Buch lesen: «Апокалипсис Всадника», Seite 17
– Так о том и базар! – оживляется Семыч, от волнения забыв почти все слова кроме матерных. – Нам типа лавандоса надо со своей хуйни промутить, а когда уже, ебать его колотить…
– ДА ХОРОШ УЖЕ! – орет ему Онже. – Если мы на разговоре вот так мычать будем, тогда хрена лысого мы им нашу тему втолкуем!
Мы с Семычем умолкаем. Стараясь не вскипеть окончательно гневным говном, Онже принимается нас поучать:
– Значит так. Братиша, тебе край разговор начинать. Мы как встретимся, он в машину к нам сядет, я ему лавешки отдам, коротко поплачу, мол, везде попадос и не вылезаем никак. И тут ты ему сразу тереть начинаешь. Растолкуй, почему мы с развитием не торопимся, объясни, что на уровень сейчас выходить не готовы и подводить никого не хотим, понимаешь? А тут мы с Семычем опять подключимся и в двушке Морфеуса обработаем.
– Обменник! – отвлекает нас Семыч, указывая на отдельно стоящее возле обочины здание за строгим дорожным ошейником окружной магистрали.
Мы выгружаемся на улицу и тут же прячем носы от холода в воротниках курток. Налитое бронхитными тучами небо кашляет в нас порывами мокрого ветра. Пахнет зимой, давит сверху многоатмосферной болезненной тяжестью. Совершенно счернело вокруг, и только горячечный жар фонарей, фар и витрин высвечивает из темноты бурленье незатихающей городской жизни.
Растекается по сторонам взгляд. Изумрудными ящерками шмыгают быстрые рваные мысли. Едва застряв в щелях черепа, они отбрасывают свои хвостики и юрко прячутся в каменной кладке обрушенного в руины мозга. Нарастает, пучится, волдырится из меня чувство необъяснимой угрозы. Предвестье какой-то засады или подставы или… Может, все-таки, ну ее, эту встречу? Без меня нельзя, что ли, потолковать с Морфеусом? У меня нынче другие заботы. Станция метро как раз рядом, я сошлюсь на поганое самочувствие, пожму быстренько пацанам руки, всего двадцать метров до розовеющей в ночи электрической буквы «М», я нырну в переход и…
– Ты идешь или у машины валандаться собираешься? – насупившись, Онже сурово меня окликает.
Здание сверкает и переливается многоцветными яркими вывесками. Обмен валют расположился в игровом клубе. На пороге два замаскированных под людей платяных шкафа проверяют нас металлоискателями. Пройдя внутрь, мы направляемся прямиком к вертикальному железному гробу операций с валютой. Едва очутившись в каморке, я неожиданно для себя тушуюсь под пристальным взглядом микроскопической видеокамеры: она установлена прямо под потолком. Вывалившись обратно в залитый веселым и энергичным светом игровой зал, я подхожу к длинному ряду одноруких бандитов, органично спаренных с высокими неудобными стульями, и присаживаюсь на самый краешек.
– Что-нибудь желаете? – демонстрирует тридцать два зуба выросшая из-под земли симпатичная девушка из обслуги. Узнав, что я не собираюсь засорять автомат деньгами, она теряет ко мне интерес и растворяется в зале.
Сочный травяной ковролин стелется из-под плинтусов. Пластиковые облицовочные панели под дерево повисли на стенах, создавая чувство сублимированного уюта. Ровной температуры кондиционированный воздух слегка пахнет растворимым кофе и балтикой-трешкой. Мимо бесшумно проносятся подносы с напитками и неслышно прохаживается охранник, сжимающий в руках увесистую радиотрубку.
Казино для малоимущих. Чей-то весьма прибыльный бизнес. Магазин по продаже мечты. Блеск и звон монет и жетонов, пьянящая радость и горчащая сладость азарта, вздымающиеся из души надежды и ожидания, и слепая вера «вот-вот сегодня мне обязательно повезет». Искусственное ощущение счастья и отсутствия всяких проблем. За этим сюда десятками, сотнями, тысячами стекаются молодые обитатели Матрицы. Их лелеют и холят добрые девочки из обслуги, щедро напаивающие игроков дармовым пивом и чаем, кофе и бренди, соком и минеральной водой. Их покой охраняют надежные столпы Матрицы – менеджеры и секьюрити. Их уверенность в завтрашнем дне не пропадает из-за очередных проигрышей, потому что левиафанцы сделали все, чтобы внушить батарейкам-постхьюменам: All that glitters is gold!
