Buch lesen: «Места силы. Шаманские экскурсы. Том 6. Жизнь Карла Юнга. Шаманизм, алхимия, психоанализ»
Дизайн и верстка Марианна Мисюк
Редактор проекта Глеб Давыдов
Изображение на обложке Арнольд Бёклин, «Остров мертвых», 1883 г., Старая национальная галерея, Берлин
Благодарности:
Валентина Потолова
© Олег Давыдов, 2024
ISBN 978-5-0062-4858-8 (т. 6)
ISBN 978-5-0056-4596-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Her Jesus
Теплый летний день. Сад. В тени дерева детская коляска с открытым верхом. Солнце и небо просвечивает сквозь листву. Все удивительно, ярко, великолепно. В книге «Воспоминания, сновидения, размышления» Юнг говорит, что это его самое раннее воспоминание. Ему тогда было года два или три.
Карл Густав Юнг родился 26 июля 1875 года в семье пастора швейцарской реформаторской церкви в Кессвиле в Швейцарии. Когда мальчику исполнилось шесть месяцев, родители перебрались из Кессвиля в приход замка Лауфен, расположенного на Боденском озере около Рейнского водопада. Позднее Юнги поселились в Кляйн-Хюнингене под Базелем.
С раннего детства сын пастора знал молитвы. Но не всегда правильно их понимал. Вот, например, мать научила его словам молитвы на сон грядущий: «Распростри крылья, // Милосердный Иисусе, // И прими птенца Твоего. // Если дьявол захочет уловить его, // Вели ангелам петь: // Этот ребенок, должен остаться невредим!». И Карл с радостью их повторял, это его успокаивало перед лицом смутных образов ночи. Но слова «прими птенца» понимал как прием лекарства. И пришел к выводу, что «Jesus» (Иисус) пожирает (принимает) птенцов-детей. Не потому, что птенцы ему по вкусу, а исключительно ради того, чтобы они не достались Сатане. Позднее мальчик узнал, что «„Her Jesus“ таким же образом „принял“ к себе других людей и что „принятие“ означало помещение их в яму, в землю». Тут Христос перестал казаться ему «большой добродушной птицей и стал ассоциироваться со зловещей чернотой людей в церковных одеяниях, высоких шляпах и блестящих черных ботинках, которые несли черный гроб».
Рисунок Карла Юнга из «Красной книги». Фрагмент
А через какое-то время он случайно увидел католического попа в длинном темном одеянии, и это стало первой осознанной травмой в жизни. Мальчик пришел в ужас, в голове вспыхнуло: «это иезуит». Дело в том, что из разговора отца с другим пастором Карл понял, что иезуиты – нечто очень опасное. «На самом деле я, конечно же, и представления не имел о том, что такое иезуиты, но мне было знакомо похожее слово „Jesus“ из моей маленькой молитвы». Все эти терзания, конечно, довольно специфичны и связаны с воспитанием в пасторской семье (с материнской стороны, кстати, в семье было шесть священников). Мы это будем в дальнейшем учитывать, но сводить жизнь Юнга к преодолению отцовского христианского бога было бы слишком односторонне. Посмотрим с другой стороны.
В три года Карлу приснилось, что он на лугу видит вход в подземелье, спускается вниз, отодвигает зеленый занавес у входа в палату с каменным сводчатым потолком и в ней видит трон. «На нем что-то стояло, что я поначалу принял за ствол дерева (около 4—5 метров высотой и 0,5 метра толщиной). Этот ствол доходил почти до потолка, и очень напоминал странную массу – сплав кожи и голого мяса; все венчало нечто вроде головы без лица и волос, на макушке которой располагался один глаз, устремленный неподвижно вверх». Дитя в ужасе. А тут еще снаружи слышится голос матери: «Взгляни, это же людоед!» Карл проснулся до смерти перепуганный.
