Имитатор. Книга пятая. Наследники

© Олег Рой, 2023

© RUGRAM, 2023

© Т8 Издательские технологии, 2023

* * *

Любые совпадения с реальными именами и событиями следует считать абсолютно случайными.

Автор

Пролог

– Вы когда-нибудь задумывались, в чем секрет популярности? Что ее вызывает? Вопрос был глупее некуда. С какой стати задумываться о подобной ерунде? Журналисты – идиоты. Даже те, кто никак, никак не может оказаться идиотом! Это профессия такая – быть идиотом. И лишь иногда – полезным идиотом. Потому что без этих словоблудов не обойтись. Никак не обойтись. Хорошее слово – идиот. Емкое. Иди от.

Но вопрос о причинах популярности… тьфу, пакость какая! Откуда он вылез? Вызывает, надо же. Как будто популярность – это дьявол, а он тут сидит и рисует пентаграммы. И слово-то какое скользкое – популярность. Поп да ля-ля-ля, два прихлопа, три притопа! Но ведь совершенно не обязательно отвечать напрямую. Ты усмехнулся и заговорил – мерно, как падают капли в гигантских, выше самого высокого собора, водяных часах. И не водяных вовсе! Верхняя колба переливается металлическим блеском, потому что в ней не вода – ртуть. Да, точно. Слова должны падать гигантскими ртутными каплями:

– Он выглядит обычным человеком. Лишь те, у кого довольно отваги и зоркости, чтобы взглянуть на пространство за ним, видят оставленные им следы. Устрашающе глубокие, словно сама земля подается, проседает, плавится под невыносимой его тяжестью. Беда в том, что сам он не может, не умеет обернуться. Не чувствует собственной тяжести, не видит этих следов, не ощущает подымающегося от них запаха. Непристойно отвратительного, но столь же и притягательного.

По лицу напротив пробежали тени. Искажая, заставляя щуриться, морщиться, гримасничать.

Что, страшно? То-то же! А ведь это и есть – ответ. Это только глупые девки колют себе ботокс – или что они там колют? – чтобы приблизиться к этой, как ее, красоте. Дуры! Думают – хотя думать там нечем, долбят попугайски – что на красоту, как на огонек свечи, летят, летят, летят мотыльки. Идиотки! Притягивает не красота, притягивает мрак. Тот, что таится в глубине змеиного зрачка. И безмозглые макаки, повинуясь этому мраку, делают шаг, другой, третий, все ближе, ближе, и взгляда не отвести… Хорошо ли вам видно, бандерлоги?

Следующего вопроса ждать пришлось долго. Наконец губы, прячущиеся в бликах света и тьмы, шевельнулись:

– Образы, которые вы создаете – как вы добиваетесь, чтобы они были настоящими? Как это у вас получается?

Это было уже не настолько глупо, можно и как полагается ответить.

– Потому что надо не создавать, а жить в них!

– Это полное перевоплощение или вы смотрите со стороны?

Нет, он точно идиот! Перевоплощение! Пришла фея-крестная, махнула палочкой, и тыква превратилась в карету. Ты чувствуешь, что бесполезно, что словами ни до чего, ни до кого не достучаться – и все-таки говоришь, едва сдерживая закипающее раздражение:

– Должна быть живая кровь. Живая, горячая, а не какая-то розовая пластмассовая жижа…

Собственный голос звучит почему-то зыбко, неуверенно, чуть ли не испуганно. И штампы эти пошлые – «горячая кровь», «розовая жижа». Тьфу.

От окна тянет сквозняком, и пламя свечей едва заметно колеблется, блики пробегают по лицу журналиста, и кажется, что тот ухмыляется. Точно, ухмыляется! Да как он смеет! Кто он – щелкопер, строкогон! Никто! Отличное слово в интернетах придумали – журнашлюшка! Ему бы глядеть снизу вверх, робея, трепеща – позволили приблизиться к тому, кому суждена – вечность… Но ухмылка – насмешливая, почти пренебрежительная неоспорима!

Размахнувшись, ты бьешь прямо в ненавистное ухмыляющееся лицо. Удар за ударом, удар за ударом, слыша только слабый хруст. Плевать на боль, что пронзает пальцы, на кровь, выступающую из сбитых костяшек, главное – стереть эту отвратительную ухмылку!

