Buch lesen: «Богиня мётел»

Schriftart:

ISBN 978-5-0055-3444-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Хочу остаться считанным листочком. Снежинкой малой в диком декабре. Короткой не рифмующейся строчкой, Несмелым, самым маленьким шажочком. Нечаянно поставленною точкой. Забытой в парке на скамейке ночью

Косынкой. Не в себе, но вне…

Меняла

за литр крови покупая слово,
за кубометр воздуха – строку,
как глупый пионер – всегда готова
к употребленью в собственном соку.

за рваные клочки обносков кожи -
глоток воды, настоянной на тех,
кто без стихов ни жрать , ни спать не может,
и загоняет в столбик плачь и смех,

а легкий ветер твоего дыхания,
которое дороже жизни мне,
я обменяю на несострадание
к себе и сострадание к извне.

Сегодня

открою дверь и жду
нежданных ли гостей,
случайности прохожих,
вот так вот и живу
промежду лопастей
у ветряных прихожих,

закрыта для себя,
открыта для чужих,
с родными незнакомка,
запретами любя,
выдавливаю в жмых
свой взгляд, а слух затоптан,

не выставить в музей,
не сплавить в магазин,
просрочены картинно
и воды для друзей,
и дни все , как один,
короткий выстрел в спину.

в истертостях дверных
избитый пал порог,
навязчивость сражений
когда-то молодых
подков на счастье, впрок,
победой завершается ступеней.

легионы тьмы из тьмы

нас легионы, тьмы, и тьмы из тьмы,
из ниоткуда в никуда идущих,
и кто там трёт про ангельские кущи,
кому мы, нахер, в кущах тех нужны.

не атеизм руководит, отнюдь,
предвыборной компанией рождения,
у смерти жизнь сидит на иждивении,
в обменниках, меняя курс валют,

разделывает души под орех
плут -преобразователь парадоксов,
одной ноздрёй дорожку тянет кокса,
другой – соплёй высмаркивает грех.

Перегоны

открываю себя, как консервную банку,
режу руки, ломаю метал,
ем томатную кильку со сладкой баранкой,
из рогатки палю по мечтам,

во дворе есть ручей, чёрных досок до чёрта,
в оцинковке ведра – искривление зеркал -
улыбается мимо обречённых с почетом
по нечётным и чётным оскал,

обыгралось до дыр, до сквозных перегонов,
скрежет стёрся прозрачностью дней,
и газетный киоск на распутье перронов
не меняет бумажных коней,

отсобачились дни, одиноко похмелье,
под засохшим куском недоступен стакан,
говорила мне мама : "не пей это зелье,
не пускай посторонних без вопроса "кто там".

а сама-то, сама, как алкашка, запоем,
от рожденья пила и пила,
за вино дорогое принимая помои
под названием "жизнь прожила",

не смотрела в глазок, до звонка выбивала
в стенах вмятины ручкой дверной,
говорила, что ждать – это пошло и мало,
если рак на горе, кто тогда за горой.

ничему ты меня так и не научила,
я, как дура, учусь на ошибках своих,
если рак на горе – я беру с собой пиво
и креветок беру… на двоих.

Дождь

мой дом промок, весенний дождь
для этих мест не просто ранний,
зима ревёт, дошла до грани,
у снега массовый падёж,

а все орут "весна, урра",
и, вытирая сопли, дышат,
летят шипами из покрышек
под номерами в нумера
из недр хлопушек конфетти,
разносторонне разноцветны,
пока приметы неприметны,
хрустит морозом предрассветный
сон самый сладкий воплоти.

переиначивает всё,
на свой манер латает дыры,
кому мечты, кому строптивый
в своих намереньях осёл,

качает детства колыбель
в телах поношенных ребёнков,
и курьей лапой бьёт избёнка
в борделях смятую постель,

Давно ли поутру

давно ли поутру,
потягиваясь сладко,
притворно, через сон
просмоленных ресниц,
рассматривала хну,
засохшую на пятках,
рассевшихся рядком,
не выспавшихся птиц.