Только потом уж он понял, что это был образ фаллоса, а еще позже – что это ритуальный фаллос. Но что дает такое понимание? Крайне мало. «Я никогда не смог до конца понять, что же тогда хотела сказать моя мать: „это людоед“ или „таков людоед“? В первом случае она подразумевала бы, что не Иисус или некий иезуит пожирали маленьких детей, но представшее чудище, во втором же – людоед вообще был символом, так что мрачный „Her Jesus“, иезуит и образ моего сна были идентичны».
Как видим, с матерью связана какая-то двусмыслица. Она учит молитве, которую дитя понимает навыворот – так, будто «Jesus» принимает детей. Уж, видно, так учит. Вот и во сне невозможно понять, что она имеет в виду. Вообще, в ней самой была какая-то двойственность, она могла вдруг резко измениться, и тогда в ней прорезывалось какое-то таинственное пугающее существо. Может быть, это существо и было причиной того, что брак отца с матерью Юнга был не слишком благополучным. Они на некоторое время разъезжались (когда Карлу было около трех лет), потом опять жили вместе, но – в разных комнатах. Из комнаты матери исходила мрачная тревожащая атмосфера. Юнг вспоминает: «По вечерам мать казалась странной и таинственной. Однажды ночью я увидел выходящую через ее дверь слабо светящуюся расплывчатую фигуру, ее голова отделилась от шеи и поплыла впереди по воздуху, как маленькая луна. Тут же появилась другая голова и тоже отделилась. Это повторилось шесть или семь раз».
Слева направо: 1. дом семьи Юнгов в Кессвиле; 2. Родители Юнга. Отец Иоганн Пауль Аххилес Юнг и мать Эмилия, урожденная Прайсверк. Март 1876 года; 3. Карл Юнг в шесть лет
Когда Карлу исполнилось шесть лет, он пошел в школу, у него появились товарищи. И он вдруг обнаружил странную вещь: «Они отрывали меня от самого себя, с ними я был не таким, как дома». И даже так: «Они каким-то образом уводили меня в сторону от самого себя или принуждали быть не таким, каким я был в действительности». В принципе, это был нормальный процесс формирования того, что Юнг впоследствии будет называть «персоной» (хотя, описывая свое детство, этого термина не употребляет). «Влияние этого более широкого, не только родительского мира казалось мне сомнительным, – говорит Юнг, – едва ли не подозрительным, и чем-то, пусть не отчетливо, но враждебным. Все более сознавая яркую красоту наполненного светом дневного мира, где есть „золотистый солнечный свет“ и „зеленая листва“, я в то же время чувствовал власть над собой неясного мира теней, полного неразрешимых вопросов».
Тут намечается раздвоение: дневной мир друзей и ночной мир теней. И в этом контексте Юнг говорит о границе этих миров: «Моя вечерняя молитва была своего рода ритуальной границей: она, как положено, завершала день и предваряла ночь и сон. Но в новом дне таилась новая опасность. Меня пугало это мое раздвоение, я видел в нем угрозу своей внутренней безопасности».
Возможно, этой «ритуальной границей» была та самая молитва, которую маленький Карл понял как принятие божеством птенца внутрь. В любом случае, речь о переходе границы. Знатоки увидят здесь юнговскую проблематику процесса индивидуации, который сводится к обустройству границы миров (о чем мы в свое время подробно поговорим). Но сейчас не будем забегать вперед. Обратим внимание лишь на то, что, наметив душевное раздвоение, Юнг сразу же вспоминает, что тогда же, в возрасте от семи до девяти лет, он любил играть с огнем. Разводил маленький костер в одном из углублений каменной стены (граница миров) родительского сада. Делал он это вместе с другими ребятами. Точнее, вместе они лишь собирали ветки. «Однако никто, кроме меня, не имел права поддерживать этот огонь. Другие могли разводить огонь в других углублениях, и эти костры были обычными, они меня не волновали. Только мой огонь был живым и священным».
