Buch lesen: «Апокалипсис Всадника», Seite 22
***
С быстротою компьютера мое левое полушарие просчитывает десятки вариантов, как выбраться из этого затянувшего меня как трясина южного города, но все они одинаково неэффективны, если не сказать больше: провальны. Ошибкой будет идти напролом, ошибкой будет идти на вокзал, ошибкой НЕТ, кричит правое полушарие: если они в курсе, что я уже был на вокзале, но спешно его покинул, то вряд ли они ожидают, что я снова вот прямо сейчас выловлю частника и, не теряя времени, помчусь обратно на площадь! Мне незачем торчать теперь в зале: я изучил расписание еще в прошлый раз и знаю, на чем в ближайшее время можно уехать. Я сунусь в транспорт в последний момент, якобы не успел отстоять очередь и взять драгоценный билет, а пока что я скроюсь от камер слежения в ближайшем кафе и буду тихо коротать свое время.
Лишнее время я проедаю остывшим харчо, выпиваю разбавленным пивом и выкуриваю незнакомой маркой местных пахнущих сеном цигарок. Остаток зачитываю газетами, в которых пишут всякие враки, их озвучивает федеральный министр дедовщины Сергей Иванов, он что-то там пиздит про геополитические интересы Матрицы, да пошел-ка он на хуй, я сворачиваю газету и прячу в рюкзак. У меня есть возможность дать кратковременный отдых ногам и выпить невкусного чаю, наблюдая за чумазыми малолетними побирушками, что пристают к посетителям, вызывая на себя площадную ругань.
Люди отказываются видеть ужас и нищету, потому как мечтают чувствовать себя совершенно счастливыми, ну а как это можно быть счастливым, если рядом с тобой голодают малые дети или старые взрослые, или нельзя заработать на кусок хлеба только потому что у тебя нет в жизни паспорта? Батарейки предпочитают не видеть, как милиционеры лупцуют бездомных, и как те согреваются на улицах горячительными напитками для того чтобы не замерзнуть вглухую, как они слоняются без дома и без работы, потому что Матрице вообще все до кластера. Проще всего обозвать их унылой аббревиатурой «Батарейка Отработавшая Материальную Жизнеспособность», и вымести из сознания на свалку отживших питательных элементов.
Матрица почти справилась с проблемой бездомных, она выметает их грязной метлой из городов, создав им в глазах широкой общественности реноме «человеческий мусор», а скоро их вовсе вышлют в специальные резервации, такой опыт уже имеется. В одной из российских губерний главный левиафанец решил устроить для бомжей специальную зону: бездомных со всего региона согнали в заброшенную деревню, чтобы они там жили безвылазно и чтобы никто их не видел, потому что если обыватель начнет об этом задумываться, то будет мало тока, а значит недостаточное питание для Матрицы. Не исключено, что уже достаточно скоро на улицах нельзя будет встретить бездомных, потому что в России десятки тысяч брошенных деревень по результатам последней переписи населения, а это фактически кладбище умерших батареек.
А когда Матрица разберется с использованными батарейками, то начнет заниматься отживающими свое стариками, больными и прочими некачественными человекумуляторами. Для этого есть замечательный способ, его давно изобрели и назвали евгеникой. Когда наступит полное счастье, евгенически евгеничные граждане будут с радостью круглосуточно воспринимать новый и прекрасный художественный мир, евгенически неевгеничные граждане с десяти до семи обеспечивать его прекрасность и художественность, а неевгенически неевгеничных граждан вовсе не будет, потому как десятки тысяч заброшенных деревень сгорят в третьей мировой очистительной процедуре, а бесполезные батарейки переплавятся в бесполезные ископаемые.
Однако мне уже пора на автобус, счастливо тебе, трудный и влажный город Ростов! С транспортом все нормально, он своевременно запускает в себя пассажиров, и я сажусь на свободное место рядом с молодой симпатягой. Та сразу же отворачивается к окну: это вполне естественно, поскольку я на ногах сейчас пойдут третьи сутки, и от меня наверняка разит потом и дорожной грязью, но мне, честно говоря, похуй на ее эстетические реакции. Я надвигаю шапку на глаза и щелкаю реле выключателя, дабы забыться приблизительно на два с половиной часа.
