Buch lesen: «Прядущая. И не прервется род»

Schriftart:

* * *

Я могу поведать о тайнах – ровесниках неба.
С каждым веком о них говорят все тише и тише.
Я могу рассказать о краях, где никто еще не был.
Но подумай сперва, ты готов ли о них услышать?

Тихим ручьем льются речи медовые,
Жарко покои натоплены светлые,
Заперты двери замками пудовыми,
Что ж, несмышленая, снова ты сетуешь?

Что же ты мечешься пойманной птицею?
Что же все рвешься к запретному берегу?
Видишь, как скалится полночь лисицею?
Слышишь, как воет за стенами терема?

Ты образумься. В светелке натопленной
Сладко мечтать. А во тьме за околицей
Боль вековая старухою сгорбленной
Следом идет и то ль плачет, то ль молится.

Глава 1

Огонь жадно лижет ветки, стелется по траве, подбираясь к стенам деревянного города. Намертво привязанный к стволу ребенок с ужасом смотрит на отблески пламени. Ему жарко, ему страшно. Ледяной ветер налетает на маленькое тело, остужая кожу, а потом с неба обрушивается стена воды. И все это – и огонь, и ветер, и ливень – дело рук людей. Вот только людей ли?

Снова, в который уже раз за время своего пребывания в этом мире, я рывком села на постели, чувствуя, что сердце колотится в горле. Мир вокруг немилосердно качался, а в ушах шумело. Несколько секунд ушло на то, чтобы вспомнить: мы с Добронегой и Златой приехали в Каменицу, и здесь безопасно. Наверное.

Мой разум все еще не мог отпустить чудовищный сон, в котором старейшина Савойского монастыря едва не сжег заживо ребенка, да и всю Каменицу в придачу, только для того, чтобы вынудить Альгидраса поступить так, как нужно ему.

Я нашарила на стоявшем рядом сундуке лампу и некоторое время пыталась ее зажечь. Наконец мне это удалось, и комната озарилась желтоватым светом. Постель Добронеги была пуста. Куда она могла уйти ночью? Выбравшись из-под влажного одеяла и потрогав холодную простынь на соседней кровати, я убедилась, что мать Радима ушла давно. Я вытащила из сундука свежую ночную рубашку и ополоснулась прохладной водой из таза, пролив часть ее на пол, потому что руки нещадно тряслись. Пришлось протирать пол, и, пока я это делала, наконец осознала, что шум в ушах не что иное, как ливень за окном. Стоило мне приоткрыть ставни, как в комнату тут же ворвался не по-летнему ледяной ветер, а косые струи дождя замочили подоконник. Захлопнув ставни, я порадовалась тому, что здесь не свечи, а масляные фонари – сидеть в темноте после увиденного во сне не хотелось совершенно.

Опустившись на сундук, я зябко поежилась от прохлады и поняла, что дальше делать вид, будто ничего не произошло, просто невозможно.

С тех пор как меня подобрали в море и воевода Свири признал меня своей пропавшей сестрой, я только и делала, что играла в прятки: с собой, с семьей Всемилы, с Альгидрасом, с княжичем. Но сейчас реальность обступила со всех сторон. Я в Каменице, рядом нет Радима, Добронега ведет себя так, будто я сделала что-то плохое, княжич молчит о свадьбе, чем выбивает из равновесия еще сильнее, Альгидрас просто молчит либо отвечает на вопросы так, что лучше б уж молчал. Меня убивает эта их Святыня, вытягивая силы по капле; а вчера в столице нежданно-негаданно объявился старейшина Савойского монастыря, и встреча с ним ознаменовалась тем, что я едва не умерла, когда меня накрыло чужой яростной Силой. И в довершение ко всему этот то ли сон, то ли явь, в котором Альгидрасу были подвластны стихии. Сил на то, чтобы делать вид, будто все в порядке, у меня попросту не осталось.

Зажмурившись, я вызывала в памяти образ хванца. Того, которого я знала до разрыва побратимства с воеводой и поездки в Каменицу. И вот тот Альгидрас, улыбавшийся Злате, забавно морщивший нос на мои замечания, споривший с Радимом, совершенно не походил на Альгидраса из сегодняшнего сна. Было страшно развивать эту мысль, но и не думать об этом я не могла. Я ведь уже видела, каким он может быть: во дворе Добронеги, когда в его облике проявилось вдруг что-то нечеловеческое; в походе, когда он разжег огонь из сырых веток и тоже выглядел так, что меня накрывало непонятной тревогой… Почему бы и сегодняшнему сну не быть реальностью?