Отметив, что разведение огня стало его излюбленной игрой на долгое время, Юнг вдруг говорит: «У стены начинался склон, на котором я обнаружил вросший в землю большой камень – мой камень. Часто, сидя на нем, я предавался странной метафизической игре, – выглядело это так: „Я сижу на этом камне, я на нем, а он подо мною“. Камень тоже мог сказать „я“ и думать: „Я лежу здесь, на этом склоне, а он сидит на мне“. Дальше возникал вопрос: „Кто я? Тот ли, кто сидит на камне, или я – камень, на котором он сидит?“ Ответа я не знал и всякий раз, поднимаясь, чувствовал, что не знаю толком, кто же я теперь. Эта неопределенность сопровождалась ощущением странной и чарующей темноты, возникающей в сознании. У меня не было сомнений, что этот камень тайным образом связан со мной. Я мог часами сидеть на нем, завороженный его загадкой».
Юнгу было в то время «от семи до девяти лет». А через тридцать лет он вновь побывал на том склоне. И «неожиданно снова превратился в того ребенка», который «сидел на камне, не зная, кто был кем: я им или он мной?». Его взрослая жизнь в Цюрихе показалась ему «чуждой, как весть из другого мира и другого времени. Это пугало, ведь мир детства, в который я вновь погрузился, был вечностью, и я, оторвавшись от него, ощутил время – длящееся, уходящее, утекающее все дальше. Притяжение того мира было настолько сильным, что я вынужден был резким усилием оторвать себя от этого места для того, чтобы не забыть о будущем».
Действительно, двусмысленная игра в «кто я, камень или тот, кто на нем», которой маленький Карл предавался, сидя на камне, – затягивает. И очень опасна. Ведь она лишает мир различий, все может оказаться всем. Недаром же взрослому Юнгу, когда он в начале 10-х годов 20-го века вернулся на это место, показались такими далекими жизнь в Цюрихе, научные штудии, дрязги с Фрейдом, которые как раз тогда были в разгаре (см. далее). Юнг говорит: «Никогда не забуду это мгновение – будто короткая вспышка необыкновенно ярко высветила особое свойство времени, некую „вечность“, возможную лишь в детстве. Что это значило, я узнал позже». И тут же переходит к истории, которая является продолжением его метафизических игр с камнем:
«Мне было десять лет, когда мой внутренний разлад и неуверенность в мире вообще привели к поступку, совершенно непостижимому. У меня был тогда желтый лакированный пенал, такой, какой обычно бывает у школьников, с маленьким замком и измерительной линейкой. На конце линейки я вырезал человечка, в шесть сантиметров длиною, в рясе, цилиндре и блестящих черных ботинках. Я выкрасил его черными чернилами, спилил с линейки и уложил в пенал… Еще я положил в пенал овальной формы гладкий черноватый камень из Рейна, покрасил его водяными красками так, что он казался как бы разделенным на верхнюю и нижнюю половины, и долго носил камень в кармане брюк. Это был его камень, моего человечка. Все вместе это составляло мою тайну, смысл которой я не вполне понимал. Я тайно отнес пенал на чердак (запретный, потому что доски пола там были изъедены червями и сгнили) и спрятал его на одной из балок под крышей. Теперь я был доволен – его никто не увидит! Ни одна душа не найдет его там. Никто не откроет моего секрета и не сможет отнять его у меня. Я почувствовал себя в безопасности, и мучительное ощущение внутренней борьбы ушло».
Юнг ошибается, если думает, что сделанное им – нечто уникальное. На самом деле у любого ребенка есть подобного рода потребность. А у советских детей это было даже любимой игрой. Всем, я думаю, известна игра в «секретики». Это когда ребенок роет ямку, кладет в нее какие-нибудь штучки, накрывает стеклышком, присыпает землей или листьями. И вот уже у него есть своя маленькая тайна, как и у Юнга. Правда, многие дети не очень свято хранят эту тайну. Не только сами ходят к своему секретику, но и водят друзей, которые иногда потом секретик разоряют (что, в общем, тоже элемент игры). Игра может иметь варианты. Так, например1, брат Льва Толстого Николенька спрятал на краю оврага «зеленую палочку», на которой написано, как сделать всех людей счастливыми, и в этом месте потом завещал похоронить себя Лев Николаевич. Многие дети, играя, хоронят в секретиках мертвых птичек, зверьков или шмелей и ходят к ним на могилку, как их родители ходят на Троицу к своим покойникам. Связь с культом мертвых в этом детском ритуале вполне просматривается.