От угла до угла зал заставлен всеми видами аппаратов, к которым подключаются люди. Автоматы, машины и вендоры, кассовые устройства и компьютерные терминалы, камера скрытого слежения и другая камера скрытого слежения и… опаньки. Я виден сейчас незримым обитателям строгих комнат за дверью «только для персонала» одновременно с трех ракурсов. Если кто-то захочет проследить за мной, посмотреть на меня, приглядеться ко мне, то: ВОТ Я. Виден со всех сторон. Без малейших трудов можно разобрать, что я делаю, куда направляю свой взор, и даже о чем размышляю.
На разговоре Матрица будет за мной наблюдать. Надо спрятать, затолкать мысли поглубже, заковать все эмоции колодками тупого деревянного безразличия. Нужно повесить на лицо маску бесстрастности, беспристрастности и безличия. Так я буду защищен от контроля, только так я сохраню ускользающее из-под моих ног право на выбор пути.
– Чего ты так загрузился? – ворчит Онже, покинув, наконец, камору обменного пункта.
Вот что встречает игроков по окончании светлой короткой сказки про легкие деньги: уличная хмарь, морозный воздух и вспоминание разом всех тех проблем, что так искусно запрятывались от тебя в веселой бесшабашной атмосфере мира игровых автоматов. Впрыгнув в машину, Онже первым делом хватается за мобильник. Аллокает, дакает, агатакает, кладет трубку.
– Морфеус уже на месте. У нас времени почти не осталось, так что давайте, соображайте быстрее, что втирать ему будем!
– Да хрена ли ты нам душу мотаешь? – взрывается Семыч. – По ходу разговора сориентируемся как-нибудь, объясним. Что нам текст заучивать? Поди не в театре, ебать его колотить!
Улица за улицей, поворот за поворотом, на душе тяжесть за тяжестью. Какая-то невыносимая скорбь завладевает всем существом. Но отчего мне так дурно? Может, я просто погнал? Может, мне надо в дурку? Может, я действительно болен, и все опасности и угрозы, и даже саму Систему я сам себе навыдумывал?
Да, именно так. Наверняка так. Все сейчас развеется без следа, рассосется с души, и я еще посмеюсь над своими детскими фобиями. Остановимся где-нибудь в переулке, морфий сядет в машину, оскалится на заднем сидении белоснежными, мы с ним покурим, побалакаем минут двадцать, и все, отстрелялся. А назавтра я отзвонюсь дальнему родственнику, он учился на психиатра и работает в скорой помощи, и он мне подскажет к кому обратиться, кто мне поможет, кто окажет скорую помощь и снимет губительные последствия моего бега по гоночным вертикалям разума и перегибов с веществами и алкогольных запоев и нескончаемых сплинов, меня обязательно ВЫЛЕЧАТ.
– Вы уже придумали, о чем говорить? – недобро скрипит, трещит и рокочет все та же пластинка. Крутит свой заржавленный инструмент старый шарманщик Онже. Мы с Семычем молчим как сало в посылке. Лишь крепче собираемся на сидениях и смотрим в разные стороны мрачными лицами.
Продолжая петлять по улочкам, выезжаем в какую-то индустриальную полосу отчуждения. Нет вторичных признаков развитой цивилизации, не светятся коробки домов, не ярчат огни магазинов, не спешат по теплым углам представители рабочего люда. Нет тротуаров, и через один горят фонари, освещая пустые обочины узкой дороги. Что за дыра?
– Морфеус, по ходу, в той тачке сидит, больше негде, – Онже вытягивает шею, всматриваясь сквозь лобовое стекло. Чуть съехав с дороги, стоит на обочине белая иномарка. Как водится, начерно затонирована. Как только мы подбираемся ближе, машина плавно трогается с места. Переднее стекло чуть приспускается, и из щелки появляется чья-то рука. Загребающими жестами она предлагает нам следовать по пятам. Мы стремительно переглядываемся.