Встав с сундука, я прошлась по комнате. Два шага до кровати Добронеги, поворот, четыре шага до моей… Я с силой сжала виски и вдруг поймала себя на мысли, что головокружение и слабость, преследовавшие меня в Свири, больше не возвращаются. Неужели Святыня передумала?

Завершив блуждание по комнате, я рухнула на остывшую постель, с досадой признавая, что никаких выводов, кроме очевидной волшебности Алвара и Альгидраса, я сделать не могу. Прав был чертов мальчишка. Аналитик из меня никудышный. А может, я все придумала? Может, нет никакого волшебства? Может, это был просто сон? А вчера на торгах мне просто стало плохо? И Алвар был совершенно ни при чем. А Альгидрасу поплохело за компанию. Или от встречи с давно утраченным братом… Я нервно рассмеялась, зажав рот рукой, чтобы смех не перерос в истерику, и уже почти сумела убедить себя в том, что это все сон, когда дверь скрипнула и в комнату вошла Добронега. Подол ее платья был мокрым и грязным, она шагнула к стене, протянула к теплому боку печки покрасневшие руки и только тут заметила, что я не сплю.

– Ты почему не спишь, дочка?

– А ты?

Добронега провела озябшими ладонями по боку печки и покачала головой, взглянув на свой подол. Открыла сундук, достала из него чистую рубаху и только потом повернулась ко мне. Я видела, что она не хочет мне отвечать.

– Накануне с выгона Добруш не вернулся, – все же произнесла она.

Я мысленно перевела ее слова. Выгон – это когда коров уводят далеко пастись, а потом возвращают все стадо домой. Добруш… Добруш… Если Добронега назвала имя, значит, они знакомы. Я попыталась вспомнить, нет ли в свирской дружине такого воина. Сообразила, что вряд ли воин пас здесь коров. Потом попыталась вспомнить, знакомилась ли я с кем-то из местных, поняла, что безнадежна, и прямо спросила:

– А Добруш – это?..

– Добруш – это… – эхом повторила Добронега и, стянув с себя платье, начала переодеваться в сухое. Я отвела взгляд, с досадой отмечая, что она снова тянет время. – Это мальчонка, из местных…

Мое сердце заколотилось с такой силой, что я всерьез испугалась панической атаки и, сглотнув, малодушно подумала об отваре. Прямо сейчас я бы не отказалась его выпить и проспать сутки.

– Нашли? – сипло спросила я.

Добронега посмотрела на меня внимательно, точно что-то для себя решая, а потом мотнула головой.

– Полежу я. Продрогла, – негромко проговорила она.

– Я могу помочь? – так же тихо спросила я.

Добронега снова покачала головой:

– Ты поспи. День сегодня долгий будет.

Я послушно задула лампу и забралась под не успевшее просохнуть одеяло, мысленно повторяя как мантру: «Это все сон. Это не по-настоящему». Зажмурившись, я натянула одеяло на голову, мечтая о чуде и стараясь не думать о судьбе мальчика, который не вернулся домой прошлым вечером.

До утра я так и не сомкнула глаз, боясь, что стоит мне задремать, как я увижу продолжение истории с привязанным ребенком. Лучше уж думать, что все закончилось хорошо и Добруш – это какой-то другой мальчик.

Утро развеяло мои иллюзии. Девочка, принесшая нам с Добронегой завтрак, шмыгала покрасневшим носом и то и дело утирала глаза рукавом. Добронега молчала, зябко кутаясь в шаль, и я даже всерьез начала волноваться, не заболела ли она после ночных поисков. Однако мать Радима рассеянно отмахнулась от моего вопроса о здоровье. Было видно, что мысли ее далеко.