Когда Карлу Юнгу (вернемся к нему) бывало плохо, он тайком пробирался на чердак и смотрел на своего человечка и его камень, при этом клал внутрь пенала бумажку с каким-то текстом (не помнит каким). «Объяснить себе смысл этих поступков я никогда не пытался. Я испытывал чувство вновь обретенной безопасности и был доволен, владея тем, о чем никто не знал и до чего никто не мог добраться. То была тайна, которую нельзя было открывать никому, ведь от этого зависела безопасность моей жизни. Почему это было так, я себя не спрашивал. Просто было и все». При этом Юнг признается: «Владение тайной оказало мощное влияние на мой характер. Я считаю это самым значительным опытом моего детства. Точно так же я никогда никому не рассказывал о моем сне: иезуит тоже принадлежал к таинственной сфере, про которую – я это знал – нельзя говорить никому. Деревянный человечек с камнем был первой попыткой, бессознательной и детской, придать тайнам внешнюю форму».
Трудно не увидеть в этом «человечке с камнем» самого Карла, сидящего на камне и играющего в игру «кто я, камень или тот, кто на нем?» В сущности, сделав секретик, Юнг придал «внешнюю форму» в первую очередь своим взаимоотношениям с камнем (философским, как мы поймем, изучая Юнговскую алхимию). А уж к этому артефакту привязалось и все остальные детские тайны.
Опыт с деревянным человечком длился примерно год, а потом начисто забылся. И вспомнился только, когда 35-летний Юнг стал работать над книгой «Метаморфозы и символы либидо». Он собирал материалы о «кладбище живых камней» в Швейцарии, об австралийских амулетах, и вдруг ему представилось нечто знакомое: «В моей памяти возникли желтый пенал и деревянный человечек. Человечек этот был маленьким языческим идолом». Но самое интересное то, что вместе с этим воспоминанием его «впервые посетила мысль, что существуют некие архаические элементы сознания, не имеющие аналогов в книжной традиции». То есть – мысль о том, что он позднее назовет «архетипами».
Карл Густав Юнг в старости, примерно когда он надиктовывал свои «Воспоминания, сновидения, размышления»
Главу о детстве Юнг заканчивает так: «Ребенком я совершал ритуал также, как, по моим позднейшим наблюдениям, это делали африканские аборигены; они тоже сперва что-то делали и лишь потом осознавали, что же это было». Впрочем, маленький Карл все-таки пытался уяснить себе, что с ним происходит: «Я был поглощен всем этим и чувствовал, что должен попытаться это понять, но не знал, что на самом деле хотел выразить. Я всегда надеялся, что смогу найти нечто такое (возможно, в природе), что даст мне ключ от моей тайны, прояснит наконец, в чем она заключается, т.е. ее истинную суть. Тогда же у меня возникла страсть к растениям, животным, камням».
Кал божий
Итак, секретик. Вот я что-то прячу, отделяю от себя какую-то частицу. И эта частица в земле (или на чердаке, не важно) прорастает, как зерно. Где-то там, вне меня, что-то происходит. Может, с материальным предметом как таковым и не происходит ничего сверхъестественного. Но прячу-то я не просто предмет, а некую сущность, которая лишь символически содержится в предмете. А на деле пребывает не только в нем и даже не только во мне, но – повсюду и нигде во времени и пространстве (такова природа всего духовного). Смысл секретика тот же, что и иконы, мощей, амулета. И любого божества, которое делает человек. Статуя Аполлона – это предмет, артефакт, в котором, тем не менее, живет божество, соединенное с материальным предметом. Технологий соединения может быть много, но сейчас не о них, а о самом принципе связи духовной сущности с материальным предметом, о точке опоры духа.