– Что за движняк такой? – подается вперед Семыч, напружинившись на заднем диване.
Притаившись на сидении, я пытаюсь как можно дальше отодвинуть от себя надвигающуюся истерику. Тревожный колокольчик в голове перестал вяло тренькать. Он начал бить в одном ритме с мигающим красным табло: ALERT! ALERT! ALERT!
Словно сама по себе, всплывает из густого омута памяти строчка охранительного псалма. Я цепляюсь за него как за спасательный круг и начинаю читать про себя. Едва проговариваю до середины, как мой сотовый разражается нервным трезвоном.
– Але, ну ты когда в Москве появишься? – лопочет трубка.
Пожалуй, еще ни разу я не был так рад голосу Жаворонка. Ведь я уже в городе, птичка, только приехал! Кручусь там-то и с теми-то. Ага, сейчас вот встречу одну проведу, и сразу домой. Приезжай. Не позже чем через час я тебе обязательно перезвоню. Да, до встречи!
***
Пустынно как по ту сторону жизни. Промышленный городок лет через пятьдесят после взрыва нейтронной бомбы будет выглядеть живее и краше. Постиндустриальная зона. Ни домов, ни людей, ни ларьков, ни щитов, ни табличек, ни указателей. Только тянется, не прекращаясь, бетонный пятиметровый забор с некрасивой шипастой поверх него толстой проволокой. Торчат через равные рваные промежутки синие газовые фонари, вывернутые на проезжую часть, и палят нас ртутным отравленным светом.
Плетясь за ведущей машиной, мы огибаем зону по кругу и проникаем в нее сквозь огромные металлические добро пожаловать створы, пристегнутые чугунными петлями к строгой караульной туре. За воротами открывается развилка на несколько направлений. Под вышкой по правую руку притаился черный голем-мобиль. Рядом с ним топчутся несколько смутных темных фигур, одна из которых маякует нашим проводникам неоновым светлячком. Сохраняя дистанцию, мы движемся вслед за ними вглубь комплекса.
Теряются в темноте окончания бездонных пустых коридоров, сложенных из приземистых каменных стен. Проезды извиваются змеями, сплетаются недруг с недругом, прогрызены тут и там ответвлениями, словно здесь некогда ползал хищный гигантский червь с далекой планеты из фантастической саги про бездонный обитаемый Космос. Бешено колотится двигатель, замерзая гудит на повышенных оборотах сердечный мотор, мы в молчании смотрим на другой и чужой незнакомый нам мир. Он состоит из серых кубов и плоских непробиваемых стен, из лабиринта строений, он полон закрытых ворот, запертых дверей и ангаров, он чем-то черным нам чужд, этот мир, но выруливать уже поздно, поворот, поворот, остановка.
Чуть помявшись, помаявшись, переглянувшись, мы втроем выходим на стужу, наружу. Из ведущей машины выгружаются двое. Сквозь мглистый вакуум безвкусного душного воздуха я вижу издали пламенеющие фигуры и их яркие лампочки глаз, пронизывающие нас как прожектором. Но кинетический инстинкт сохранения моего покоя требует взять себя в руки, и жгучая капля сознания возвращается в свои пределы, вернув меня в мир ангаров, теней, темных марев.
Морфеус направляется к ближайшим воротам, он отпирает калитку, машет рукой, зазывает. С гадливым выражением белобрысой хорьковой мордахи и с выправкой лом проглотившего, но в гражданке, следует за ним и водитель. Вытоптав нерешительность, мы с Онже с Семычем послушно подползаем к воротам, а белобрысый, пропустив нас, затворяет дверь на засов.
Чисто, пахнет машинными соками, это просто просторный гараж, и надраенная стоит посреди помещения серебристая Морфеусова япошка. По стенам изобилие полок, они забиты всевозможным инструментарием и ненужными мне мелочами. Мысли рассеяны и глаза разбегаются, но надо срочно собраться, акцентировать, сконцентрировать на чем-то внимание, на чем-то живый в помощи Вышняго в крове Бога небесного водворится, я читаю про себя псалом-оберег.