После завтрака Добронега велела мне не ходить со двора и сказала, что ей надо проведать Злату. По ее словам, той стало намного лучше, но «ходить к ней все равно пока не след». Все это только укрепило меня в мысли, что Злату от меня прячут. Нужно будет хотя бы у Миролюба выяснить, в чем дело. Мысль о Миролюбе отозвалась волной тревоги. Жив ли он после встречи с Алваром и как узнать, все ли с ним в порядке? Я вздохнула и в сотый раз пожалела, что я не в Свири. Там у меня хотя бы была какая-никакая, но свобода. Здесь же приходилось сидеть запертой в чужом доме и ждать разрешения выйти на улицу. Впрочем, на улицу я вряд ли бы пошла – за окном до сих пор лило как из ведра. А потом в голову пришла мысль, что меня ведь никто не запирал в комнате. Добронега просила не ходить со двора. Это означало не выходить за ворота. А по дому и по двору я вполне могу перемещаться. В конце концов я рассудила, что, если забреду куда-то не туда, мне на это укажут.

С этими мыслями я вышла из отведенных нам покоев и через несколько минут поняла, что заблудилась, потому что в княжеском доме вправду было много всяческих переходов и коридорчиков. За шумом дождя, настойчиво лившего за окном, я не сразу услышала раздающийся откуда-то горький плач. Отправившись на звук, за одним из поворотов я уперлась в низенькую дверь. Рыдания раздавались как раз из-за нее. Я толкнула дверь и, пригнувшись, заглянула в небольшую, тускло освещенную единственным фонарем комнатку. Окон здесь не было, а вдоль стен от пола до потолка громоздились полки, уставленные всякой снедью. Остро пахло специями и копченым мясом. Вопрос о том, могу ли я помочь, застыл на губах, потому что перед горько плакавшей женщиной, сидевшей на низенькой скамейке, устроился на корточках Миролюб. Он что-то негромко говорил, поглаживая ее по плечу.

Я сделала шаг назад, и под моей ногой скрипнула половица. Миролюб оглянулся, женщина же даже не шевельнулась, продолжая говорить:

– Кому он мог помешать? Ну кому? Да никому не мог! Он же солнышко сущее!

При виде меня Миролюб встал, женщина, почувствовав его движение, отняла руки от заплаканного лица и посмотрела на меня снизу вверх.

– Простите, – пробормотала я, пятясь в коридорчик.

Женщина вскочила со скамьи, ее рот некрасиво скривился, но Миролюб тут же сжал ее плечо и усадил обратно.

– Не смей! – бросил он.

И та закрыла рот, так ничего и не сказав, однако во взгляде прищуренных глаз полыхнула такая ненависть, что я попятилась еще дальше и захлопнула дверь, вздрогнув всем телом от звука.

Эта сцена явно не предназначалась для моих глаз. Вероятно, мне все же лучше запереться в покоях и не выходить до самого отъезда.

Почти бегом я бросилась прочь по узкому коридору и вдруг оказалась в комнате, где мы ужинали после приезда сюда. Значит, рядом есть выход на улицу. Я прошла через комнату с печью и действительно оказалась в просторных сенях. Выйдя на крыльцо, я поежилась от холода и обхватила себя за плечи.

Земля во дворе превратилась в месиво, словно ночью здесь гарцевал отряд всадников. Впрочем, оживление наблюдалось и сейчас. Лошадей здесь, конечно, не было, но вот воинов предостаточно. Они, переговариваясь, теснились под навесом справа от ворот. Надвинутые по самые глаза капюшоны не позволяли опознать в безликой массе хоть кого-нибудь. Моего плеча что-то коснулось, и я, подскочив, резко обернулась. Миролюб придерживал тяжелый плащ, пытаясь накинуть его на меня.

– Перехвати, – сказал он.

Я послушно подхватила плащ и накинула его на плечи. Плащ был сухим, тяжелым и пах Миролюбом: кожей и металлом.

– Это Улада, – без предисловий начал княжич, мотнув головой на движение кого-то из воинов. Тот послушно замер на полпути к крыльцу и, оглянувшись на товарищей, вернулся в группу. – Ее сын пропал.

– Как? – Я повернулась к Миролюбу, вглядываясь в его лицо.

Он выглядел так, будто не ложился сегодня. Только тут я заметила, что у него мокрые волосы, а плащ на плечах точно так же потяжелел от воды, как и у воинов под навесом. Я коснулась завязки на своей шее, которую успела затянуть, и прямо спросила:

– Ты отдал мне плащ, в который должен был переодеться сам?