и жмурясь от того,
что солнцем называли,
пыталась убедить
будильник и себя
ни в робости шагов
теней в полуподвале,
ни в наглости обид
утопленных котят,

не ставила в укор
зиме мороз, а лету
прощала и жару,
и тусклый мелкий дождь,
и лысый косогор
не топора вендетта,
и все равно багру,
кого ты им найдешь.

не можешь изменить,
попробуй измениться,
не портить головой
ворот дубовых, стен,
и если ни забыть
возможно, то забыться,
а признак половой -
на признаки проблем.

Пока никто не нужен

покойна жизнь, пока никто не нужен,
всё отмечталось, комом улеглось,
пруд карпами зеркальными загружен,
стоит на месте неземная ось,

расклёваны пророщенные зёрна,
дёрн выложен к квадратику квадрат,
какая тварь в зобу дыханье спёрла
и требует за выдохи откат,

полнеба раскулачено, пол – в ссылке,
растаскан на запчасти звёзд отпад,
лениво задней лапой трёт в затылке,
чужой походкой метит бог лопат
не мытые бомжующие спины
детдомовских просроченных дворов,

все сказки прочитав до половины,
сны заменив ловушками для снов,
играют в игры взрослые, а дети,
любя процесс, рожают стариков,
горчичник солнца жжётся, но не светит,
до слёз рассвет, закат – до синяков.

расчёсаны поля криволинейно,
на каждой плахе – птичка, леденцов
полным полно в загашнике литейном,
эн-зэ цветных металлов огурцов
бликует, вымораживая слёзы,
упавшей ночью проповеди рос,
привычно загоняет паровозы
в тупик простой незаданный вопрос

Между было и прошло

ты себя нашел не на помойке,
я себя ищу полсотни лет,
ты на вкус то приторный, то горький,
а на звук – расстроенный кларнет,

у тебя глаза хамелеоны,
у меня – с корицей изумруд,
ты на берегу воды соленой,
тиной мой затягивает пруд.

ты себя (шутя) считаешь богом,
для меня в психушке есть кровать,
для тебя – фальшивая подмога,
мне на все давным-давно плевать,

я живу , точнее, существую,
где-то между было и прошло,
в голову вместив свою больную
божество твое как барахло.

Не по инстинктам

скоропостижно кончилась любовь,
без судорог, без обмороков, вздохов,
ни хорошо мне без неё, ни плохо,
зерно от плевел, шишки ото лбов
перебрала да отряхнула руки,
спалила на задворках, как грешок,
браслет переменив на ремешок
дешёвый, не от жадности, от скуки.

когда хочу узнать который час,
цепляет глаз поношенное время,
а ремешок безвремньем проверен,
и нет у время времени для нас.

ну, что часы? обычный циферблат,
однообразно суетятся стрелки
одним концом, другой, как у сиделки,
приклеен намертво крупообразный зад.

под колпаком сотрутся письмена,
арабские и римские цифиры,
и шестерёнки, упокоясь с миром,
оставят без вращенья времена.

и вот тогда мы выучимся жить
не как учили и не по инстинктам,
и не кусочничать любовь по половинкам,
"я" – целое, прошу его любить
и жаловать, не жалуясь на то,
что, мол, не так свистит, не так летает,
летают одинаково лишь в стае,
и не летает вовсе кое кто.

Обычный день

обычный день, не грустный и не злой,
задумчивый, неприбранный и серый,
обнюхивал дома, скамейки в скверах,
лениво наблюдал за мелюзгой,

он ни во что не верил и не ждал
ни чуда, ни трамвай на остановке,
он просто был, как в липкой газировке
испуганный пучок осиных жал.

последний снег дожевывал апрель,
неаппетитно выглядело нечто
из недозрелых черри-человечков,
покрывшее дороги вермишель,

и эта масса вымучила всё:
прюнель насквозь сидений и ботинок,
и даже, что особенно противно,
росинок нонпарель души босой.