Наконец ты останавливаешься. И улыбаешься, глядя на лицо на полу – в пятнах крови, изломанное, искореженное, изорванное! Вот так!

Это искореженное, изорванное лицо, и боль в разбитых костяшках, и горячий, пульсирующий в горле восторг – вот оно, настоящим! Если бы можно было не просто запомнить – сохранить этот жар, этот восторг, эту силу! Взывать к ней и – пропустив через себя – выплескивать! Чтобы все разинули рты! Хорошо ли вам слышно, бандерлоги?

Возбуждение схлынуло, как горный поток после ливня: только что ярился, бурлил, казался смертельно опасным – и вот уже нет его, пустое ущелье щерится разочарованными, едва влажными клыками скал, между которыми застрял неопрятный мусор канувшего в никуда пикника.

Пустота.

Все эти… репетиции… бесполезны.

Нельзя поднять самого себя за волосы.

Нет.

Вот если бы это лицо было живым…

Пятница, 17 мая

* * *

– Прости, что давно не приходила, – Арина погладила узкий холмик – как одеяло поправила – собрала нападавшие с нависшей сверху березы сережки, но тут же высыпала их обратно в траву, вокруг банки с крупными садовыми ромашками. И веточку, уроненную лезущим сквозь оградку шиповником, добавила. Укололась – и почти обрадовалась этому.

Да, так лучше.

– Прости, – повторила Арина. – Мне так трудно сейчас. И дома, и… вообще. Помоги?

Ветерок шевельнул листву над головой, солнечные блики на сером камне сдвинулись, фотография в каменном «медальоне» улыбнулась – едва-едва. То ли благодарила, то ли утешала.

На Воскресенском кладбище сейчас хоронили так редко, что можно считать никогда. Разве что на семейных участках или уж по очень большим деньгам и связям.

И все-таки из соседней аллейки, из-за старых, но пышных берез, среди которых темнели кое-где невысокие декоративные елочки, доносился слабый, но явственный шум. Едва различимые человеческие голоса и еще что-то механическое, как будто мотор какой-то там работал. Арина покосилась в ту сторону. Сквозь зелень просматривалось что-то серое, массивное. И вспышки какие-то мелькали. Фотографируют? Хоронят какого-то большого человека?

– Ты! – рыдающий вскрик прорезал и березовый шепот, и ропот человеческих голосов, и механический гул. Как молния прорезает и темную облачную тяжесть, и мутную дождевую пелену. Только молния падает вниз, а этот возглас летел в самую вышину. Если бы не деревья, подумалось вдруг Арине, его можно было бы увидеть – острый, пронзительный, болезненногорячий.

Она поправила ромашки, погладила серый камень, поднялась:

– Прости. Ты же понимаешь, да?

Разросшиеся за десятилетия березы, рябины и боярышник только казались сплошной массой. За кладбищем ухаживали, по крайней мере за этой его частью. На аллейку, откуда исходил шум, удалось пробраться без труда и, главное, без ощутимого урона коже и одежде. Арина, правда, и сама не понимала – зачем ей эти чужие похороны.

Только – похороны ли?

Их порядок установлен давным-давно: служители готовят могилу, потом приезжают скорбящие родственники и друзья, говорят прощальные речи, опускают гроб в яму, засыпают ее землей – и ставят сверху памятник, крест или просто каменную плиту. Но это уже обычно позже, когда могила «осядет». Здесь же памятник – странной формы белый камень – уже стоял, слева от него лежала белая плита, кажется, мраморная. Почему слева, подумала Арина, это же неправильно, плита всегда лежит перед памятником, а тут она почему-то сбоку.

Вокруг толпился какой-то народ, а неправдоподобно маленький, словно игрушечный экскаватор копал яму. Прямо перед этим белым камнем, возле которого курили двое рабочих: брезентовые штаны, жилистые торсы блестят загаром – а ведь еще и май не закончился.