Миролюб несколько секунд смотрел на меня изучающе, а потом покачал головой:

– Неважно это. Ты сейчас пойдешь в дом, а я возьму сухой плащ и пойду с воинами.

– Искать?

Он кивнул, а я вновь подумала: «Какой же он невероятный. Как же он заботится обо всех своих людях! Ну кто ему этот ребенок?»

Миролюб вдруг резко обернулся, и за его плечом я увидела ту самую Уладу – мать пропавшего мальчика.

– В дом иди! – коротко приказал Миролюб, и женщина, бросив на меня быстрый взгляд, послушно вернулась в сени.

Уходя, она задержала ладонь на дверном косяке, и, заметив ее браслет, я застыла, озаренная узнаванием. Я уже видела его на девушке из своего сна. Княжич улыбался ей, и ей это нравилось. Этот мальчик… сын Миролюба? Тогда понятно, почему Улада смотрит на меня с ненавистью. Ведь я – та, кто займет законное место рядом с княжичем и чьи дети навсегда заберут у ее сына право считаться наследником.

Я медленно подняла взгляд на Миролюба. По его лицу было ясно, что мое озарение не прошло для него незамеченным. Он смотрел хмуро и устало, словно ожидая каких-то моих слов или действий, а я терзалась сомнениями: рассказать ли ему то, что я видела во сне? Или, может, хотя бы намекнуть, что стоит спросить о судьбе мальчика у Альгидраса? Впрочем, я знала, что ничего в итоге не скажу, потому что просто не представляла, как это сделать. Может быть, сказать Добронеге? С этой мыслью я решила было вернуться в дом, как вдруг услышала шум у ворот.

– Хвала Перуну! – выдохнул Миролюб и сбежал по ступенькам под проливной дождь.

Через двор шел человек, вокруг которого уже собрались воины. Миролюб вклинился в кучу своих людей, бесцеремонно всех растолкав. Из-за шума дождя ничего не было слышно. Впрочем, вся процессия быстро направилась в мою сторону. Тут же кто-то сильно задел меня плечом, и навстречу воинам по ступеням сбежала Улада. Я отстраненно заметила, что она босиком и в домашнем платье. Ее истошный крик «Добрушенька!» перекрыл шум дождя.

Она вырвала ребенка из рук несшего его воина и бросилась к крыльцу, оскальзываясь на жидкой грязи.

– Ну, будет… будет! – услышала я и поняла, что за моей спиной стоит мать Миролюба вместе с Добронегой. – Я же сказывала, все хорошо будет, – голос Милонеги звучал сурово, однако глаза светились. – В тепло неси скорее.

Улада ничего не ответила, лишь сильнее прижала к себе ребенка, поднимаясь по ступеням.

– В моих покоях натоплено! – подал голос подошедший Миролюб, взглянув через плечо Улады на бледного мальчугана.

На этот раз Улада отрывисто кивнула и вихрем бросилась в сени. За ней по пятам бежали две невесть откуда взявшиеся девочки и престарелая женщина. Все они говорили разом, создавая невероятный шум.

– Стыд помни! – вдруг сурово сказала Милонега, обращаясь к сыну.

Мне показалось, что Миролюб смутился. Во всяком случае, он сбился с шага и замер, так и не поднявшись на последнюю ступень. Я по-прежнему жалась к перилам на площадке крыльца, так что наши лица сейчас были на одном уровне. Миролюб повернулся ко мне, словно собираясь что-то сказать, потом посмотрел на Добронегу и наконец на мать:

– Мне жарко натопили, чтобы я обогрелся. Добрушу прогреть надобно.

– Кто его нашел? – раздался над всеми нами голос князя, который незамеченным вышел на крыльцо и сейчас стоял за плечом Добронеги. Мать Радима вздрогнула, однако не обернулась, замерев в полушаге от князя, который сверлил сына взглядом поверх ее плеча.

– Хванец, – ответил Миролюб и обернулся, ища глазами Альгидраса.

Однако того уже не было видно. Воины снова сгрудились под навесом и что-то шумно обсуждали.

– Где нашел?