***
Снова вокзал, дворцовые залы томительного ожидания, и легкий смрад долгой дороги раздается от ожидающих поезда. Мой поезд подойдет очень скоро, это скорый поезд откуда-то из Украины, и он простоит в городе К пять минут, в течение которых я должен успеть в него погрузиться. В книгу глаза, в книгу голову, я все еще пытаюсь уцелеть и почти не выхожу на перрон. Мой объемный рюкзак, затрапезный вид и разбитые хождением по лужам и грязи ботинки выдают во мне путешественника, который бродит не первый день подряд, и у которого святой долг любой государственной прищепки спросить паспорт, чтобы вовремя прищемить хвост. Последний раз, когда я выходил на улицу, меня вновь едва не проверили. Я сидел на холодной синей скамейке, курил и наблюдал за тем, как милиция просматривала документы у проходящих граждан и у компании молодых людей, сидящих рядом со мной на этой же самой скамейке. Но меня они словно не видели, потому что яко Ангелом Своим заповесть о тебе, я для них пассажир-невидимка.
Несколько рядов скамеек, вповалку спят на них изможденные люди с торбами, рыночными сидорами, тележками, рюкзаками, тюками, я почти не обращаю на них внимания, я читаю. С каждой страницей мне становится все интереснее, потому что в «Уцелевшем» описывается история некоего мессии, который далеко не мессия, а лжемессия, и у которого подруга-оракул, но не такая юная как моя милая Жаворонок, и заканчивается этот роман, я уже понял, хуево. Главный герой книги – единственный уцелевший сектант из целой корпорации религиозных уродов, которые продают своих детей Матрице во имя Господа нашего Иисуса Христа в соответствии с принципами сетевого маркетинга, после чего заканчивают историю своей секты коллективным самоубийством. Главный герой остается единственным носителем неистовой истины и порочного благочестия в обществе потребителей христианских демократических ценностей. Его делают телепророком и зарабатывают на нем кучу бабла, но, в конце концов, должно все закончиться, я уже говорил, неимоверно хуево.
Наконец подходит мой поезд, и я пробираюсь к нему удобным безлюдным под землей выкопанным переходом к путям, и цепко оцениваю взглядом перронную обстановку. Пройдя за спинами милиционеров, которые пристально наблюдают за тем как торговцы с баулами грузятся в плацкартный вагон, я двигаюсь к началу состава – туда, где почти нет народа и всего лишь один скучающий милиционер. В последнюю минуту простоя поезда я заваливаюсь вовнутрь. Проводница греется в тепле предбанника, и я спрашиваю: мать, есть ли места свободные, а то билет не успел купить? (Интересно, сколько раз она слышала эту и подобную ей хренатень?) Она говорит: да, проходи, хлопец, – и заводит меня в пустое купе.
О, какое счастье, какое счастье! Это мягкий вагон и совершенно пустое купе, из него только что вышли люди и оставили мне на столике тарелку с нарезанной колбасой и сыром. Я говорю проводнице: дайте мне горячего чаю, белье и не трогайте до прибытия. За закрытой дверью купе, на ней дребезжит немытое зеркало и трясутся пластмассовые лютики в пластиковом горшочке, я вдыхаю запах сырокопченой колбасы, нестиранных оконных занавесок и фанерной обшивки. Наслаждаясь покоем и предвкушением почти трехчасового сна НА ПРОСТЫНЕ, я пытаюсь понять, что буду делать завтра, когда окажусь подле государственной границы.
Можно, конечно, пойти напролом через паспортный контроль, уповая на то, что ориентировки на меня могут быть только у ментов, а у пограничников в отсутствие официального розыска быть их просто не может. Тогда я успею пересечь границу, невзирая на то, что компьютерная база сообщит база-база всем, кого это интересует, где я теперь. Но если левиафанцы задали официальный розыск, тогда бесполезно, тогда я сам приду в руки и попаду в лапы, полезу в пасть и пожалую в чрево голодному и ненасытному Левиафану. Нет, надо проверить другой вариант. Граница не такая уж и государственная, во всяком случае, отнюдь не такая как с Китаем, и совсем рядом, буквально сбоку от Казачьего рынка, стоят одноэтажные жилые домишки, а значит можно пройти вдоль них прямо к заграждениям и посмотреть на то место, которое я так отчетливо ВИЖУ. Удобный и симпатичный бугорок-холмик, а на нем такое раскидистое кустистое деревце, с него только перепрыгнуть и хоп-ля, я уже на той стороне. У меня будет несколько минут, чтобы форсировать горную речку высотой по колено, и затем можно будет расслабиться и пойти пожрать мясной кавказской солянки, и сесть на маршрутку до Нового Афона, но не время сейчас ломать себе голову, мне лучше хоть немного по… тыдын-тыдын; тыдын-тыдын; тыдын-тыдын.