Секретик – это точка опоры для чего-то, что одновременно является мной и мной не является, то есть – вещь, в которой объективируется моя субъективность (какая-то ее часть). Я помещаю ее в предмет, отдаляю ее от себя. Но при этом периодически прихожу к ней и смотрю на нее. Общаюсь с ней, может быть, что-то ей говорю или, как Юнг, пишу. Для кого-то это молитва, для кого-то магия, для кого-то игра (часто подражательная: «другие так делают»). Но чем бы это ни было для ребенка (что бы он при этом ни думал), с ним в это время что-то происходит. Как минимум, он учится смотреть на себя (на что-то в себе) со стороны. И таким образом он приобретает опыт раздвоенности. Юнг пишет: «Когда становилось совсем плохо, я вспоминал о тайном сокровище на чердаке, и это помогало восстановить душевное равновесие, я думал о себе как о „другом человеке“ – человеке, владеющем тайной, о которой не знает никто: черным камнем и человечком в цилиндре и черном платье».
Дом, где жила семья Юнгов в Кляйн-Хюнингене. Это под Базелем
Думать о себе как о другом человеке – значит формировать в себе «другого», вызывать его, наблюдать, привыкать к нему. Юнг наблюдал в себе человека, владеющего тайной, и таким образом формировал в себе такового, становился им. Этот процесс вовсе не результат сознательных усилий человека. Тут действуют какие-то независимые от него силы. И в связи с этим становится более ясно то, что Юнг говорит о своем сне с фаллосом в подземелье2: «Этот сон посвятил меня в тайны земли. Это было своего рода захоронением в землю, и прошли многие годы, прежде чем я снова вышел наружу… В этот момент бессознательно началась моя интеллектуальная жизнь». Первый импульс был дан в три года, когда малец увидал во сне фаллос. Потом процесс продолжился в секретике на чердаке. Там со временем нечто вызревает, становится средоточием мыслей и упований, концентрирует их, выпаривается лишнее, а оставшееся синтезируется в особого рода единство… И вот вдруг что-то выпадает в осадок.
В свое время мы еще поговорим об алхимии в связи с секретиками, пока же просто будем наблюдать за тем, что происходит с Юнгом. «Мне исполнилось двенадцать лет, когда произошли события, в какой-то степени определившие мою дальнейшую судьбу, – пишет он. – Как-то в начале лета 1887 года я вышел из школы на соборную площадь и стал поджидать одноклассника, с которым обычно вместе возвращался домой». Вдруг налетел какой-то другой ученик и сбил Карла с ног. Падая, он ударился головой о тумбу и на миг потерял сознание. В момент удара в голове мелькнуло: «Теперь не надо будет ходить в школу».
Школу Юнг не любил (особенно – закон божий и математику). В «Воспоминаниях» он рассказывает о ней много чего нехорошего и между прочим замечает, что, может быть, что-то в нем самом и срежиссировало инцидент с ударом о тумбу. С тех пор у него начинались головокружения, и в моменты, когда надо было отправляться в школу или садиться за уроки, он падал в обморок. «Я не посещал занятия больше шести месяцев, что было мне на руку – теперь можно было ходить куда хочется, гулять в лесу или у реки, рисовать… Но все чаще я погружался в таинственный мир, которому принадлежали деревья и вода, камни и звери, и отцовская библиотека. Я все дальше уходил от мира действительного и временами испытывал слабые уколы совести. Я растрачивал время в рассеянии, чтении и играх. Счастья не прибавилось, зато возникло неясное чувство, что я ухожу от себя».