– Ну что, покурим сначала? Или с дела начнем? – осклабляется Морфеус.
У Морфеуса слишком белые зубы. Слишком белые. Слишком зубы. В паре шагов от меня он стоит ко мне боком, опираясь о железный верстак.
– Давай потолкуем вначале, а потом уж забьем, – отзывается сосредоточенный Онже.
– Или все же покурим? – сбивает Морфеус с толку.
Мы с Семычем переглядываемся в недоумении, пожимаем плечами: ты дирижер – маши палкой.
– А знаете, пожалуй, надо вам показать кое-что, – Морфеус включил Мону Лизу и загадочно улыбается. – Одна проблемка по вашей части.
Вслед за Морфеусом мы все вместе выходим наружу. Не пробыли в помещении и пяти минут, как к худшему изменилась погода. Гонимая ветром, летает по воздуху белая мокрая дрянь, она светится синим в полураспаде неживых фонарей, и с неба вот-вот валом повалит.
Впятером мы набились в чужую машину. Поводыри не роняют ни звука, также молча мы вжимаемся в спинки сидений. Вновь петлями вьется пустой лабиринт: поворот, ответвление, поворот, ответвление, поворот, ответвление, стоп. Приземистый ящик безоконного здания, снова закрытые двери, белобрысый водитель отпирает какой-то ангар, и фарами нам подмигивает почти слившийся с фоном очередной голем-мобиль чуть поодаль. Речет Господеви, заступник мой еси и прибежище мое Бог мой, безостановочно я читаю про себя ветхозаветный псалом.
Низкий давящий потолок, голые стены, неровный цементный пол в квадратных заплатах, здесь было бы совсем пусто, кабы не закутанный в полиэтиленовый саван металлический труп, измордованный до полной неопределимости марки, как если бы по нему проехались танком. Мои спутники ходят вокруг и придирчиво оглядывают повреждения. Я сажусь на корточки перед бампером, гипнотизируя пустые глазницы фар, яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна.
– Что скажете? – интересуется Морфеус.
– Да тут бесполезняк уже делать, – роняет Семыч. – Кузов на свалку, а внутренности сейчас поглядим.
– Не надо, – Морфеус сухо останавливает попытку Онже задрать целлофановое покрытие. – Там грязно: кровь, мозги, ссаки. Испачкаетесь.
Увидев работу, мои спутники сбросили оцепенение и спорят о том, есть ли смысл волочь ее к нам в автосервис, и годится ли этот утиль на запчасти.
– Ты что скажешь? – Морфеус придавливает меня взглядом, что сапогом, сверху вниз. «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека – вечно», – так, наверное, ответил бы ему дядюшка Оруэлл. Но я продолжаю сидеть на корточках, гипнотизирую разбитые фары и равнодушно мямлю, будто жую остывшую манку, что я вообще не по этой части: трехколесный велосипед не отремонтирую, а все больше с бумажками.
– Что, заснул за рулем? – справляется Семыч. Морфеус вкрадчиво улыбается, еле заметно покачивает головой. Ответ неправильный, ваше очко переходит в зрительный зал.
– Утилизация? – уточняет сообразительный Онже. Приз – в студию!
Я то и дело зеваю. От холода, от нервного напряжения, от какой-то ирреальности ситуации, в которой мы очутились, меня клонит ко сну. Безразличие не приходится даже изображать: оно вдруг само накатило, закрыло меня в плотный кокон. Дикими пчелами из задымленного улья разлетелись во все стороны мысли, осталось только плещма Своима осенит тя и под криле Его надеешися, оружием обыдет тя истина Его.
– Чем проштрафился-то? – небрежно интересуется Онже.
– Не оправдал доверия, – столь же лаконично ответствует Морфеус, не прекращая колоть мне лицо остро отточенным взглядом, словно прощупывая баграми стог сена.
