Buch lesen: «В России жить нескучно»

© Надежда Нелидова, 2022

ISBN 978-5-0056-6653-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В РОССИИ ЖИТЬ НЕСКУЧНО

Родилась внучка – ясное солнышко, беленький комочек, тёплый мышонок, зарывающийся носиком в складки бабушкиной кофты, смысл и счастье всей жизни. Нянчилась, пела русские колыбельные, читала сказки про Лутонюшку и Марью-красу, декламировала Пушкина. Пусть в Америке прорастёт русский корешок, а вот уже и два корешка – появилась на свет вторая внучка, погодок.

Пролетело милое, лепечущее, пахнущее молоком детство. Сегодня она признаётся:

– Я страшно одинока. Мои девчули отдалились, стали чужими. «Сколько можно, надоела!» Телефон, косметика, наряды, комиксы, мультики… Вот, пожалуй, и всё.

– Обычное дело, вреднючий подростковый возраст. Ну-ка вспомни песенку: из чего же сделаны наши девчонки? Из звоночков, из цветочков, из тетрадок и переглядок, и прочих пустячков…

– Это другое. Я борюсь – но, чувствую, борюсь со всей Америкой. Здесь культ еды. Меня в ужас приводит, насколько огромное значение здешний ребёнок придаёт пище. Обычно ведь к старости проявляется грех чревоугодия и сластолюбия, а тут дети на полном серьёзе смакуют, предвкушают, задолго обсуждают поход в кафе и какие блюда они закажут, и как здорово будут ням-ням. Помню, в детстве, мы худышки, живчики, во дворе до темноты. Заскочим в дом, втихаря от мамы посыплем сахаром горбушку, смочим чаем, чтобы не сыпалось… Вкуснятина!

Раздумывает:

– Справедливости ради скажу, что всё здесь чрезвычайно вкусно, жирно, калорийно. Взять пиццу: чудовищное количество ингредиентов. Сыра, майонеза и кетчупа больше раза в три, щедрые куски бекона, ветчины – всё это буквально плавает в масле. Плюс специи, пряности, приправы, усилители вкуса… Оторваться невозможно, своего рода наркотик.

Подруга высылает видео с пляжа, с комментарием:

– Много толстых, переваливающихся, слоноподобных девочек-подростков. Футболки растянуты, шорты вот-вот лопнут. Бёдра трутся друг о друга: ширк-ширк, ноги-тумбы едва передвигаются. Почему именно девочки полные? Ну, не знаю… Потому что сладкоежки, девочек больше любят, балуют. Потом, не скидывай со счетов, что здесь уже не первое поколение питается ГМО-шными продуктами. Сын приехал сюда в девяностые. Так после здоровой советской еды с непривычки, с этих искусственных биодобавок он по утрам опухал – глаз не видно! Будто пчёлы покусали.

Как часто бывает в наших телефонных разговорах, от какой-нибудь пиццы мы плавно переходим на высокие материи.

– Пиршество плоти! – кипятится подруга. – Торжество бездуховности! Знаешь, когда человек перестал быть животным? Когда поел, поспал и спросил себя: «А что дальше?». Ответ напрашивается: получать удовольствия. Но получение удовольствий – там нет конца, там бездна, кто-то из великих сказал.

– Ой, пожалуйста, не дави цитатами. И выключи из себя морализатора и учительницу литературы, – советую я. – А тебе нужно непременно, если женщина – то Настасья Филипповна или Сонечка Мармеладова. Если мужчина – либо Алёша Карамазов, либо Раскольников с топором. Тварь я дрожащая или право имею – и на меньшее не согласен.

Глупо требовать от каждого, чтобы он был творцом, художником. И зачем?! Обыватель – ругательное слово, а ведь его корень хороший, крепкий: «бывать». Фундамент общества. Кто-то пишет стихи и картины, заглядывает в дальние уголки космоса, снимает мощные фильмы. А кто-то в это время выращивает и печёт хлеб. Без надрыва, без ажитации, горящих глаз и крыльев за спиной – просто печёт, и всё. Кормит людей. Что в этом плохого?

Ну, вырастет из внучки не Ахматова с надломанной судьбой и гениальными больными стихами, а почтенная супруга и добродетельная мать семейства. Станет вести дом, разводить цветы, ходить по выходным в церковь. Всяко лучше, чем задаваться неразрешимыми дилеммами и брать в руки топор.

Подруга возмущается:

– Да чего ты привязалась к Раскольникову?! Вот я сказала про американское преклонение перед едой. Хотя… у них много хорошего, не мешало бы нашим взять пример. Культ беременной женщины, культ пешехода на дороге, культ трудоголика, у них нет этого чванства и чудовищного количества дармоедов во власти. Но вот культ собаки в Америке меня напрягает. Скажи я это вслух в городке – от меня шарахнутся, я прослыву догхантером.