Поровну

пустота у меня внутри,
я в нее очертя голову
на щелчок, не на раз-два-три,
бестолковое растолковываю,

открывала за дверью дверь,
да с петель все они сорваны,
пустота в пустоте теперь,
веры в "верю-не верю" поровну,

израсходованы слова,
сор из букв размела в стороны,
растворяюсь в себе сама,
в непокорности непокорная

Большой Ух

ах, говорите, говорите,
я вся большой раскрытый УХ,
меня ругайте , не хвалите,
и разносите в прах и пух
сырые полуфабрикаты
и мой бесстыжий голый нерв,
гоните через сепаратор
голодных сук и сытых стерв,

туфли своей прикосновение
об коврик веллкома смелей,
не останавливай, мгновение,
ни стрип , ни лязга челюстей,
ни гомон трепетного стада,
он мне милее соловья,
как лупани арткананадой,
как выдай минные поля,
давай! раскручивай пружину,
какой же все-таки пентюх,
и в мышковине дерьмовщина,
и под рукой люфтваффе шлюх,

SANS ÉQUIVOQUE

ненавязчив, подшофе, вальяжно,
в сумеречном стоке вечеров,
отраженье выжженных до сажи
временем прокуренных зрачков,

спят на пальцах содранные звуки,
спит рояль со шрамом поперек
собранных октав, ленивы мухи,
тянет вниз одутловатость щек,

на губах потаскана улыбка,
сморщена, как бля*ские соски,
в раковине уха спит улитка
слов чужих с прослойками тоски,

скоро утро, пахнет сигаретой
тухлой и заветренным вином,
полуэтим в том полураздетом,
что висит на стуле откидном,

на столе натоптыши от рюмок,
одиночеств устье и исток,
под столом уныло и угрюмо
зависает виста завиток,

здесь азарт с удачей не банкуют,
из коммерций вынув естество,
в ночь простоволосую, босую
пулями расписанный листок,
под шумок вистующих и прочих,
стоя, лежа, и наоборот,
"знал бы прикуп – жил бы с Олей в Сочи",
каждый понедельник – ковернот,

вечером ты гражданин с пропиской,
а к утру свободен, как плевок,
или нищий с грязною пипиской
банк берет шутя, sans équivoque.

Мух нет

история проста – учебник без обложки
отложен на потом, и красными тетрадь
чернилами пестрит, с упорством неотложки
компостеры в висках бьют дырки для наград,

рассвет раскроен в кровь, и ночи наживую
сметали через край, и день на волоске,
забытом не тобой, играю – не живу я,
и фоторобот мой на розыскной доске,

ушедшие в тираж ничейной потеряшкой,
печатные глаза, один и тот же цвет,
зажатые в руке газетою вчерашней,
которой лупят мух, но мух то вот и нет,

придет ни с чем отряд сермяжных добровольцев,
погреет над огнем озябшее нутро,
нечаянно с водой повычерпает солнце
и жадно, через край, ведро, как реку вброд.

Графомань

убить себя, чтобы достать причину
болезни под названьем графомань,
смех над собой – не признак дурачины,
а тонкая, невидимая грань,

убить себя, похоронить и выпить,
забацать офигенный некролог,
любите, до безумия любите
того, кто вас любя прикончить смог.

Гетеро сексуальный гуманизм

апрель забарагозил в препинаках .
и где, они, весенние ручьи?
всё изменилось, даже вкус и запах.
но! как цветут трухлеющие пни…

как хороши гуляющие суки,
в порывах страстных позадрав хвосты,
и на руки берут, как на поруки,
мечты на оборотах холостых,

и ноги, ощущая вдохновенье,
выписывают в грязях кренделя,
и веником сметая муравейник
с паркета, понимаешь, вдруг, что зря,

летает мухой сонной, но ожившей,
пока еще не ясная, но мысль,
и ху*ерашку каждую колышет
гетеро сексуальный гуманизм