– Спрошу. – Миролюб развернулся было бежать на поиски хванца, когда Милонега неожиданно шагнула вперед и сжала его плечо:

– Пусть в дом идет, Миролюбушка. Обогреется и расскажет.

Княжич медленно обернулся к матери, потом покосился на отца. Щека Любима дернулась, как от судороги, однако он ничего не сказал. Тогда Миролюб кивнул и, накинув капюшон, шагнул под дождь.

Милонега зябко обхватила себя за плечи и проговорила, ни к кому не обращаясь:

– Как тогда всё: воины, ворота настежь и свирец на руках с дитем. Разве что дождя не было.

Взгляд Добронеги, брошенный на мать Миролюба, был полон боли и сочувствия.

– Он не свирец, Милонега, – негромко откликнулся князь. – Он проклятый богами хванец.

С этими словами Любим одним плавным движением проскользнул мимо Добронеги и спустился с крыльца прямо под дождь. Без плаща. Сперва я подумала, что он идет навстречу Миролюбу, который уже выцепил из группы воинов Альгидраса и вел его к нам, однако князь резко свернул вправо и пошел в сторону хозяйственных построек.

– Хванец… свирец… Одни боги ведают, как это страшно – ждать в покоях, пока твое дитя неведомо где. Я до последнего вдоха мужа твоего не забуду, Добронега.

Краем глаза я увидела, как Добронега сжала руку княгини и обернулась к мужчинам, подходившим к крыльцу. И если последние крохи здравого смысла еще пытались объяснить все происходящее совпадением с моим проклятым видением, то появление Альгидраса похоронило эту надежду. Шагнув на первую ступеньку крыльца, Альгидрас скинул с головы капюшон и низко поклонился женщинам. Я не слышала приветствия Милонеги, не слышала, что он отвечал. Я не могла оторвать взгляда от его правой кисти, замотанной в промокшую тряпицу, и мне было чертовски страшно осознавать, что, спроси кто-нибудь, что у него с рукой, я могла бы с уверенностью ответить: ожог.

Бьется сердце тревожным набатом,
Заглушая доводы разума.
К прошлой жизни не будет возврата,
Я к тебе будто нитью привязана.

С каждым днем все прочнее путы
И все призрачней шанс на спасение.
Дымкой тайны, как прежде, окутан,
Ты со мной, мое наваждение.

Глава 2

Спустя несколько минут мы сидели в обеденном зале в ожидании возвращения Альгидраса с Миролюбом, которые ушли переодеться в сухое. Я не сомневалась, что явятся они нескоро, потому что вряд ли Миролюб удержится от соблазна расспросить Альгидраса о произошедшем. И я оказалась права. Даже учитывая количество комнат и переходов в этом доме, отсутствовали они дольше, чем нужно для переодевания. Нестерпимо хотелось узнать подробности их разговора, но пришлось смириться с тем, что мне, как и всем женщинам, будет озвучена официальная версия.

Милонега приказала накрыть на стол, и я, устроившись в углу на низкой лавке, наблюдала за повеселевшими девочками, сновавшими туда-сюда и споро расставлявшими угощения на столе. Конечно, это был не праздничный обед, однако в доме нашлось не только вяленое мясо и окорок, но и горячие пироги.

Наконец мужчины появились в зале. На обоих была сухая одежда, причем на Альгидрасе даже по размеру. Я ожидала, что он будет в одной из рубах княжича, поэтому очень удивилась, а еще вдруг с новой силой заскучала по Свири. По тому дню, когда Альгидрас сидел в доме Радима в одной из его рубашек и вырезал деревянные фигурки. Сейчас это воспоминание казалось родным и очень далеким. Я невольно скользнула взглядом по Альгидрасу, словно ожидая, что он дернет плечом, поправляя сползшую рубаху, и заметила, что его ладонь перетянута свежей повязкой.

Миролюб подошел к матери, протянул руку, чтобы помочь ей встать, и замер не двигаясь. Эта половина дома была вотчиной княгини, и Миролюб не нарушал традиций, терпеливо ожидая действий матери.

– Ну, иди, я тебя хоть рассмотрю, – произнесла Милонега, выпуская руку сына и протягивая ладонь Альгидрасу.

Тот неуверенно шагнул вперед.

– Иди-иди. Не робей.