Закончился этот «уход», когда Карл подслушал разговор отца с приятелем: «Что будет с мальчиком, если он не сможет заработать себе на жизнь?» Юнг утверждает, что это было его первое столкновение с реальностью: значит, придется работать… И с этого момента «сделался серьезным ребенком». Тут же отправился что-то зубрить, но минут через десять случился сильнейший из всех обмороков, которые он в те времена испытал. Почувствовав себя лучше, опять взялся за книгу. И опять обморок, потом еще. Но Карл не сдавался, продолжал занятия, пока не почувствовал, что победил. «Теперь я чувствовал себя лучше, и приступы больше не повторялись. Я ежедневно садился за грамматику и несколько недель спустя вернулся в школу. Головокружения прекратились. С этим было покончено навсегда! Но таким образом я узнал, что такое невроз».
Базель
Невроз стал еще одной его детской тайной, причем – постыдной, поскольку Карл пережил его как поражение. Но зато, преодолевая его, развил в себе взрослое отношение к реальности. «Мне необходимо было убедиться, чего я стою, необходимо было быть добросовестным перед самим собой». Это перед каким же собой? Смотрите: человек «уходил от себя», а потом решил стать «добросовестным перед самим собой». При этом говорит: «То, что меня сломило и, собственно, привело к кризису, – это стремление к одиночеству, восторг от ощущения, что я один… Я уходил в природу, к ее основаниям – все дальше и дальше от человеческого мира».
Примечательно, что все время, пока длился этот «уход от себя» в свое «одиночество», Карл ни разу не вспомнил о человечке и камне в пенале на чердаке. Почему? Да потому что в момент удара о тумбу человечек переместился с чердака в голову мальчика, перестал быть внешним объектом (секретиком), стал субъектом, который и перестроил жизнь ребенка по собственному усмотрению, для своих (а не школьника Карла) целей. Действительно, ведь ходить к «сокровищу» имеет смысл лишь, когда оно является чем-то внешним, артефактом, к которому привязан внутренний процесс в душе человека (вещью, которая помогает человеку войти в определенное состояние, настроиться, ощутить что-то в себе). А после удара о тумбу – начался процесс проявления в душе того, что было объективировано в секретике (это процесс и выразился в неврозе). И мальчик уже не вспоминал о черной фигурке, ведь он сам теперь стал тем, что она символизировала. Только пока еще этого не осознавал.
«Обморочный невроз», как это называет Юнг (а мы скажем: «шаманская болезнь»), – нечто связанное с процессом формирования в душе ребенка новой структуры, которая однажды должна была быть осознана. Вот как это конкретно получилось: «Приблизительно тогда же со мной произошло еще одно важное событие. Я шел в школу… как вдруг в какой-то момент меня охватило чувство, будто я только что вышел из густого облака и теперь наконец стал самим собой! Как будто стена тумана осталась за моей спиной, и там, за этой стеной, еще не существовало моего „я“. Теперь же я знал, что оно есть. До этого я тоже существовал, но все, что случалось, случалось с тем „я“. Раньше со мной что-то делали, теперь это я делал что-то. Переживание было очень важным и новым: я обладал властью».
В тот момент Юнг еще не «осознал аналогию между чувством власти и чувством владения сокровищем» (ибо, как было сказано, напрочь забыл о своем секретике). Но связь между тем и другим, несомненно, существует. Вот только надо бы поточней уяснить, кто именно «обладал властью»: тот, кто «уходил в природу», или тот, кто хотел «быть добросовестным»? Посмотрим: «кажется тогда же» (в 1887 году, когда ранним летом начался невроз, а потом прорезалось новое «я») Карл гостил в доме одного знакомого их семьи и получил выговор от хозяина за какой-то (неважно) своевольный поступок. «Я был крайне огорчен, признавая, что сделал именно то, чего меня просили не делать, а значит, заслужил выговор. И тем не менее меня охватила ярость: как этот толстый, невежественный и грубый человек посмел оскорблять меня. Мое „я“ ощущало себя взрослым человеком, обладающим чувством собственного достоинства, человеком уважаемым и почтенным. Но контраст с реальностью был столь очевиден, что в какой-то момент я остановил себя: „А кто ты, собственно, такой? Реагируешь так, будто ты бог весть какая персона! И ведь сам понимаешь, что он совершенно прав. Тебе едва двенадцать, ты школьник, а он отец семейства, богатый, влиятельный человек“».