«Пирим-пирим», пиликает старый сименс. Морфеус проверяет текст на табло, закладывает руки в карманы и, сделав на каблуках поворот, выходит из помещения. Лениво осматриваясь по сторонам, он торопит на выход оставшихся. Я выбираюсь наружу. Мне как воздух необходим свежий воздух, однако снаружи – хуже. Клаустрофобия в каменном рукаве, узкий и замкнутый коридор, только стены и двери и холодный асфальт. Некуда двигать и некому крикнуть, ведь смоляным клеем налеплена поверху полоска густой непогоды, она закрыла нас от лица Тех Кто Там Есть, чтобы Те Кто Там Есть ничего не заметили, не узнали и не успели никому помешать.
Матрице требуется подтверждение, и они ждут от меня явного знака. Но что будет, если они добьются от меня нужной реакции? Цемент и яма – не единственный вариант, ведь еще существуют закрытые медицинские учреждения, в которых один укол и вечная кома. А, быть может, и вариант номер три, когда через день некто проснется на автобусной остановке загородом, и станет расспрашивать у безучастных прохожих и милиционеров: где я, кто я, зачем я.
С неба валит метель. Черный лед пустого пространства между ангарами заполнен синими перьями беснующейся крылатой вьюги. Это неоправданно рано, ведь зима начинается через месяц, обычно в мой день рожденья, и каждый новый год моей земной жизни открывается первым уверенным снегом. Однако вот он – совсем настоящий – наваливается полновесной пургой в нарушение законов физики, психики и биологии, делая эту черную зону вокруг невыносимо похожей на предвечный ледяной хаос мрачного тартара. Он совершенно не приспособлен для жизни и созидания, но идеально подходит для упадка, смерти и разрушения, для вечной тоски и печали и скорби и боли и всего того прочего, что так мило хрустальным сердцам темных альвов, покинувших свой Свартальвфар, чтобы пересесть на голем-мобили и колесить по белому свету Мидгарда, неся за собою зиму и лед туда, где две тысячи лет мечтают о вечной весне.
Чернота здесь столь едка, что свет фонарей режет ее будто ножницами, а предметы и люди не отбрасывают теней. Неживой холод выморозил нутро, словно я оказался в жерле криогенной установки. Я ловлю ртом и сглатываю одну, другую, пятнадцатую снежинку. Пересохшее небо жаждет оживляющей влаги, но снег лишь распаляет язвенный жар, взволдырившийся на моем языке. Зима наступила снаружи и проступила внутри, конец года, конец старой жизни, и белая смерть охватывает на глазах мое прошлое, вмораживает его навсегда, ставя меня перед фактом: осень исчерпала себя, плод созрел, и ему пора падать, катиться, катиться, катиться отсюда подальше, не убоишися от страха ночнаго и от стрелы летящая во дни, от вещи во тме приходяща, от сряща и беса полуденнаго.
– Как тебе тут? Не ожидал к нам в гости попасть? – снова ищет что-то в моих глазах Морфеус. Я мычу неразборчиво, что никак, я ведь первый раз в Нифльхейме.
Но нет, не утрачены шансы, я чувствую некий покров. Он проникает сюда несмотря на драпировку из туч и на снежный туман, незримым океаном фотонных частиц, всеобщим электромагнитным психическим полем, он пронизывает все и везде, теплит, мягчит и баюкает. Даже в этом иссиня-снежном ночном наваждении он вытолкнет меня из мрака в обычную ночь и даст мне толчок и придаст ускорение прочь, прочь отсюда, наверх и к небесному свету, яко Ангелом Своим заповесть о тебе сохранити тя на всех путех твоих, на руках возмут тя.
Возвратившись в гараж, мы занимаем прежние позиции, и я незаметно пытаюсь рассмотреть белобрысого, что снова застрял на пути к выходу. Кажется, он альбинос? Выше среднего роста, плечистый, подбородок чуть скошен, лик узкий, глаза бедные бледные блеклые, шакалья наружность, он масляно смотрит на Морфеуса, безотрывно в лицо, и выискивает что-то в глазах. Рыцарь борща и острого ядовитого жала, он готов продать ум честь и совесть за внеочередное левиафанское звание, ведь он смотрит вперед, но стопы его ног развернуты в мою сторону, а на языке жестов это всегда означает предмет повышенного внимания.