Молодой шатен с правильным, даже красивым, но совершенно незапоминающимся лицом поддерживая, обнимал очень красивую брюнетку. Арина почему-то сразу решила, что кричала именно она. Федра, Медея, Ифигения и все они сразу. Прозрачный черный шарф, соскользнув с гладко зачесанных волос, лежал на плечах строгого серого костюма. И это тоже показалось Арине странным: почему она не в черном? И спутник ее – муж, наверное? – тоже в сером костюме, только чуть темнее. И женщина постарше рядом с заплаканной красавицей – тоже с черным шарфом на голове, но платье у нее, хоть и строгое, но лиловое. Время уже прошлось по чеканным чертам ее лица, размывая, смягчая, сглаживая – но сходство было поразительным. Мать трагической брюнетки, к гадалке не ходи. Гладит дочь по руке, а смотрит в сторону. Точнее, в никуда. Взгляд остановившийся, нездешний.

По другую сторону от экскаватора коренастый коротко стриженый дядька негромко беседовал с высоким худым парнем в джинсах и джинсовой же куртке. Тот был похож на лобастого щенка-переростка. Худой, но не тощий. «Про таких говорят – мосластый», – подумала Арина. Крупный рот, вытянутое «лошадиное» лицо, неожиданно большие, широко расставленные глаза под массивными надбровными дугами и высоким выпуклым лбом, на который свешивались небрежные каштановые пряди. И движение, которым он отбрасывал эти пряди, было таким же небрежным. И как будто знакомым.

Дальше, за березово-ясеневой порослью белел фургончик с логотипом областной телекомпании на борту. Оператор с камерой на плече чуть повернулся к коллеге, что-то спрашивая. Рядом стояли еще какие-то люди, но разглядеть их Арина не успела.

Экскаватор вдруг застыл, подняв ковш. Водитель высунулся из кабины:

– Ну чего? Докуда копать-то будем? До самой Австралии?

* * *

Вчерашний всплеск оставил после себя пустоту, почти беспомощность. Ты смотришь на свои руки: иногда они кажутся красивыми, но – не сейчас. Слабые, неуклюжие, бесполезные… никчемные.

Бросив брезгливый взгляд на неопрятные окровавленные лохмотья – вчера не стал возиться с уборкой, сегодня ошметки, оставленные буйством яростного, буйного, всемогущего потока выглядели жалко, впрочем, это пустяки, подождет – ты вытаскиваешь с книжного стеллажа телевизионный пульт. Черный, длинный, тяжелый, похожий на гроб.

Повинуясь нажатию черной кнопки, ведущая местных новостей, похожая, как все они, на пластмассовую куклу, что-то принимается с полуслова бормотать о каком-то скандале. Ты прибавляешь звук – и в этот момент картинка меняется: вместо пластмассовой ведущей на экране появляется… кладбище! Люди вокруг могилы, знакомые лица…

Не может быть…

Впрочем, почему – не может? Ровно наоборот!

Месяц назад – или два? или, может, три? – глупый ящик показывал очередное бессмысленное ток-шоу. Зоопарк. Даже самый умный человек, попавший туда, выглядит болваном, тупицей, дикарем. Идиотом. Ничего интересного. Интересной показалась мелькнувшая в голове мысль… Где же это?

Ящики стола один за другим обнажали свое содержимое – бумага, бумага, сколько бумаги! Заметки для памяти вперемешку с давно ненужными квитанциями, наброски, мизансцены, эпизоды… Где же, где же оно? Неужели придется искать в компьютере? В тупой, безжизненной, бездушной мешанине железа и странных сущностей, именуемых файлами. От одной мысли о том, что придется копаться в этом хаосе, плечи сводило гадкой липкой дрожью. Как же так? Ты же все сколько-нибудь важное всегда распечатывал!

Вот оно!

Фантазии, говорите? Иллюзии? Ну-ну.

Неужели судьба наконец повернулась, следуя твоим усилиям? Неужели наконец-то случилось то, что должно было случиться?

Понедельник, 20 мая

* * *

– И тут уже я плюнула: заметят не заметят. Хотя там уже всем было не до меня. Оператор с камерой мечется как бешеный слон, репортер его тоже… скачет. Остальные сгрудились вокруг ямы и пялятся. – Арина размашисто мерила шагами приемную: от окна к двери и назад, мимо Евиного стола. – Чистый Гоголь. Ревизор. Немая сцена.

– А я уж думала, у меня глюки! – завканцелярией прижала к щекам ладошки с растопыренными пальцами. Ногти, естественно, короткие, но лак бледно-золотистый, под цвет проблескивающих в темно-рыжей шевелюре светлых, точно выгоревших (крепитесь люди, скоро лето!) прядей.