Вот слушай, – перечисляет она: – Для пёселей здесь – ежедневные ванны с гипоаллергенными шампунями. Наборы щёток для расчёсывания и массажа, средств по уходу за шерстью. Еда только самая здоровая, за этим следит общество защиты животных. Баланс микроэлементов, витаминов, жиров, углеводов. Заметь, это на фоне жиреющих детей, уплетающих чипсы, картошку фри и тонны сладостей. Потом, личный ветеринар-терапевт, грумер, маникюрщик…

Гора собачьих аксессуаров: развивающие игрушки, домик домашний, домик уличный, коврики для того, коврики для сего, полотенца, гигиенические салфетки. Башмачки для горячего асфальта, башмачки для зимы, башмачки в гололёд. Одежда для весны, одежда для зимы. Иногда катят детскую коляску, с нежностью и воркованием поправляют кружевную накидку – а оттуда выглядывает какой-нибудь мопс. Для меня это диковато выглядит.

***

Мы с подругой активно обмениваемся книгами и фильмами – и обязательно обсуждаем.

– Тебя ничего не напрягло в последней киноповести? Не показалось что-то не так?

Показалось. Кадры европейского города, сорок седьмой год. Непривычно много мужчин на улицах. Здоровые, в добротных долгополых пальто и шляпах, с солидными портфелями. Сравните с русскими послевоенными обезлюдевшими городами, сёлами. «Не гневила, не кляла она судьбу, похоронка обошла её избу. Повезло ей, привалило счастье вдруг. Повезло одной на три села вокруг. Повезло ей, повезло ей, повезло. Оба сына воротилися в село».

Война прошлась как смерч по Советскому Союзу. Это не красивый оборот речи. У меня не вернулись с фронта три двоюродных деда с отцовской стороны и родной дядя – с маминой. Подруга-учительница каждые 9 мая просила: «Встаньте те, у кого погибли родные». Тихо, стараясь не греметь откидными крышками, вставал весь класс.

Освобождая Восточную Европу, полегло не менее миллиона бойцов Красной Армии. И у нас с подругой одновременно вырывается вопрос: вот они ложились костьми и омывали своей кровью их землю от фашистов. Но в каких убежищах, подвалах, норах, в какой эмиграции прятались эти упитанные, благополучные бюргеры вполне себе призывного возраста?

И вот вылезли на готовенькое. Косые взгляды исподлобья, губы кривятся под усиками. Уже тогда было видно: ненавидят. Освободители для них не лучше Гитлера. А может, хуже.

В конце тридцатых-начале сороковых они без боя сдались Гитлеру. И мало что изменилось в их жизни: ходили на работу, пекли булочки. Заводы-фабрики работали (ничего, что на фашистов), дома целы. Ну, убивали евреев, но ведь не евреев не трогали. Всё чинно-благородно.

И тут Красная Армия, бои, танки, бомбёжки. Дома в руинах, голод-холод, эти страшные русские солдаты… Так кого они больше ненавидели: аккуратных и вежливых немцев или «разрушителей» русских?

И когда представилась возможность – их потомки с застарелой, нутряной ненавистью принялись крушить памятники Безымянному солдату. Так стоило ли?! – вырывается у меня.

– Стоило, – уверена подруга. – Что было бы с половиной Земного Шара, победи Гитлер? В Интернете ужасные анекдоты гуляют. Про абажуры. Про маленького мальчика Изю, который всю жизнь мечтал стать дипломатом – и его мечта сбылась… В концлагере. Понимаешь? Это наша миссия – спасать.

– Да сколько же выступать в роли Иисуса Христа в рубище? А русским матерям – становиться покорными девами Мариями, бессловесно отдавать сыновей на крест? Добропорядочные граждане ведь как рассуждают: чем сеять смуту – постирал бы и заштопал рубище, открыл лавку…

Но мысленно соглашаюсь с подругой: кто бы победил фашизм? Не эти же бюргеры в тёплых, подбитых ватой пальто. И вот благорарность: «Русские победили под дулами заградотрядов. Терпилы, мясо. Живые и мёртвые мосты для переправы через реку».

***

А потом мы обе горячо сходимся во мнении: нужно развивать собственную страну. Делать её могучей, процветающей – с нашими природными щедротами это не проблема. И тогда соседние государства в очередь к нам дружить выстроятся. Самое мощное оружие против провокаций – сильная экономика и справедливый строй. Но он сам собой не появится, за него бороться, его выстрадать надо. Кстати, о страданиях.