***
Привокзальная площадь бодрит меня знобящей прохладцей, она пахуча, свежа и тронута румяными пальчиками рассвета. Какая радость, что я снова на юге, куда не добрался ледяной среднерусский ноябрь: здесь нет снега и холода, а кругом царит запах фруктовых деревьев, не перебиваемый даже стойким железнодорожным зловонием всякого бетонного и стального. Я пробираюсь пешком по металлической паутине железнодорожных путей, миную вокзальное здание и подбираюсь к ограде. Возле выхода из нее толпится единственный мент и выборочно проверяет документы у вновь прибывших. Я автоматически затыкаю ему взгляд плещма Своима осенит тя и под криле Его надеешися, и прыгаю в дожидающуюся меня маршрутку прямиком до границы.
Утро едва занялось, улицы и тротуары пустые, нет ни ранних горожан, ни припозднившихся «отдыхающих», как тут называют курортников. Вымотанные дорогой, не успевшие толком проснуться, пассажиры маршрутки общаются между собой на рыночные темы или спят, скорее всего, на рыночные же темы, а я собираю в пучок всю свою настороженность. Мне предстоит взвешенный шаг или прыг-скок конем, его нужно сделать по возможности аккуратно, без палева, я внутренне сосредоточен и у меня нахмурены даже мысли.
Казачий рынок вовсю работает. Торговля спать не умеет, не знает жары или холода, она бессмертна как мафия, но гораздо живучей, потому что Матрица скоро сжует всю мафию, а торговлю проглотит целиком без остатка, чтобы переваривать долгие годы как удав или анаконда или кто там еще такой длинный и страшный и в меру вместительный. Повсюду зелено и оранжево и коричнево, разбросаны по землице хурма и орехи, лавровый лист и недоспелые пока мандарины. Каждый мой шаг отдается гулким БОММ звуком, отражается от асфальта и возвращается назад по спинному мозгу. С каждым новым шагом, этот БОММ звук становится глубже, сильнее, отчетливее, потому что я вижу ближайшую огнестрельную вышку, а вдали показались зеленые заборы и здания, в которых засели зеленые пограничники на паспортном зеленом контроле.
Я прохожу длинный ряд магазинчиков и сворачиваю в проулок, который привиделся мне минувшей ночью, и шагаю теперь мимо одноэтажных частных строений. Здесь живут приграничные люди и одна очень злая собака, которая незамедлительно принимается лаять, а по левую руку колосятся на огородах сельскохозяйственные культуры. Пройдя улочку до конца, я резко сворачиваю на грядки, пересекаю чьи-то запущенные огороды, перелезаю через низкий частный заборчик – и вот она открывается перед глазами, государственная граница. Воображаемая черта в сознании, пунктирная черта на карте и колючепроволочная черта в три ряда разной вышины на условно реальной земле. Пробравшись сквозь заросли абхазской колючки я вижу мой бугорок, и он точно такой же, каким я его видел вчера умозрительно, но на нем ебтвоюмать нету дерева! Быть может, его когда-то спилили, как и все остальные деревья в радиусе трех метров от границы, а, может, его и не было вовсе. Скинув рюкзак, я закуриваю и присаживаюсь на корточки, безуспешно пытаясь понять, что же дальше. Ведь если нет дерева, то бесполезно и прыгать! Можно, конечно, размахнуться как дискобол на летних спортивных играх, и метнуть на ту сторону мой рюкзак – с тем, чтобы вдребезги превратился в дребезги мой компьютер. Затем можно разбежаться и нырнуть рыбкой, и самому вдребезги поломаться в дребезги и запутаться в этих дьявольских государственных колючках, и то, если по ним не бежит электрический ток.