– Ну что, давайте-ка дунем. Там, глядишь, и разговор веселее пойдет? – улыбается Морфеус и жестом умелого фокусника извлекает откуда-то пластиковую бутылку, прожигает в ней дымоход и неспешно кропалит шмат бурого крепкого пластилина на крупные ломтики-плюшки.
Нет, мне нельзя, меня сразу же унесет. Я не смогу удерживать точку сборки на месте, увижу их as it is, а ведь это не какие-то сраные зомби, я их уже разглядел, это настоящие завладевшие душами демоны, а если ты видишь их, то они видят тебя. Едва я переступлю порог Срединного мира, как они тотчас поймут, узнают и убедятся, так что ни в коем разе, я должен как-то отмазаться. Мне следует соскочить под любым благовидным предлогом, я буду мять сиськи и играть на шотландской волынке, не дергаться и едва ли не спать.
Спиной к стене, прикрыты тылы, взгляд на серебристое рыло «япошки», я опускаюсь на корточки. Многим так тяжело, но некоторым даже привычней: сборки, хаты, этапы, иные люди умеют сидеть на корточках профессионально. Семыч тяжело опускается на корты против меня, он цепляется мне глазами в лицо, словно держится за меня взглядом, помалкивает и в то же время вопрошает безмолвно: ну зачем мы не выбрали синюю?
Только Онже пытается состязаться с Матрицей в бодрости. Он о чем-то развязно жестикулирует, несвязно и путано суесловит, между тем меж бровей его врезалась глубокая продольная морщь, он сейчас внутренне бдителен, напряжен. Морфеус подкуривает сигарету, кладет плюшку на уголек, вставляет в бутылку через прожженное в пластике отверстие, задымляет ее и падет от страны твоея тысяща и тма одесную тебе, к тебе же не приближится.
– Ну и что там у вас за новости? – с ленцой интересуется Морфеус, не глядя ни на кого. Он внимательно смотрит сквозь пластик, наблюдая, как бутылка сполна набивается густым едким серым дымком.
Онже уставился на меня выжидательно, он одними глазами кивает: ну давай, начинай. Но куда, черт возьми, подевались слова??? Ах да, их ведь не было вовсе! Я молчу, не хочу, но я прыгаю по мятому лугу с сачком, пытаясь поймать выпорхнувшие из кляссера головы разноцветные почтовые мысли, но они слишком живы и трепетны, я не могу их поймать ни одну, и после долгой заминки, прокашлявшись, Онже заводит речь сам. Морфеус слушает его равнодушно, бесстрастно, не отводя глаз от бутылки. Вручает ее в руки Онже, перебивает, и слова его царапают жестко, словно железным серпом по заржавленной жести:
– А мы вам просто так деньги давать и не собираемся, у нас не благотворительный фонд. Ясно? За каждую освоенную копейку вы будете нам отчитываться. Не сможете отчитаться – будете держать ответ. Ясно? Значит так. Мне от вас нужно следующее.
Мы молчим, придавленные категорическими императивами того самого, кому хотели что-то когда-то зачем-то «втереть». Альбинос улыбается по-змеиному, приподняты одни уголки тонких губ. Бессловесный, он стоит в стороне и не курит, впрочем, никто ему не предложит, ведь они, которые при исполнении, вовсе не курят, у них свой бесконечный кайф, называется вседохволенность. Глаза жирноваты, гнусны, взгляд уверен в том, что бог – сила, и что бог на стороне тех, чья сила. Но нет, альбинос, как бы ни так! Бог на стороне тех, чья правда, обаче очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши.
– Мы даже с работниками пока не справляемся! – фальшиво плачется Онже. – Чуть отвернешься – и они опять расслабляются. Их бы на поводок как-нибудь притянуть, да мы и того как следует сделать не можем!
– Я тебя научу. – Вновь резко перебивает Морфеус. Выдержав длинную паузу, чтобы слова его прозвучали отчетливее, он выстреливает их звонкими одиночными залпами. – Запомни. Самый. Действенный. Способ. Подцепить. Человека. На крючок. Это. Подсадить. Его. На долги.