Положим, «я, остановившее себя», – это школьник. А кто здесь второй («ся», как мы говорили в другом месте3)? Вот ответ: «важная персона – человек, которым нельзя пренебрегать, столь же уважаемый и влиятельный, как хозяин дома. Этот „второй“ был пожилым человеком, он жил в восемнадцатом веке, носил туфли с пряжками и белый парик». Юнг приводит пару случаев, когда буквально отождествлял себя с человеком 18-го века и предполагает, что ощущения связаны с рассказами о его деде Карле Густаве Юнге (старшем). А может – с легендой о том, что настоящим отцом этого деда был сам великий Гете (прабабушка, мол, согрешила с поэтом).
Как бы то ни было, мальчик в тот момент понял: «Во мне две личности, два разных человека, живущих в разное время». И это его не обрадовало: «Я пребывал в крайнем замешательстве, мой мозг не справлялся с этим. Наконец я пришел к неутешительному выводу, что сейчас я все-таки всего лишь младший школьник, который заслужил наказание и должен вести себя соответственно возрасту. Тот другой, похоже, совершенная бессмыслица».
И все же «тот другой» явно действовал в Карле, вот полюбуйтесь: «В один из летних дней того же 1887 года я вышел из школы и отправился на соборную площадь. Небо было изумительным, и все вокруг заливал яркий солнечный свет. Крыша кафедрального собора, покрытая свежей глазурью, сверкала. Это зрелище привело меня в восторг, и я подумал: „Мир прекрасен, и церковь прекрасна, и Бог, который создал все это, сидит далеко-далеко в голубом небе на золотом троне и…“ Здесь мысли мои оборвались, и подступило удушье. Я оцепенел и помнил только одно: сейчас не думать! Надвигается что-то ужасное, то, о чем я не хочу думать, к чему не смею приблизиться. Но почему? Потому что совершу самый страшный грех».
Возвращаясь домой, он все повторял про себя: «Только не думать об этом!» Собственно, он еще и не знал, что собирается сделать бог на золотом троне, знал только, что – нечто ужасное, о чем даже думать грех. «В ту ночь мне плохо спалось. Снова и снова неведомая и запретная мысль врывалась в мое сознание, и я отчаянно пытался отогнать ее. Следующие два дня были сущим мучением… на третью ночь муки стали невыносимыми. Я проснулся как раз в тот момент, когда поймал себя на мысли о Боге и кафедральном соборе. Я уже почти продолжил эту мысль! Я чувствовал, что больше не в силах сопротивляться. Покрывшись испариной от страха, я сел в кровати, чтобы окончательно проснуться. «Вот оно, теперь это всерьез! Я должен думать. Это должно быть придумано прежде, чем… Но почему я должен думать о том, чего не знаю! Я не хочу этого, клянусь Богом, не хочу! Но кому-то это нужно? Кто-то хочет принудить меня думать о том, чего я не знаю и не хочу знать».
Ведь вот до чего доводят игры в секретики. Судя по дальнейшему, маленький Карл решил, что этот «кто-то» – есть Бог. Но это, конечно, не обязательно, мало ли разных существ, которые могут влиять на человека – например, черти всякого рода. Правда, Юнг отмечает, что не допускал даже мысли о дьяволе. «Дьявол играл такую незначительную роль в моем тогдашнем духовном мире, что в любом случае он представлялся мне бессильным в сравнении с Богом. Но с того момента, как мое новое „я“ возникло словно из туманной дымки и я начал осознавать себя, мысль о единстве и сверхчеловеческом величии Бога завладела моим воображением. Я не задавал себе вопроса, Сам ли Бог поставил меня перед решающим испытанием, все зависело лишь от того, правильно ли я пойму Его. Я знал, что в конце концов буду вынужден подчиниться, но страшился своего непонимания».