Теперь я на развилке, так часто бывает в компьютерных играх. Возможно, многие я до меня могли делать так или сяк, и у одних получалось перепрыгнуть, другие ломали себе шею, а третьих ловили при пересечении государственной границы и говорили: ВЫ НАРУШИТЕЛЬ. Впрочем, если бы это была компьютерная игра, то я бы мог засейвиться прямо на месте и прыгать хоть до усера, пока не получится. Но, увы, я пока что не знаю, на какие клавиши мозга и чем нужно жать, чтобы получить аксесс в меню опций и выбрать savegame. Еще разок оглядев поросший бурьяном холмик, я выбираю ход в обратную сторону. Теперь все, что мне нужно, это по-настоящему выспаться, иначе сил у меня не хватит не то чтобы для прыжка, но и просто подпрыгнуть на месте. Я слишком вымотан этой ходьбой и ездой и сидением в разных видах транспорта. Меня словно вымочили в тазике с грязным бельем, но так и не стали стирать, не говоря про полосканье и сушку.
Совсем рассвело, и всем кроме меня улыбается солнце. Улицы заполняются автомобилями и пешеходами, будним утренним шумом и запахами, а маршрутка до Сочи везет пассажиров вместе со мной туда, где летом был ад и пробки и экономический форум, а сейчас ничего, кроме прохладного ветерка и яркого солнышка. Женщина рядом со мной заводит разговор с рыжещетинистым молодым человеком, они живут по соседству и теперь непринужденно болтают о его работе в милиции. Я гляжу на молодого рыжещетинистого человека напротив, он на прошлой неделе перевелся из следователей на должность оперативника и одет в белую фланелевую рубашку, а ее ворот расстегнут аж на три пуговицы. Я же, оказывается, сижу в наглухо застегнутой черной куртке для сноуборда и в надвинутой на глаза зимней шапке, словно на улице метет январская вьюга, а между тем, на улице далеко не метель. Я потихоньку стягиваю с головы шапку и расстегиваю куртку: даже если я сошел с ума, это вовсе не значит, что надо вести себя так, будто я сошел с ума, а то скоро ПРЫСЬ один укол, и я приехал по назначению. По назначению врача два укола утром и пять таблеток вечером, не считая прочих процедур и ему нужен покой, да, мне обязательно нужен покой, он мне просто необходим, но не с вами, не там где больница и пахнет уколами, хуйвам, древнеиндейский религиозный праздник.
Подбираясь к берлоге (ну а куда мне еще в этом окаянном городе подбираться?), я чувствую, что сил едва хватит, потому что еще немного, и мне придется ползти, настолько я вымотан. Если Врайтера не окажется дома, тогда вообще полный каюк, и я упаду у него на ступеньках. Но надежда теплится во мне и пузырится как процесс брожения браги, я теперь сам начал бродить, отныне я настоящий бродяга, проклиная судьбу, тащусь с рюкзаком на плечах в этот долбанный подвал, где живет Врайтер. Я не хотел здесь появляться, но берлога это сегодня единственное место во всем подсолнечном мире, где для меня найдется кровать. Я почти что стекаю по десяти бетонным ступенькам и ПЛЯМЦ – чавкает железная дверь, она открыта и даже не на замке.
– Сю-сю-сю, ты что-то забыла, сю-сю? – Врайтер выходит из своей комнаты, но он видит, что это не сю-сю, это я, похожий на восставшего из ада, или на самого несвежего трупа из «Ночи живых мертвецов», или на существо в корзинке, только отчаянно разучившееся спать. Врайтер переключает глаза из положения карий овал в положение черный квадрат, он меняет цвет лица из окраски спелое яблочко на окраску неспелая редька, и все закупоренные черные поры на побелевшем фоне острого носа сбиваются в испуганную кучку и истошно взывают ко мне стройным хором:
– СЫНУЛЕНЬКА! ШТОСЛУЧИЛОСЬ???
Я никакой ему не сынуленька лет уже надцать, ну а что случилось объяснить в двух словах невозможно, рассказывать придется долго и сбивчиво. Нет, в двух словах никак. Нет, в двух словах НИКАК. Позже я попытаюсь в других, но сейчас это уже совершенно неважно: Врайтер выяснил, что я никого не убил, и за мной не гонятся никакие бандиты, а значит ему можно идти по своим важным делам, потом расскажешь, ну хорошо, тогда я посплю.