– Ты чего, Ев, какие еще глюки? – почти искренне удивилась Арина.

– Да этот сюжет с вечера субботы по всем каналам крутят. И я гляжу: там Вершина собственной персоной! Я уж решила, что мерещится, мысли-то почти насквозь про работу, ну, думаю, кранты, уже и в телевизоре всех вас видеть начинаю. Первый раз еще вечером в пятницу показали, ну по нашим, областным, а в субботу и центральные сподобились. И ты там. На заднем плане, но узнать можно. Я даже записала на всякий случай.

Ева нашарила на столе пульт, понажимала. Настенный телевизор, что висел в приемной у окна, мигнул, беззвучное новостное мельтешение сменилось кадрами с кладбища. Люди вокруг могилы, экскаватор, который вдруг останавливается, а люди, словно их магнитом притянуло, оказываются вплотную к яме.

– Вот, гляди! – Ева нажала на паузу. – Ты ведь?

– Ну я, – согласилась Арина, хотя узнать ее в этой размытой фигуре смог бы лишь близкий знакомый, и то с трудом. Но картинка была любопытная, Ева права. Оператор, метавшийся – она помнила – вокруг, как взбесившийся электровеник, в этот момент взял общий план. Интересненько. К могиле кинулись все – да не все. Заплаканная красавица закусила костяшки пальцев, спутник все так же ее обнимал, дама в лиловом стояла все с тем же равнодушным, нездешним взглядом: все это не имеет ко мне никакого отношения. Коренастый стриженый дядька тоже ринулся к могиле, только спину видно. Парень же с лошадиным лицом остался на месте – так же, как красавица и лиловая дама. Стоит, губу чуть прикусил, а глаза… Странный у него взгляд, очень странный.

– Неужели ты не видела? – изображение двинулось, секунд через десять Арина опять оказалась в кадре, теперь в профиль. – Не, я понимаю, ты сама там была, но… Где твоя хваленая следовательская интуиция?

– При чем тут интуиция? И при чем тут, если уж честно, я? Мало ли чего показывают…

Ева выключила запись и уставилась на Арину, пристроив подбородок на сомкнутых кулачках. И через несколько секунд выдохнула с явным облегчением:

– Вершина, ты меня разыгрываешь! Ты, небось, этот сюжет за выходные до дыр засмотрела! А теперь ваньку валяешь: ничего не знаю, починяю примус.

– Ну не то чтобы до дыр… – Арина засмеялась.

– Тьфу на тебя! – Ева укоризненно погрозила пальчиком. – Не любопытно ей, видите ли! Я аж испугалась – подменили Вершину!

– Но ты ведь купилась? Кстати, в наших новостях сюжет самый длинный был, в центральных куда короче. Вот бы полный вариант посмотреть. Не эти сорок секунд или сколько там, а все, что оператор наснимал.

– Ну так запроси да погляди – завканцелярией, она же секретарша Самого, она же «центр управления полетами», изобразила гримаску почти презрительную.

– На каком основании?

– Так Воскресенское же кладбище в нашей подследственности, разве нет?

– Воскресенское – да, а само дело вряд ли, там, на мой взгляд, подследственность чисто полицейская. Вряд ли следственный комитет будут привлекать.

– Подследственность, видите ли! – Ева фыркнула. – Дело-то громкое!

– Вандализм-то? Потому что по факту мы пока имеем только вандализм. Ну еще мародерство можно прицепить, могила-то, получается, ограблена. Гроб, хоть и использованный, какая-никакая, а материальная ценность. Но это уже именно прицепить.

– А все остальное? Шумилин покойный, конечно, не Абдулов или Еввстигнеев, снимался мало, а наш драматический, хоть и супер, но не МХАТ и не БДТ. Провинция-с, – Евины губы сложились в презрительную гримаску, но не к «провинции», а наоборот, к тем снобам, которые «столицы» превозносят как центр мироздания. – Но известный же! Такой актер был! Ты-то его не застала.