В конце концов Карл все же правильно понял желание бога, подчинился ему, позволил явиться своей грешной мысли. И – вот: «Перед моим взором возник кафедральный собор и голубое небо. Высоко над миром, на своем золотом троне, сидит Бог – и из-под трона на сверкающую новую крышу собора падает кусок кала и пробивает ее. Все рушится, стены собора разламываются на куски».
Крыша и внутренний двор Базельского собора
Видение достойное Гете! «Я почувствовал несказанное облегчение, – признается Юнг. – Вместо ожидаемого проклятия на меня снизошла благодать, а с нею невыразимое блаженство, которого я никогда не знал. Я плакал от счастья и благодарности. Мудрость и доброта Бога открылись мне сейчас, когда я подчинился Его неумолимой воле. Казалось, что я испытал просветление, понял многое, чего не понимал раньше, понял то, чего так и не понял мой отец, – волю Бога».
Конечно, Всевышний срать хотел на любые человеческие установления, в том числе – и на церковь как социальный институт, при помощи которого одни люди морочат голову другим. Но то – истинный Бог, а бог христиан – совсем другое. Карл уже и раньше это понимал: «С Богом нельзя было обращаться так фамильярно, как с Христом, который не являлся ничьей „тайной“. В моей голове возникла очевидная аналогия с секретом на чердаке». А поле того, как Бог отбомбился по крыше (тут тоже чердак) собора иудео-христианского бога, мальчик понял еще и то, что Бог способен быть чем-то ужасным. «Это была страшная тайна, и чувство, что я владею ею, наложило тень на всю мою жизнь».
Юнг умел хранить тайны. Ему даже в голову не приходило рассказать кому-нибудь «сон о фаллосе или про вырезанного из дерева человечка». До самой старости он никому не рассказывал и о видении бога, обрушившего собор. «Всю мою юность можно понять лишь в свете этой тайны, – сказано в „Воспоминаниях“. – Из-за нее я был невыносимо одинок. Моим единственным значительным достижением (как я сейчас понимаю) было то, что я устоял против искушения поговорить об этом с кем-нибудь. Таким образом, мои отношения с миром были предопределены».
Да, хорошо, что не поговорил. Ведь игра в секретики предполагает также поиск чужих секретиков и разорение их… Вот ты приходишь к заветному месту и видишь: стеклышко разбито, а твой амулет уничтожен. Кто-то случайно растоптал его, или нарочно хотел тебе досадить, или в нем вдруг взыграл инстинкт разрушителя? Как бы ни объясняли это дети, а разрушитель секретика совершает магический акт: уничтожает твой артефакт, а вместе с ним – и частицу души, которую ты в него вложил. Такая вредоносная магия направлена на то, чтобы уничтожить нечто в тебе, убить силу, которую ты в себе выращиваешь, искоренить какую-то потенцию твоего развития. Так обычно поступают воспитатели и учителя. Именно поэтому им ничего и нельзя рассказывать (говорю как дитя). Юнг не рассказал о соборе, и вот результат: «У меня наконец появилось нечто реальное, составлявшее часть моей великой тайны, будто я всегда говорил о камнях, падающих с неба, и теперь держу в руке один из них».
«Позже мать рассказывала мне, что в те дни я часто пребывал в угнетенном состоянии. В действительности это было не совсем так, скорее я был поглощен своей тайной. Тогда я сидел на своем камне – это необыкновенно успокаивало и каким-то образом излечивало от всех сомнений. Стоило представить себя камнем, все становилось на свои места: „У камня нет проблем и нет желания рассказывать о них, он уже тысячи лет такой, какой есть, тогда как я лишь феномен, существо преходящее; охваченный чувством, я разгораюсь, как пламя, чтобы затем исчезнуть“. Я был лишь суммой всех моих чувств, а Другой во мне был вне времени, был камнем».