***
Сквозь пробитые в стенах амбразуры подвальных окон полуденный свет проникает в кухню и посыпает лучистыми зернами стол, тарелки и разложенный по ним крабово-рисовый салат врайтерского приготовления. Мы сидим один напротив другого, и Врайтер разливает белое вино по бокалам, силясь понять: что же со мной стряслось. Потягивая мелкими глотками сладковатое пойло, я жду терпеливо, пока Врайтер проштудирует файл «Пробуждение», в котором записан монолог разных ипостасей Я ЕСМЬ по поводу неминуемого в очень сжатые сроки начала всеобщего и окончательного Конца.
– М-м, – неопределенно мычит Врайтер, дочитав предложенный текст. Он переключает глаза в положение синий ромб, он переключает лицо в положение залежавшийся мандарин, и его лоб направляет в окружающее пространство телепатемы с содержанием «в какой больнице его быстрее?»
Я все еще не теряю надежды, что Врайтер сможет понять, поскольку когда-то он умел верить, искать, спонтанно мыслить и действовать. Возможно и сейчас где-нибудь под толщей перин конформизма и матрасов усталости и простыней лузерства ему все еще не дает покоя горошина вечного сомнения в том, что реально, а что нет в этом удивительном мире. Однако, слушая меня, Врайтер прикрывает рот ладонью, и на языке жестов это означает, что собеседник не воспринимает всерьез ни единого моего слова. Он вперил взгляд в ноутбук, словно ему интересно перечитать, хотя я вижу по выражению его глаз, что он думает о чем-то в какой лучше больнице другом.
Всегда остается микроскопический шанс на успех, и я тщусь ему объяснить, что на меня снизошло Пробуждение, что это удавалось многим прежде меня, так почему бы теперь и не твоему отпрыску? Но Врайтер по-прежнему вперился на экран ноутбука, его лицо заполнено глазами тоскливой собаки, еще бы: сынуля «приехал», тю-тю. Врайтер гоняет по лицу желваки, а это значит, что он подбирает слова про себя и намерен высказать мне что-нибудь веское и в высшей степени умное, хотя сознание его по-прежнему закрыто, а разум функционирует в режиме автоматической электросушилки. У меня остался суперпоследний шанс. Надо попытаться выбить из-под его разума табуретку реальности, ошеломить так, чтобы затянулась петля неизбежности, поэтому я говорю что в момент Пробуждения я был САМИМ ГОСПОДОМ БОГОМ!
– Гхм-гхм, – прокашливается, наконец, Врайтер, и голосом мудрого северного оленя мне заявляет: – Нет Бога кроме Аллаха! Ты, вероятно, хотел сказать, что почувствовал себя частью Господа Бога, так ведь?
Врайтер ухватился за это свое частвование как за ниточку. Ему не пришлось даже думать, он выдал один из запрограммированных в него Матрицей стандартных ответов, каковые заложены в программу любой религиозно подкованной батарейки. Они все хватаются за ниточку, не умея понять, что если вытянуть ниточку из свитера, то это ниточка, но если не вытягивать, а просто смотреть, то это, блядь, свитер, а не миллиард чертовых ниточек. Я отвечаю: да как ты не можешь понять, что все во Вселенной ЕДИНО, и в краткий но бесконечный миг Вечности я не просто видел что-то божественное, а я этим БЫЛ!
– Я надеюсь, ты ничего не курил при этом? – строго осведомляется Врайтер.
Ну, еб твою мать. Я подхожу к окну и пытаюсь остудить разгоряченный лоб о стекло. Однако южное солнце нагрело его до сковородочной температуры, и процесс бурления в моем черепе становится от этого лишь активней. Я говорю, что вещества тут не причем. Существует множество врат, и для каждого они свои собственные. Но все они, в конечном итоге, ведут к одной и той же Великой Двери: в Бесконечное. Они непостижимы и недостижимы, мои врата для тебя! Равно как и я никак не прошел бы твоими!
– Да, да, – вдруг спохватившись, поспешно соглашается Врайтер, болванчиком мелко кивая, поддакивая безумному мне. – Ты прав. Конечно. Истинно так. Все верно.