– Замечательно сказала Мария Шукшина, послушай, – подруга сбрасывает ссылку:

«Чем хуже для русского человека, тем лучше. Только во время беды, войны мы просыпаемся, пробуждаемся… Достаток, довольство, сытость, комфорт – это всё усыпляет наши души, парализует духовные силы. Духовный рост может быть только среди множества бедствий и страданий. Чтобы оставаться человеком в этом мире, нам нужно испытывать страдания. А иначе просто мы потребители какие-то, эгоисты и с чем мы тогда окажемся перед Богом?»

– Сильно сказано, – соглашаюсь я. – Но, может, хватит? А он, мятежный, просит бури. И вся-то наша жизнь есть борьба. А если человек не хочет бороться и сыт по горло бурями? А хочет просто жить. Хочет покоя и простого человеческого счастья здесь и сейчас, а не когда-то там для туманных будущих поколений. «Но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз». Пусть у них культ потребления и развлечения. А у нас вечный культ крови, жертвенности и страданий – сколько можно?

***

Ведь вот какие дела, граждане. Тридцать лет мы вели тихую обывательскую жизнь. Никому не мешали, радовались этому самому простому человеческому счастью. Бюджетному автомобилю, квартире по ипотеке, Турции инклюзив. И что? В итоге проспали страну. Всё это время родную землю тихой сапой дербанили и продолжают дербанить свои, родные воры.

Теперь, что касается Маши. Сытая, дорогая, благополучная женщина. Лицо ухоженное, красивое, ясное. Явно не страдала. Это только в книжках и у святых отшельников страдания одухотворяют, омывают и осветляют лицо. А у простого человека делают его больным, униженным, вытянутым, как у козы. Ломают и уродуют душу.

Маша призывает делать страдания самоцелью, страдать ради страдания. С детства она не испытывала лишений, про таких говорят: родилась с золотой ложкой во рту. Знаменитый отец дал ей фамилию, славу, безбедное существование Это был действительно Человек с большой буквы.

Но и Василий Макарович, как все смертные, не был лишён понятного стремления к элементарному комфорту. Он мечтал о четырёхкомнатной квартире. Глупо ради непонятных страданий ютиться с пишущей машинкой на проходе, в кухне или, прости господи, в туалете на крышке унитаза…

«Квартиру должны дать скоро, дом строят. Дом будет великолепный, квартира 4-х комнатная – с кабинетом, детской, спальней, залом. В центре Москвы», – радовался Василий Шукшин в письме матери. И это не только нормально, плохо то, что знаменитому писателю и режиссёру и актёру приходилось как нищему «выбивать» достойное жильё через общий отдел ЦК КПСС. У кого повернётся язык обвинить его в тяге к мещанству, к комфорту и достатку? Да и сама Маша не торопится отказываться от гонораров в пользу, допустим, нуждающихся мам-одиночек.

А ведь найдётся кто-нибудь, вроде некоего шукшинского земляка, и злорадно кинет: «А-а, трепачи. Писатель есть один – всё в деревню зовёт. А сам в четырёхкомнатной квартире живёт, паршивец!». Так что народ, который Маша пламенно зовёт в страдания, может её и не понять.

Как-то так получается, что легко и зажигательно о страданиях может говорить только человек, сам не знающий страданий и лишений. Почему-то революции в России начинаются всегда сверху – настрадавшимся низам им не до того… А вообще, по-разному жилось в России – но никогда нескучно.

***

Через тысячи километров, через материки и океаны несутся наши голоса, наши жаркие многочасовые дискуссии, попытки докопаться до сути. Подруга сказала, что она вдруг поняла: человек ближе к растению, чем к животному. Животное на чужбине обнюхается, обследует, пометит новое место, погрустит – и привыкнет. А человек высыхает корнями. Особенно если в возрасте, особенно тонкий, творческий, ранимый.

Сразу по приезде ей дали хорошенькую благоустроенную квартирку. Назначили солидное, в переводе на наши деньги, пособие – хотя она не работала там ни дня. Бесплатные муниципальные врачи, лекарства. Об этом могут только мечтать наши пенсионеры.

Рядом живут такие же русскоговорящие иммигранты: прибалты, белорусы, украинцы. Тоже приехали на сытое готовенькое: пускай родины разбираются без них.

С ними не о чём говорить. Почём сыр в магазине. Что сказал доктор. Какой стул был с утра, а ведь кушали чернослив. Ностальгических разговоров про берёзки избегают, могут грубо оборвать. Все ходят немножко сонные, глубоко уйдя в себя. Как все эмигранты, решают мучительный вопрос жизни: не ошиблись ли, не прогадали? Сегодняшние потрясения там, на другом конце света, убедили: не прогадали, вовремя перебрались. И сразу у них легче на душе стало.