– Здрасьте вам! Я вообще-то тут выросла. У Морозова училась между прочим. В Питер уже после юрфака уехала, муж там работал. Собственно, и работает. Вся родня у меня здесь, ты чего? Это ж все в моем личном деле…

Зачем я про Морозова сказала, почти панически подумала Арина. Кто только у него не учился. И любят его все. Когда осенью ему пришлось срочно уехать, переживали. И на кафедру, когда все-таки вернулся, приняли с распростертыми объятьями: такими преподавателями не разбрасываются. Зубр, корифей и вообще легенда следствия. Сочувствовали: все ж понимают, от каких скоропостижных болезней люди так стремительно бегут. Ну да, ну да. Баклушин, узнав о возвращении «легенды» аж с лица спал. Уж он-то знал, что это за «скоропостижная болезнь». До сих пор ходит тише воды ниже травы. Боится, что ответка может прилететь. Оно бы и хорошо, но – не время бучу затевать. Пусть Борька мутит свои делишки, не до него сейчас, пусть все утихнет, пусть все все забудут – не те немногие, кто в курсе, а те, кто ни сном ни духом.

И кто сейчас Арину за язык тянул? Впрочем, Ева, кажется, ее реплику мимо ушей пропустила, сосредоточившись на собственной неприличной забывчивости.

– Ой, чего-то я и вправду ляпнула, не подумав. Слепое пятно какое-то, ей-богу.

Арина вздохнула облегченно:

– Бывает. А Шумилина я помню, как не помнить, девчонкой на его спектакли бегала. Так жалко было, когда он умер.

– Ты как думаешь, Марат этот – в самом деле сын его или заливает, рекламу себе делает?

– Кто ж их, скоморохов, разберет, – Арина вспомнила лобастое лицо, крупный рот, небрежные каштановые пряди: еще на кладбище оно показалось знакомым, но только дома, посмотрев и послушав новости, она поняла, кто этот молодой человек. – Разрез глаз и линия роста волос похожи. Но я не спец. Да и внешнее сходство – это так, в пользу бедных. ДНК надо сравнивать.

– А теперь сравнивать не с чем, да? Раз тело из могилы выкрали…

Ожил Евин селектор:

– С Вершиной лясы точишь? Ко мне! – в голосе полковника юстиции, за глаза именуемого ППШ, звучали отчетливые металлические нотки. Или это из-за динамика так кажется?

Вот как Пахомов узнал? Через закрытую дверь увидел-услышал? Через стену?

* * *

Присаживаться Арина не стала, остановилась у стола, как бы в трепетном ожидании. Только с ППШ эти штучки не проходили.

– Почему сразу не доложила?

– О чем, Пал Шайдарович? Если б там труп оказался, а так…

Пахомов вздернул бровь – не то насмешливо, не то укоризненно. Арине стало немного стыдно. И в самом деле: труп в могиле – ничего удивительного, а вот его отсутствие – совсем другое дело. Контекст – великая вещь.

– Что, вандализм возбуждать?

– Возбуждать погоди. Но доследственную проверку по факту осквернения могилы провести положено.

– А почему мы, а не полицейские дознаватели?

– Потому.

– Понятно, – вздохнула Арина. – Дело взято на контроль и все такое? А там, может, банальное мародерство. Может, у Шумилина часы какие-нибудь сверхценные имелись. Или перстень, к примеру. Хотя не думаю, не та семья. Может, в рамках проверки пройти там с георадаром? Кладбище богатое, теоретически могут и грабители быть.

Полковник усмехнулся:

– Расхитители гробниц.

– Да… – она вздохнула. – Хорошо бы, но вряд ли. Мародеры просто вскрыли бы захоронение, ценности повытаскали и все. Ну, может, закопали бы, следы заметая. Зачем им гроб? Вряд ли он антикварный. Шумилин, конечно, известный актер был, но не саудовский шейх. Или кого там в золотых гробах хоронят.

– Вот именно.

– Значит, дело в этой мутной истории с сыном? Который то ли сын, то ли нет. Могилу-то в пятницу вскрывали ради пробы ДНК шумилинской.

– Уже выяснила?

Пахомов одобрительно кивнул.

