по нашей лестнице, у мадам Фени начнется страшная мигрень, а лошадь, таки, переломает себе ноги.
– У кого еще есть вопросы? И, если такие, как у Павы, то лучше не задавать, – сказал чекист.
– Товарищ чекист, чтобы трубу проверить и узнать, где она забилась, ее нужно простукать, продрать проволокой и посмотреть на свет. Так и вопрос: надо сначала вытащить его на свет божий, а тогда будет видно, глупый он или умный, – возразил чекисту Кацик.
– Кацик, здесь серьезный вопрос решается, а не вечер развлечений.
– Я вижу, мадам Феня.
– Господа, товарищи и биндюжники, если сравнить, как была организована медицина до революции в Одессе, то традиционные противопоставления дня и ночи, земли и неба, черного и белого… – ни с того, ни с сего проговорил Соломон.
– Соломон, не черного и белого, а скорее красного и белого, – возразила мадам Феня.
– Ша, мадам Феня, дайте врачу закончить мысль, – сказал Кацик.
– Шо закончить?
– Граждане, прошу серьезнее, я не могу торчать здесь целый день и нюхать кислую капусту, по существу, месье Соломон, – промолвил чекист.
– Когда уважаемое мной ЧК называет меня месье, я по существу…
– А шо с моей лошадью? – прервал идиллию собрания Пава.
– Пава, мы сперва будем думать, потом обратимся в порт, я в протоколе записал твое выступление. Послушаем месье врача, – ответил чекист – и грозно посмотрел на Паву.
– Я великодушно извиняюсь, но, товарищ чекист, лошадь загадила весь двор, а дворнику новая власть платить не хочет, – возмутилась мадам.
– Мадам Феня, вы не беспокойтесь, вам же не убирать, – отреагировал Кацик на слова мадам и подобострастно улыбнулся чекисту.
– Мне нюхать и убирать тоже, кстати, мне. А ты хоть раз убрал за лошадью?
– Так что там с черным, тьфу, белым и красным? – спросил Веня.
– Я продолжу о врачах, если меня не будут перебивать биндюжники, трубочисты и чекисты, прошу пардону, товарищ, – смущаясь, извинился Соломон.
– Мы вас слушаем, товарищ врач, смелее, – подбадривал Соломона чекист.
– Так вот, в Одессе я практикую кожные заболевания. В связи с этим могу с полной ответственностью заявить…
– И что с лошадью? Товарищ чекист, я так и не понял, будет стойло у меня или нет? – снова вмешался в ход собрания Пава.
Во дворе, где проходило собрание, наступила тишина.
– Могу сообщить, что болезни эти уменьшились в пять раз… – промямлил Соломон, но мысль не закончил – на него из-за угла дома надвигалась лошадь. Соломон попятился и, прижавшись спиной к дереву, остановился, отступать дальше было некуда.
– Товарищ биндюжник, заведите лошадь обратно за дом, и пускай там пасется, пока идет собрание, – возмутился чекист.
– Она хочет услышать ответ.
– Она хочет гадить и уже это делает – прямо перед столом, за которым сидит оперуполномоченный. Пава, сейчас не 1905 год и это не восстание на броненосце. А собрание во дворе.
– Я знаю, мадам Феня, но вопрос задан, а ответа мы с лошадью так и не услышали.
– Пава, убери за своей лошадью или товарищ чекист убежит, – проговорила мадам Феня.
– Кацик, принеси противогаз, их выдали на случай проведения учений гражданской обороны, – посоветовал Веня.
– Кацик, они в подвале. Да обойди ты лошадь, перепрыгнуть ее тебе не удастся, – сказала мадам Феня.
– Вы правы, мадам, бегу.
– Так вот, если умножить это на три, то мы получим мизерные цифры болезней.
– Соломон, что, на что помножить и зачем?
– Мадам Феня, я продолжу свою мысль.
– Кто помнит о его мысли? – спросил оперуполномоченный ВЧК.