Альгидрас подошел к женщине и коснулся протянутой ладони. Милонега провела свободной рукой по его волосам, взъерошивая мокрые пряди.

– В доме будешь, пока не обсохнешь, – произнесла она, и ни Альгидрас, ни Миролюб не решились возразить.

– Сколько тебе весен?

– Девятнадцать, – сипло ответил Альгидрас.

Я с замиранием сердца ждала расспросов об острове хванов. Мое тело напряглось в нестерпимом желании шагнуть вперед и коснуться его руки, защитить от боли. Альгидрас нервно повел плечом, и я вдруг поняла, что это напряжение не только мое. Оно и его тоже. Он так же ожидает вопросов и так же их боится.

– Как твое имя?

– Олег.

– А как нарекла тебя мать?

– Я не знал матери. Отец нарек Альгидрасом.

Я ощутила иррациональное волнение. Это был первый раз, когда хванец произнес свое настоящее имя. Оно звучало не так, как его произносила я. Чуть мягче. А на звуке «ль» словно ручей перекатывался по камням.

– Красивое имя, – произнесла Милонега, вновь касаясь волос Альгидраса. – И мальчик ты красивый. Чужеземной красой. Садитесь за стол. Пироги стынут, – тяжело опершись на руку сына, она первой направилась к своему месту.

Альгидрас поколебался мгновение и все же протянул руку Добронеге, правую, забинтованную. Та осторожно коснулась его локтя и, указав взглядом на повязку, негромко спросила:

– Что там?

– Обжег. Несильно.

Я нервно усмехнулась, вызвав удивление Миролюба, который подошел ко мне, чтобы проводить за стол.

– У тебя рука холодная, – поделилась я наблюдением с княжичем.

– Застыл, – улыбнулся Миролюб одним уголком губ, а потом вдруг наклонился ко мне и прошептал на ухо: – Согреешь?

Я шарахнулась в сторону, вызвав у него веселый смех. Он ведь пошутил? Однако уверенности не было, потому что утреннее напряжение уже исчезло с лица княжича, а в глазах поселились лукавые смешинки. Нашел место для заигрываний!

Милонега усадила Альгидраса между собой и матерью Радима. Я устроилась по левую руку от Добронеги. Миролюб – по правую от матери. И я, признаться, была очень рада, что нас с ним рассадили так далеко. Его неожиданная игривость настораживала. А еще так я могла спокойно поглядывать в сторону Альгидраса, потому что сидела с самого края и не было ничего странного в том, чтобы смотреть на всех собеседников разом. Поэтому я могла без помех наблюдать за тем, как нервно скользят его пальцы по вышитой скатерти, как он нерешительно то обхватывает кружку с медовым отваром, то убирает руку, так и не отпив. Наконец Милонега первой сделала глоток из своей кружки и покачала головой:

– Хороший отвар. В студеный день – первое дело.

Миролюб, уже вовсю жевавший пирог, обернулся к Альгидрасу, перехватил мой взгляд и подмигнул. Я выдавила из себя улыбку и тоже сделала глоток из кружки. Мне показалось, что напиток алкогольный, потому что по горлу и груди сразу растеклось тепло. Я поспешно схватила пирожок, вспомнив, что почти ничего не ела на завтрак. Алкоголь я переносила плохо, а лишних проблем не хотелось.

Милонега отщипнула кусок от лепешки и, задумчиво прожевав, обратилась к Добронеге:

– Правду говорят, что побратимство они с Радимом разорвали?

Добронега, так и не притронувшаяся к еде, тут же отодвинула кружку и кивнула.

– Плохо дело. Из-за чего, Альгидрас?

Я почувствовала что-то вроде детской обиды. Почему она не зовет его Олегом? Почему запомнила его настоящее имя? Это только мое.

Альгидрас никак не показал, что обращение его удивило. Он несколько секунд раздумывал над ответом, а потом, неловко спрятав перевязанную руку под стол, произнес:

– Воеводе от того побратимства добра не было. Я… другой. Люду это не любо.

– Ты еще и умный мальчик. И сильный, – заключила Милонега, а я с замиранием сердца увидела, как Добронега коснулась локтя Альгидраса и тот вздрогнул от неожиданности.