– Так точно, Пал Шайдарович. Разрешение на эксгумацию, кстати, областным управлением выдано. А эксперт из некоего независимого криминалистического бюро. Но все лицензии и прочая документация наличествует. Думаю, надо всю семейку аккуратно проверить. Вьюнош этот. Марат Гусев, спит и видит генетическое родство доказать. А вот родне шумилинской этот как бы сын вовсе без надобности, им выгодно отсутствие конкурентов. Но – гроб? Гроб-то зачем?

Пахомов сперва слушал ее рассуждения с одобрительным любопытством, но вскоре мотнул головой:

– Брысь! Иди работай.

* * *

Притворив за собой дверь пахомовского кабинета, Арина остановилась.

У Евиного стола завис посетитель. Не особо взрачный, предпенсионного возраста, под серым замшевым пиджаком что-то светлое, не то футболка, не то джемпер. Жидкие русые (то ли с проседью, то ли изначальный цвет такой невнятный) волосы почти не видны вокруг ленинско-шекспировской залысины от выпуклого лба чуть не до затылка. Серо-голубые глаза немного навыкате и неожиданный на длинном лице вздернутый нос. Сильно вздернутый, словно дядечка к стеклу прижался.

– Арин, побеседуешь с гражданином?

– Я вас узнал! – радостно заявил, развернувшись к ней, дядечка. – Вас по телевизору показывали! Помните, когда то дело обсуждали? Про мальчика в печке. Помните? И в эти выходные во всех новостях про эту могилу рассказывают, а вы тоже там были, я видел! Так что мне именно к вам нужно!

Дело о смерти маленького Вити Кащеева Арина помнила. Но что значит «обсуждали»? Это он про ток-шоу «Несчастный случай», что ли? Так оно чуть не полгода назад было. И сразу – про давешнее кладбище. Где имение, а где вода? В смысле – какая связь-то? Но – ладно. Ева из-за дядечкиной спины что-то показывала ладошкой и делала круглые глаза: забери этого типа. Арина пожала плечами:

– Пойдемте.

На пороге приемной она остановилась, вернулась к Евиному столу. Подняла брови, мотнула головой вопросительно – мол, что за явление?

Ева пожала плечами и сообщила тихо, почти шепотом:

– Говорит, что он зоркий, и у него для тебя есть информация.

– Зоркий? Что за… Псих, что ли?

– Да это вроде фамилия.

– Надо же! Ладно, разберемся.

Оказалось, и впрямь – фамилия.

– Я Рихард Зоркий, – представился дядечка, устроившись на «свидетельском» стуле перед Арининым столом.

И замолчал, глядя на Арину с очевидной, хотя и непонятной надеждой. Точно ждал, что она всплеснет руками, ахнет, расширит глаза в изумлении – какая неожиданность, звезды не ездят в метро и все такое. Черт его знает, может, и правда он – звезда? Знаменитость. Их нынче столько развелось, что не упомнишь. И не «признать» нельзя – обидится. Но – Зоркий? Кроме советского фотоаппарата и вовсе ничего в голову не приходило. И еще почему-то – из-за похожести звучания, должно быть – знаменитый разведчик вспоминался. Рихард Зорге. На разведчика посетитель не походил совершенно. Впрочем, что значит «не походил»? Смешно думать, что разведчики выглядят как-то особенно. Как в том анекдоте: ушанка со звездой и волочащийся следом парашют. К тому же господин Зоркий явно ожидал – или как минимум надеялся – что она узнает фамилию. Так что не разведчик. Может, актер? И тогда он действительно может знать что-то полезное.

– Простите, я… – она изобразила лицом сосредоточенную работу мысли: нахмурилась, даже глаза прикрыла, как будто вспоминала.

Тот, что сидел перед ней, улыбнулся – по-доброму, слегка снисходительно – и принялся перечислять:

– «Охота на завра», «Зачем тебе смерть», «Бремя окрыляет»…

В школьные времена Арина была заядлой театралкой, все шумилинские спектакли знала чуть не наизусть. Что там ставят сегодня, не представляла совершенно. Однако спектакли «Зачем тебе смерть» и «Бремя окрыляет»? Воля ваша, это как-то чересчур. Перечисленные названия больше подошли бы боевикам. Или триллерам. Их сейчас сотнями клепают. И все-таки вряд ли это кино. Нет, не актер на «свидетельском» стуле сидит. Скорее всего, писатель. Она виновато улыбнулась:

– Простите, у меня совсем не остается времени на чтение.