– Он говорил о болезнях, товарищ чекист.
– Прошу, продолжайте, месье Соломон. – Чекисту, явно, не хотелось говорить о лошади.
– Так вот, мизерные цифры мы не увидим даже под микроскопом. А под ним человек может рассмотреть, заметьте, одним только глазом, миллион микробов.
– У нас один микроб – и очень большой, к тому же гадит прямо у нас под носом. Пава, имей совесть, – не выдержала мадам Феня.
– Общество биндюжников порта – это как профсоюз завода «Серп и Молот», в беде не оставит, – ответил, наконец, на вопрос Павы чекист.
– Но лошадь, пока не в стойле общества, – возразил Пава.
– Она у нас во дворе – это мы наглядно видим, – подтвердила мадам слова биндюжника.
И чувствуем, товарищ оперуполномоченный, – сказал Кацик и подобострастно улыбнулся, уже мадам Фене.
– Не волнуйтесь, товарищи. Я после собрания с Павой и его лошадью пойду в порт – и мы, я уверен, решим вопрос со стойлом. Товарищи, вы куда? Собрание не окончено. А как же обсуждение постановлений и решений? – растерялся чекист (не успел оперуполномоченный и глазом моргнуть, как все быстренько поднялись и ушли).
– Нам нужно было решить вопрос с лошадью. А собрание, наверное, можно закончить всеобщим одобрением всех решений, – ответственно заявила мадам Феня.
– Что, так достала лошадь? – спокойно спросил чекист.
– А вы думаете, нет? Таки да, но нас в порту не слушают, и если вы нам поможете, то Ягве, потихоньку от всех, получит свечку на ваше имя.
– Подождите, соседи! Я не сказал, почему отказался от частной практики, – попытался остановить людей и вновь обратить на себя внимание врач.
– Соломон, ты отказался, потому что мы обещали вышвырнуть твоих пациентов и набить тебе лицо, ведь в нашем дворе живут дети. Такое обещание дали Кацик, Пава и еще кое-кто. Так? – спросила мадам.
– Так. Но пусть оперуполномоченный знает, что я могу…
– Соломон, он ушел с Павой и с лошадью. Забирай стол. Кацик, помоги врачу стол отнести. А мне опять убирать за этой лошадью, – вздохнула мадам Феня. Как изменился Пава, он стал настоящим биндюжником и одесситом, – думала мадам Феня, убирая за лошадью. – Пять лет – и не узнать человека, нечего и сравнивать с тем Павой, которого у моря, когда-то нашел Веня. Сейчас у Павы уже подросли дети, и просто не верится, что в нашем дворе, каких-то пять лет назад – было тихо.
– Боря, Галя, Хилька, Ефимка и Гнат, шо вы так раскричались? А ну, тише, сорванцы, – проговорила мадам Феня. – Шо за имена дал Пава детям? Правда, он не еврей, и это его немного оправдывает в моих глазах. Ну, нет, чтобы послушать знающих людей и назвать Ося или Изя, а то… Игнат и Боря, – продолжала, улыбаясь, ворчать мадам.
Во дворе что-то заскрежетало, грохнуло, и повалил дым. Мадам Феня выскочила на улицу. Все дети кричали и прыгали вокруг костра, шо чертенята.
– Пава, ты где?
– Папа с мамой ушли в клуб, а нас оставили под присмотром Хильки дяди Додика.
Мадам Феня набрала ведро воды и залила костер.
– На шо вы похожи? Черные от дыма. Де вас носило? Я спрашиваю или как? Опять в катакомбы лазили? Признавайтесь, негодники. Вот вам корыто, наносите воды и помойтесь.
– А под колонкой? – спросил Боря.
– Под колонкой нельзя, там через пять минут озеро будет, и вы весь двор зальете водой.
– Мы не будем таскать такие тяжести, мы еще маленькие, нам нельзя, – возмущались дети.