Не повернул туловища, не наклонил головы, даже не шевельнулся, словно прицельный снайперский выстрел одни радужки агатовых глаз резко ЗЫРК вправо прямиком глаз в глаза, две секунды. Я бы подпрыгнул и подлетел и вонзился бы головой в потолок, если бы не окаменел еще раньше в зале игровых автоматов, не одеревенел и не стал никаким, безучастным. Молотом БУММ на затылок свинцовая тяжесть, я тебя хорошо понял, Морфей, ведь фраза посвящалась тому, кто способен понять, что взять деньги у Матрицы значит сесть на крючок, и взяв кредит в банке значит сидеть на крючке, и что деньги и власть это обоюдоострый гарпун, на который цепляют людей за зазубрины, за их неуемную жабрность, жалчность и жаредность.
Властным жестом Морфеус протягивает мне бутылку, столь щедро заполненную грязным белым туманом, что ему негде даже клубиться: кури. Я отказываюсь, спасибо Морфеус, нет, но вытянутая рука не дернулась даже на миллиметр, не шевельнулась, она предлагательно требует мне: ТЫ КУРИ. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое, но нет, Морфеус, спасибо любезное, я не буду, траванулся за изобильным обедом, и меня так обильно тянет блевать, что и без плана расплющило, не соображаю почти ни хрена.
Морфеус смотрит на меня в упор долгим испытующим взором, и глаза его как два нефтяных озерца глубоко под землей полны торфа и горючего газа и ядовитой испарины, он нехотя убирает бутылку, но не отводит свой взгляд. Терпение. Выдержка. Теперь пустой треп ни о чем. Все неважно, что бы кто ни произнес дальше, ведь главное уже сказано, и осталось лишь дело техники. Морфеус заговаривает – Альбинос смотрит, Морфеус провоцирует – Альбинос наблюдает, Морфеус подкидывает – Альбинос ждет команды подкинуться. Они ищут контрольного действия, условного рефлекса, того, что я хотя бы чуть дернусь, но пурим киппур и хуйвам, не дождетесь, древнеиндейский религиозный праздник. Не приидет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе сохранити тя на всех путех твоих.
Морфеус говорит, что надо делать дела, и нечего нам вообще мелочиться. Если сами сделать не можем как следует – они нам помогут. Если сами порядок навести не умеем – научат. Если работать нам лень и расслабляться зело привыкли – заставят. Уже с пятницы мы берем под себя второй автосервис, а первый захлопываем на ремонт и за зиму превращаем его в современный техцентр. Морфеус достает блокнот, авторучку, прикидывает и калькулирует самый минимум: работы строительных бригад, техника, оборудование, материалы, реклама, – вот вам уже почти триста косарей зелени, а вы как хотели? Чтобы сделать все как полагается и ни с чего не кроить, сразу рассчитываем на сумму поллимона грина и получаем ее в зубы уже послезавтра, потому что нечего нам мелочиться!
Мы беспомощно переглядываемся с Семычем, и я вижу как его ясные голубые глаза раздавлены суммой. Онже присвистывает, Семыч вздыхает, а я в сотый раз перечитываю псалом, но что за фигня? Вылетают из памяти строчки, куда-то проваливаются, исчезают в нигде, будто их выжигают из памяти точечно автогеном или паяльной газовой лампой. Сохранити… на путех моих… нет, твоих… на всех путех… сохранити…
Сорок минут в гараже, пятьдесят, пошел второй час. Морфеус рассказывает про свой строительный бизнес, про бабки, что он поднимает с помощью Матрицы, про замечательную жизнь замечательных людей в замечательной Матрице, а мы внимательно слушаем. Морфеус рассказывает, что сделать нам ксиву ветерана боевых действий, чтобы всех мусоров сразу далеко посылать – вообще не проблема, легко, у него тоже такая есть: вот она. Морфеус рассказывает о том, как Матрица присматривает за подопечными, чтобы те были счастливы и радовались с утра до вечера каждый день своей светлой обеспеченной жизни. Морфеус рассказывает про какого-то очень глупого и богатого человека, который надумал бросить принадлежащий Матрице бизнес и хотел было рвануть заграницу, но жаль, не успел. Морфеус рассказывает как этого мужика нашли задушенным в собственном доме, на кухне, шнуром от электрической кофеварки, а дело тут же закрыли за отсутствием состава преступления, ведь даже ежу совершенно понятно, что он совершил суицид. Морфеус смеется, и мы заискивающе посмеиваемся, ведь это забавно, дурак-то какой этот задушенный, он от счастья надумал сбежать, но, слава богу, не вышло!