– Как ты Добруша нашел?

И Альгидрас начал рассказывать. Все, кроме Миролюба, повернулись к нему, княжич же вертел в руке кружку и слушал нахмурившись. Я подперла голову рукой, думая о том, что пора смириться с реальностью: Альгидрасу нельзя верить. Я вспоминала момент, когда он, глядя мне в глаза, ответил, что понятия не имеет, чем меня поят, и отчетливо понимала, что сейчас он тоже врет. При этом делает это просто виртуозно. Если бы я не знала, как все было на самом деле, не задумываясь поверила бы его рассказу о том, что он встретил в лесу заблудившегося ребенка и непременно отвел бы его домой сразу, но, во-первых, у мальчика был жар, и тот не мог сказать, кто он и откуда, а во-вторых, дождь был таким сильным, что пришлось остаться в лесу, наспех соорудив шатер, потому что ручей разлился, а Альгидрас, не знавший этих мест, просто не смог бы перейти его в темноте с ребенком на руках. Потому-то утром, когда рассвело, он пошел искать брод и решил отнести дитя на княжеский двор, рассудив, что тут точно помогут найти родителей мальчика. О том, что мать ребенка здесь, он понятия не имел.

Вот такая красивая и вполне героическая история. Во время рассказа Альгидрас смотрел на свою кружку, изредка переводя взгляд то на Милонегу, то на Добронегу. На меня и Миролюба он не смотрел, потому что главными зрителями этого спектакля были не мы. Женщины ему верили. И кто бы их за это осудил?

Альгидрас закончил свое повествование, а мне вновь безумно захотелось оказаться в Свири. Сейчас я как никогда тосковала по Радиму. Вот уж кто честен и прямодушен. Вот кто никогда не станет врать тебе в глаза, не считаясь ни с чем.

– А что ты делал ночью в лесу? – неожиданно спросила Милонега, и Миролюб покосился сначала на мать, а потом на Альгидраса.

– Я… встречался с братом за стенами города. А потом решил прогуляться по лесу. Мы с братом… поспорили.

– С братом? – Добронега в удивлении обернулась к Альгидрасу всем корпусом.

– Он… не по крови. Мы в монастыре учились. Мы… все там братья.

– Твой брат здесь? – продолжала допытываться Добронега, и в ее голосе слышалась радость.

Альгидрас некоторое время молчал, а потом произнес:

– Он уезжает вскоре.

К счастью, никто не стал развивать эту тему дальше, и трапеза продолжилась в ничего не значащих разговорах. Милонега выспросила у Миролюба о здоровье мальчика. Оказалось, что он до сих пор не приходил в себя, но отчего-то княгиню это не озаботило. Добронега вызвалась посмотреть ребенка. С этим все согласились, однако то, какой взгляд Миролюб бросил на Альгидраса, заставило меня подумать, что он готов прибегнуть к альтернативной помощи в лице хванца.

Наконец Милонега решила, что мужчины достаточно обсохли для того, чтобы позволить им уйти. Добронега к тому времени уже отправилась навестить ребенка, и в трапезной нас осталось четверо. Я лихорадочно придумывала благовидный предлог, чтобы покинуть сие блистательное общество, потому что взгляды Миролюба раздражали так же сильно, как и нарочитое невнимание Альгидраса, когда княгиня неожиданно спросила:

– А ты знаешь песнь о старом корабле?

Альгидрас, как раз выбиравшийся из-за стола, запнулся о лавку и едва не пропахал носом пол, в последний момент умудрившись сохранить равновесие.

– Знаю, – во взгляде, обращенном на Милонегу, была смесь удивления и настороженности.

– Спой мне ее.

Альгидрас растерянно оглянулся на княжича, а я передумала уходить.

– Это старая хванская песня, – пояснила мне Милонега. – Когда Миролюбушка оправлялся от раны, в ту пору… к нему приходил старый хванец. Тот самый, что сказал твоему отцу, где искать Миролюба. Любим против был, да тот тайком приходил. Поутру рано.

Я невольно поежилась и посмотрела на Миролюба. Тот глядел на мать со смесью жалости и тревоги.

– Помнишь, сынок?