Я спиной чувствую присутствие Врайтера и его декоративную исламскую правоверность. Только что он показал могучий fuck-off светлой истине, которую сам некогда жаждал найти, но искал почем зря. Истина ревнивая женщина, и она не хочет делить мужчину с Карьерой, Заботой, Работой, Семьей или с другими столь же ревнивыми женщинами. Посему, либо ты добиваешься руки Истины до упора, либо она беспрестанно выливает с балкона ночные горшки тебе на голову в ответ на твои серенады. Забросив много лет назад поиски экзистенциального смысла, Врайтер смирился со своей неудачей и сделал вид, будто нашел. Он сотворил себе Бога по своему образу и подобию, и водрузил его на книжную полку, аккурат между большой кулинарной книгой и пособием по маркетингу Роберта Кийосаки.
– Что ты намерен предпринять дальше? – интересуется Врайтер. Услышав, что я направляю стопы в Абхазию, и утром едва не рискнул перепрыгнуть границу с холмика, на котором, к несчастью, не оказалось вожделенного деревца, оживляется. Он говорит, что давно хотел нелегально пересечь государственную границу, чтобы что-то доказать российской власти (можно подумать, герой его книги злой колдун Путтипут об этом прознал бы), но все оказалось под прочным замком, Врайтер, оказывается, проверял. С аквалангом нельзя, горы кишат волками и минами, а прыжки через проволочное заграждение чреваты опасностью задержания: ВЫ ПРЕСТУПНИК.
Он спрашивает, почему бы не попробовать перейти границу легально, и откуда у меня уверенность, что меня там непременно задержат. Я отвечаю, что уверенности такой нет, поскольку поиск вряд ли официальный, но мне не стоит нигде светиться, потому что тем, от кого я улепетывал трое суток, никакие официальные обвинения не нужны: им достаточно просто поймать. Я рассказываю про ЕКХ, про милицию, про ростовский вокзал, и Врайтер сразу же подбирается: у него хороший нюх на опасность, это наследственное и идет с паранойей в комплекте. Врайтер утверждает, что в официальный розыск меня объявить не могли, потому что, во-первых, я ничего не натворил, а во-вторых, если это те люди, о которых я рассказываю, то значит они будут действовать исподволь: уж ему-то известно. Я интересуюсь: что он может знать, и Врайтер оживляется еще больше. Он переключает глаза в положение прямоугольник, он переключает лицо в положение жизнелюбивая свекла, он переключает голос в положение замполит дивизиона, и хорошо поставленным майорским голосом проводит мне краткий экскурс по Матрице.
– В регулярной армии есть офицерский состав и рядовой, а у спецслужб только офицерский. Им просто нужны солдаты, поэтому сотрудники ФСБ, СВР, ГРУ и других подобных фабрик насилия рекрутируют рядовой состав из числа гражданского населения. Этот ваш Морфеус – что сержант, или капрал. Он просто занимается набором рекрутов, каковыми и стали вы с твоим Онже. Я, кстати, еще когда в первый раз его увидел, сразу понял, что тот порядочный прохиндей. Вас просто проверяли, насколько вы подходите на должность солдат этой структуры. И, в общем-то, тут нет ничего страшного. Просто ты слишком (злоупотребил веществами и наглухо сбрендил) близко к сердцу все принимаешь.
От монолога Врайтера, испещренного междометиями «просто», меня перекореживает. Ведь я говорю не о Конторе, не о факте рекрутинга, а о МАТРИЦЕ! Наше несчастное общество давно перестало быть живым организмом, умерло, разложилось и стало кибернетическим механизмом, но и технические детали теперь развалились, а общество оцифровалось и загрузилось в электронную цифровую Систему, имя которой: ЗВЕРЬ!
Врайтер терпеливо на меня смотрит, и лоб его снова посылает в пространство телепатемы, радиосигналы здорового головного мозга: какую-нибудь больницу с добрыми врачами и не слишком жестким режимом. Он говорит: да, я знаю о том, что система существует, причем еще с совдеповских времен, но не так уж все и ужасно, и к библейским пророчествам никак не относится. Спецслужбы работают не на дьявола, а на дзюдоиста. Нет, дзюдоиста привел к власти именно Березовский. Да, и спецслужбы тоже, но все-таки, прежде всего Березовский, потому что преемником Ельцина должен был быть Степашин, а тот слишком порядочный человек для российской политики, а…
Я перестаю слушать Врайтера, потому что он переключает глаза в положение параллелепипед, он переключает лицо в положение спелая тыква, он переключает голос в положение организатор нескольких предвыборных кампаний, и распространяется теперь о политике, как о родной двоюродной бабушке. Врайтер пытается меня убедить в том, что марионеток типа Путина к власти приводят такие же марионетки типа Березовского, а вовсе не Система, которая как я вижу, знаю и доподлинно мне ныне известно, что именно она управляет этими гадкими куклами, дергает их за ниточки и говорит ихними кукольными голосами: МАЧИТЬВСАРТИРРРРЕЕЕЕЕЕ!