Угадала! Посетитель едва заметно кивнул. И вздохнул – сочувственно так, понимающе:

– Беда нашего времени. Но дело не в этом. Вот вы Дэна Брауна читали?

Арина помотала головой. «Код да Винчи» она, на волне всеобщего ажиотажа, читать начинала, но не осилила – мало того что скучно, так еще примитивнейшие загадки за суперинтеллектуальные головоломки впарить пытаются. Да еще и конспирологией густо присыпают. Увольте.

– Но знаете, кто он такой, да?

– Трудно было бы не знать, когда лет пятнадцать назад из каждого утюга вещали про этот «Код да Винчи», не захочешь, а запомнишь.

– Вот именно! – посетитель почему-то обрадовался. – Сегодня столько всего издается – а еще больше не издается, и не худшего, не худшего! – что невозможно в этом океане выплыть. Только реклама! Это мне, кстати, личный брауновский редактор говорил. На Франкфуртской книжной ярмарке, – гордо добавил неизвестный писатель Зоркий. – Вот так и говорил: пока журналисты вокруг тебя бучу не подняли, никто про тебя и не узнает, будь ты хоть Гомер с Хемингуэем в одном флаконе! Журналистам ведь плевать на стиль, на глубину, на живость – вообще на все, чем силен или слаб текст. Им скандал подавай, жареное что-нибудь! Слышали, может? В Америке даже серийные убийцы книжки пишут! И знаете, какими тиражами это издается? Потому что – жареное, острое, скандальное!

«Господи, – с тоской подумала Арина, – чего ж я так с этим… писателем нянчусь-то? И чего ему от следователя надобно? Завести на современных журналистов дело? Об убийстве литературы?»

– Простите, – заметила она довольно строго. – Вы пришли о журналистах поговорить?

– В какой-то степени, – не смутился он. – Вы ведь то дело вели? Ну то, когда вас в первый раз по телевизору показали. Вот, – и выложил на стол мрачноватого вида покетбук с крупными багровыми буквами на темной обложке: «Только пепел знает».

Арина машинально заглянула в выходные данные. Тираж две тысячи экземпляров, подписана в печать… Свеженькая книжка-то…

Зоркий аж руками на нее замахал:

– Не смотрите туда, это неважно! Просто они только сейчас согласились, когда вы все это заново расследовали! А я-то написал еще когда! Два года назад, когда эта история только случилась! По телевизору увидел, не когда вы там были, а в самом начале, и не понравилось мне все это. И… не знаю, как объяснить. Одним духом написал. Словно диктовал кто-то… оттуда. А после уже вы всех на чистую воду вывели. Понимаете?

«Только пепел знает», надо же. В итоге-то действительно именно пепел свое «сказал».

– То есть вы про это написали сразу, когда Витя погиб?

– Н-нет, – медленно, как бы сомневаясь, выговорил Зоркий. – Когда их всех по телевизору начали показывать, ну то есть не всех, потому что этого, якобы убийцу, посадили. Только это же все не так было, вы же знаете! И я посмотрел на них – и написал, как было! Только…

– Издателям не понравилось, что ваша книга противоречит приговору? – ей вдруг стало не то чтобы интересно, но досадливое желание поскорее от визитера избавиться пропало.

– Да-да, именно! – радостно подтвердил визитер. – Мы, говорят, все понимаем про художественное переосмысление реальности, но не надо нам этих ужасов, мы же не в Скандинавии какой-нибудь. Скандинавские детективы, вы понимаете…

– Я в курсе, – она почти хмыкнула. – Мрачный реализм и все такое. Но у нас ведь тоже подобное издается, разве нет?

– Ну… да, – неохотно согласился господин писатель. – Но они сказали, что это пляски на костях и вообще нехорошо, у людей горе и… Но вы же знаете, что на самом деле все было не так, как в приговоре значилось! И вот теперь, когда дело пересмотрели, они тоже согласились…

– Положим, тогдашнюю позицию издательства тоже можно понять. И ваша писательская… – она чуть не сказала «зоркость», но вовремя спохватилась. – Ваша писательская проницательность внушает уважение. Но, в конце концов, книгу-то издали?