Час двадцать, час сорок, два битых часа мы сидим в гараже и все дружно чего-то ждем, но не все из нас знают: чего.
«Але, ну ты скоро?» – чирикает из динамика Жаворонок, мы с ней говорим по телефону уже третий раз за ночь, а я ведь и не предполагал, что все так дико затянется. Я воркую игриво в ответ тихо-ласково: жди. Совсем-совсем скоро, совсем уже скоро, еще совсем чуть, и я буду.
Наконец, Морфеус кивает подбородком в сторону белобрысого, и тот покидает гараж. Через пятнадцать минут он возвращается и встает на прежнее место, но Морфеус тут же говорит «нам пора», и мы все выходим на улицу, и ждем перетаптываясь с ноги на ногу, пока Альбинос запаркует свою машину рядом с япошкой Морфеуса.
Впятером мы теперь загружаемся в нашу волжанку и не спеша выпутываемся из лабиринта. Поворот, ответвление, поворот, развилка, поворот, ворота открыты. Мы минуем железные створки, и сведшая мозги судорога, кажется, отпускает, но ненадолго. Мы огибаем забор с другой стороны, чтобы остановиться у серого, могильно унылого здания, где не горят огни теплых квартир, а чернеют решетки на окнах, и лишь в одном ближайшем окошке на первом приземистом этаже бело-голубым свечением мерцает светлый миниатюрный квадрат.
Альбинос что-то хмыкает на прощание, за все это время мы не услыхали от него ни единого слова, быть может, он безъязыкий? Он выходит прочь из машины и скрывается на проходной здания, а мы втроем продолжаем сидеть и слушать болтовню Морфеуса, не пытаясь с ним спорить или зачем-то перебивать, ведь уже всем из нас давно ясно, что разговор идет ни за чем, ни о чем, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия.
Мы стоим десять минут, двадцать, полчаса между Нифльхеймом и оттенившим его серым зданием, в котором не светятся окна, не ходят вокруг живые, не каркают птицы и нет никаких движений воздуха кроме холодных циклонов, кружащих в неистовом вихре толпы подневольных снежинок. Возможно, в нем затаилась кровожадная Хель, и ждет момента, чтобы вобрать нашу троицу в приют вечной скорби, во тьму царства мертвых, но этого я не ведаю и не хочу даже знать.
Все нормально, Матрица, я в порядке, не нервничаю, ни о чем не подозреваю и не догадываюсь, я собираюсь на обычные поебушки, сидите в своих норах, прячьтесь, таитесь, мне нет дела, нет. Морфеус балаболит и мы покорно молчим, и никто его не торопит и не думает прерывать, а особенно нельзя торопиться мне, я-то вообще никуда не спешу, я в Матрице и я счастлив, я надел намордник и радуюсь, но хорошо радуется тот, кто срывается первым. У меня все уже собрано, я готов, почти что в дороге, у меня все с собой: и портфель, и ноутбук, и флэшка с важнейшей информацией, которую я когда-либо в жизни… ФЛЭШКА!
Моя рука, словно чужая и не моя вовсе, а чья-то ледяная, мертвая и онемелая, ощупывает пустоту в кармане, ну и где я мог ее выронить, и зачем оставил торчать наружу шнурок? Ведь он мог за что-нибудь зацепиться, или за кого-нибудь… а если флэшка у них… если они прочитают… если… на руках… тебя… преткнеши… на руках возмут тя… да когда… да не когда…
Сорок минут в машине, пятьдесят, уже час, но сколько еще? Почти выдохся. Надо держаться. Час десять.
«Пирим-Пирим!» – подает сигнал сименс, и Морфеус не прерывает разговора, пока лезет в карман за телефоном, и продолжает говорить что-то ненужное, пока открывает сообщение, и болтает во время прочтения, но вдруг осекается.