– Хорошо, не будем спорить. Я отвезу тебя в Новый Афон, – говорит, наконец, Врайтер, и я этому радуюсь: важно, чтобы в момент перехода границы я был не один, и в случае чего не пропал бы бесследно. Наконец-то я чист, вымыт, более-менее выспан, четыре часа в кровати не так много, но все же лучше чем три на купейной полке. Мы грузимся в уазик по имени «танка» и вррррррр.
***
Я читаю «живый в помощи» по кругу безостановочно, в то время как пограничник, застекленный как эмбрион в пробирке, плавает в спирту своей будки. Одной рукой он вбивает номер паспорта в базу, и, не поднимая глаз, через секунду вышвыривает его обратно в прорезь. На другом конце пограничного коридора, окрыленный своим успехом, я прохожу мимо скучающих абхазских погранцов, и вместе с глубоким вдохом и выдохом падает с меня чугунная глыба напряжения и почтичтобезумия последних нескольких дней.
Светло на сердце и радостно, легкие пьют запоем живительный свежий воздух, не отравленный смогом и продуктами развитой индустрии. Блаженствуют барабанные перепонки, веселясь отсутствию привычного отовсюду шума и скрежета. Глаза отдыхают на субтропической зелени кипарисов и пальм, на спелой желтизне поздних осенних фруктов, на величественной синеве гор и на неисчерпаемом кладезе моря. Я парю на волнах собственной безмятежности, и твердо знаю, что Бог меня уберег, а значит, у меня теперь все получится. Здесь Матрица не пустила еще свои корни, а лишь только засунула в республику свои черные щупальца, стремясь зарастить и заполнить ржавые механические железяки старой советской Системы процессорами и силиконовыми пластинками новой российской Системы, но я пока в безопасности.
– И куда ты теперь собираешься? – интересуется Врайтер. Ему известно, что я направляюсь в Новый Афон, и что я не намерен ставить в курс о своем прибытии родственников. Я уклончиво отвечаю, что поеду в безопасное место, но не хочу говорить, какое.
– А я и так знаю: новоафонский монастырь! – радуется Врайтер, скаля ровные мелкие зубы. – Я считал это с твоей ауры. У тебя на роду написано: новоафонский монастырь.
А я и так знал, что Врайтер полудурок. Он чистит зубы блендамедом два раза в день, и даже в безумии не способен быть полным, а лишь недо или наполовину, а все полоумные умеют «считывать ауру» и говорить нелепые вещи, особенно учитывая, что в новоафонский монастырь я не собираюсь ступать ни ногой, поскольку он у всех на виду. Что же до той обители, которую я вижу своим внутренним оком, и в которой непременно в скором времени окажусь, то я пробуду там лишь до весны, что мне ЗНАМО. Я не монах и близко не собираюсь таковым становиться, потому что я просто нелюдимый чувак с книжной припиздью и, по совместительству, будда. Не самый, наверное, лучший, не самый просветленный и не самый талантливый, но вот уж так мне на роду, должно быть, написано.
Врайтер высаживает меня там, где я попросил: прямо на трассе, у поворота к дому друзей. Мы прощаемся, и его «танка» врррррррр уезжает. Я шагаю вперед, и с каждым шагом мне делается все легче и веселей, потому что здесь очень тепло, безмятежно и тихо. Влажно плещется невдалеке море, и так цитрусово пахнет мандаринами, назревающими на склоне под уютным деревянным домиком, где обитает семейство Турков. Отсюда я скоро двинусь куда-нибудь в горы, но главное, что теперь можно расслабиться, прийти в обычное состояние человеческого сознания, и спокойно начинать думать: как мне Я ЕСТЬ теперь быть.