– Да вы погодите! Вот, – на стол хлопнулась пластиковая папка с подшитой в нее пачечкой бумаги. Сквозь пластик просвечивали крупные буквы на первом листе: «Рихард Зоркий. С четверга до бесконечности». – Я вам распечатал. Вот, читайте! – он раскрыл папку где-то на середине:

Небо было таким черным, что звезды выглядели не источниками света, а неопрятными крошками на черном бархате. Но тьма, хранящаяся в разверстой могиле, была еще чернее. Только в самой глубине что-то поблескивало. И между чернотой неба и мраком земных глубин смутно, очень смутно, едваедва светлело пятно надгробного камня.

– Чо-та легкий какой-то… – от склоненной на краю фигуры, невидимой в темноте, шел тяжелый запах.

Руслан передернулся от омерзения. Ничего, скоро все закончится. Надо только немножко потерпеть.

– Мож, его там и нету? – отозвался из тьмы второй голос, такой же отвратительный и такой же вонючий.

– А че? Мож, кто-то раньше нас подсуетился? Слышь, шеф? Вынаем или как?

– Делайте как договорились, – откашлявшись, выдавил Руслан.

Вынутая из могилы земля ссыпалась обратно с тихим шелестом. Он слышал этот шелест – оглушительный, как треск неба после расколовшей его молнии.

– Слышь, шеф, хлебнуть надо. Для вдохновения, – говоривший хихикнул. – Мы ж слышали, у тебя есть. Давай, не жмоться!

Он вытащил из сумки бутылку, протянул в темноту:

– Не перестарайтесь, дело надо сделать. Потом как следует выпьете, – он подумал, что, когда они выпьют, все станет еще более мерзким. Но и более простым.

– Не дрейфь, шеф, мы норму знаем.

Скрип – отвернули пробку. Глухое звяканье – похоже, горлышко стукнулось о чьи-то зубы.

– Бутылку верните, – распорядился он. – После допьете. Еще нести…

– А мы его ща на тележечку, – мерзко подхихикивая, пробормотал тот, что требовал выпивки. – И довезем в лучшем виде.

– В развалины, что ли? – буркнул второй.

– Куда ж еще! Там дирижбомбель сныкать можно, не то что этого… бедного Йорика.

Арина пролистнула несколько страниц, подумав мельком, что готичность повествования призвана, должно быть, скрыть полное его неправдоподобие. Мрак у него, видите ли, полный! Поди-ка, раскопай могилу в полной темноте – да чтоб следов вторжения не оставить. Но вонючий помощничек – бомж, надо полагать? – цитирующий Шекспира – это мило. Хотя тоже штамп. А вонючий голос – совсем прелестно.

Первым словом на открытой странице оказалось «следователь». Да еще с восклицательным знаком. Но с маленькой буквы – значит, это хвост предложения с предыдущей страницы. Она вернулась чуть назад.

Когда все ломанулись к застывшему с поднятым ковшом экскаватору, Руслан не двинулся с места, удовлетворенно и снисходительно озирая сомкнутые спины. Оператор одного из местных телеканалов скакал вокруг, вскрикивая:

– Пропустите! Да пропустите же!

Никто на эти вопли внимания не обращал – все жадно любовались раскопанной могилой, где – сюрприз, сюрприз! – не было главного. Покойника то есть. Руслан едва заметно усмехнулся: жаль, что владелец могилы уже мертв. При жизнито он, хоть и был популярен, но столь жаркого интереса к своей персоне никогда не наблюдал.

Оператор вытянулся на цыпочках и задрал камеру как можно выше, чтобы снимать сомнительное свое видео поверх голов. Он почти ложился на жирные, в пятнах пота спины любопытных сограждан – но те даже не замечали.

Бараны. Как есть бараны.

Только вдова и дочь пропавшего покойника не участвовали в общем безумии. Стояли с безразличными отсутствующими лицами. Словно происходящее их не касалось. Еще и губками брезгливо подрагивали – как будто не у могилы обожаемого мужа и отца стояли, а возле источающего миазмы вокзального сортира. Дочку, впрочем, даже гримаса не портила. Такой ротик трудно испортить. Хороша куколка! В другое время и при других обстоятельствах Руслан, уж конечно, затеял бы с ней романчик – недлинный, но пожарче. Но – увы. Ему нельзя. С этой – нельзя.