Тревога Миролюба передалась и мне. Милонега в этот момент выглядела так, словно не понимала, где она и с кем. На ее щеках заблестели слезы, и я вдруг осознала, что она сейчас мысленно в том страшном времени, когда искалеченный ребенок боролся за жизнь после плена. Был ли тот хванец вообще? Не плод ли он ее больной фантазии?

– Ихе милак, – тихо запела Милонега.

Миролюб выразительно посмотрел на Альгидраса, словно призывая подыграть, а сам подошел к матери и легонько обнял ее за плечи.

– Позволь, я отведу тебя, – ласково произнес он, заглядывая в лицо Милонеге.

– Больнако терна ише ма, – пропела Милонега.

Я вздрогнула, когда эту странную песнь подхватил негромкий голос Альгидраса.

Он шагнул к Милонеге и дотронулся до ее локтя, продолжая негромко напевать. Песня вправду была похожа на колыбельную. Милонега закрыла глаза и улыбнулась, по ее щекам катились слезы. В комнату заглянула пожилая женщина и, нахмурившись, покачала головой. Потом на ее лице появилась ласковая улыбка, и она уверенно подошла к Милонеге, оттеснив и княжича, и Альгидраса:

– Пойдем, девочка моя. Дождь сегодня ишь как разошелся. В дождь всегда кручинишься. Пройдет. Идем, дитятко. Идем.

Милонега послушно вышла за причитающей женщиной. Мы остались втроем, разглядывая закрывшуюся дверь. Неловкость повисла в воздухе.

– Что это за песнь? – вдруг спросил Миролюб, повернувшись к Альгидрасу.

– О старом корабле, – откликнулся тот, все еще не отрывая взгляда от двери.

– Спой.

Я ожидала, что Альгидрас рассмеется или скажет, что Миролюб не в своем уме, однако он запел, по-прежнему глядя на дверь.

Все-таки хванский язык сам по себе был музыкой. А уж когда он звучал вот так – нежно, негромко, его можно было слушать вечно. А еще голос Альгидраса, в обычной жизни чуть сиплый и точно сорванный, в песне казался ниже и глубже. И совсем не подходил девятнадцатилетнему юноше. Прикрыв веки, я почувствовала, как горло перехватывает и дыхание сбивается. На глаза навернулись слезы, и я с удивлением поняла, что еле удерживаюсь от того, чтобы не разрыдаться. А ведь прежде музыка никогда не вызывала во мне желания заплакать. Да и не было тут никакой музыки, просто вполголоса напетая песня на незнакомом языке. А потом я вдруг осознала, что это не моя тоска – Альгидраса.

– Я слышал эту песню, – глухо произнес Миролюб. Он тоже стоял с закрытыми глазами. – Только без слов.

Альгидрас пожал плечами и тряхнул головой, словно отгоняя оцепенение.

– О чем в ней?.. – спросила я, и мой голос сорвался.

– Старый корабль сел на мель. Много лет назад. Его команды больше нет, но он помнит голоса людей, запах смолы, крики морских птиц. А в прилив ветер зовет его выйти в море: сбросить песок, поднять сломанную мачту. Потому что корабль должен погибать в штормах и идти ко дну, а не лежать на берегу.

Я сглотнула и, повинуясь какому-то глупому детскому порыву, шагнула к Альгидрасу и заглянула в его лицо:

– Он сможет вернуться в море?

– Со сломанной мачтой? С пробоиной? – скептически спросил Миролюб.

Альгидрас же посмотрел на меня и вдруг серьезно ответил:

– Я в детстве верил, что сможет. И с пробоиной, и со сломанной мачтой.

Миролюб хмыкнул, однако не стал комментировать нашу нелепую веру, а вместо этого озвучил мысль:

– Странная песнь для хванов, которые никогда не ходили по морям.

На этот раз Альгидрас повернулся к Миролюбу и произнес, глядя на него в упор:

– А она не хванская, княжич. Мне пел ее морской разбойник.

– Тот, что тебя вырастил? – прищурился Миролюб.

Альгидрас кивнул и припечатал:

– И язык это кварский. Где ты слышал ее? Вспомни!

Миролюб нахмурился.

– Она не может быть кварской, Олег, – на моей памяти Миролюб впервые не назвал Альгидраса хванцем. – Ее пел человек, что стоял во главе флотилии отца.