А она тоскует и рвётся. Чувствует себя не дома, а в интернациональной общаге, во времянке. Куда занесло неприкаянных людей, оторвавшихся как листочек дубовый от ветки родимой. Это молодые приживаются, а в пятьдесят лет вырвать корни…

Как ни обставляй комнатку привезёнными из России ковриками и фарфоровыми фигурками – всё равно не гнездо. Казённый дом. Клетка с залетевшими птичками. Комфортная, тёплая, сытная – но клетка. Не то интернат для престарелых, не то пионерский лагерь со старичками и старушками. А может, зал ожидания на вокзале – только поезд всё не объявляют.

Сын и сноха ругаются: «Ты опять?! Сыта, одета, страховка бесплатная. Чего тебе не хватает?».

А ей не хватает – несчастной России. И, как маленькая в пионерском лагере, скучая по маме, она сжимается в комочек под одеялом и плачет. И, всхлипывая и сморкаясь, каждый раз просит: «Ты только знакомым не говори. Пусть думают, что у меня всё прекрасно».

ЗАПОЛОШНЫЙ

Он стоял на выходе из автобуса и мешал пассажирам выходить. Его грубо толкали, с раздражением цеплялись за старый рюкзачок на спине, хамили:

– Дед, мёдом намазано?

– Это он из секты застряльщиков в дверях.

Он стоически отмалчивался, только крепче хватался за столбик. У рынка поток пассажиров устремился к выходу и грозил раздавить, оторвать и вынести упрямца с собой, но он как былинка в бурной реке трепетал и всё лип к столбику.

– Бесполезно, я его знаю, – сказала усталая кондукторша. – Характер такой. По жизни вредный, поперечный человек. Вечно больше других надо, всё что-то доказывает.

Можно не объяснять, мы с Харитонычем живём в соседних домах, он работал с мужем в одном цеху. Известен тем, что то в проходной пикет устраивал, то подписи собирал, то в курилке текущий момент объяснял (за что его не раз обещались побить), то голодовку объявлял.

– Начальство надо держать в тонусе, – объяснял. – На то и щука, чтобы карась в пруду не дремал. Чтобы не забывали: мы – базис, а они – настройка. Мы народ, они слуги. А то ишь…

Когда повысили пенсионный возраст, на заводе собрали работяг. Пригрозили: попадутся на митинге – уволят с волчьим билетом. Заметим, митинг был согласован, разрешён. Харитоныч придумал: сделал в картонной коробке прорези для глаз и явился – в коробке на плечах. Прямо на ней написал фломастером: «Опираться можно только на то, что оказывает сопротивление». Удобно: коробка тебе и транспарант, и для маскировки, и от дождя.

А курточка-то кургузенькая, потрёпанная, синяя с белыми полосками, всем знакома как облупленная…

***

От конечной остановки до нашего дома шли вместе, перекидываясь редким словом. Слишком диаметрально противоположные у нас взгляды, а переубеждать другого – неблагодарное занятие. В одном сошлись, одному дивились: безмятежности граждан в эти дни. То есть глупо паниковать и истерить, но делать вид, что ни при чём, что как-нибудь само рассосётся, прятать голову в песок – не серьёзно, товарищи.

Харитоныч нажимал на то, что народ у нас исполнительный, смирный, скажи сделать – сделает. Ему толчок нужен, требуется импульс придать. Вот только власть всё ещё плывёт по течению, пребывает в нирване, в счастливом неведении. Застыла во времени как мушки в янтаре. И хочется крикнуть: алё, розовые очки не жмут? Вы календарь-то сподобитесь перелистнуть?

Сердце от происходящего кровью обливается, а эти сидят себе преспокойно в забуксовавшей, застрявшей машине времени. Дед Харитоныча рассказывал. На голом месте в степи в считанные месяцы вырастал огромный завод.

А нынешние чем заняты? Там, на западе, бомбы падают, военные и мирные люди гибнут, женщины кричат – у Харитоныча в сердце перебои и давление сто девяносто. А этим хоть бы хны. Заботы: кто лучше украсит скверик. Ажурные заборчики, вазончики, клумбочки, скамеечки, бордюрчики… Плитку розовую прошлогоднюю выковыривают, новую голубую кладут.

Бумажку в подъезде повесили: назначили общественные слушания. Обсуждается дизайн велодорожки и площадки для выгула собак. Вот прямо первостепенная задача по нынешним временам. А на один никчёмный чертёж можно построить молочно-товарную ферму!

Конкурс красоты ещё на днях – а как же нынче без них, в бессильной ярости взмахивал в воздухе кулаком Харитоныч. Какие-то фестивали рыжих или близнецов, или пельменя. Лучше бы вон механикам из автобусного парка помогли: мужики -золотые руки, у них ржавые консервные банки способны забегать по городу. А вообще, стыдоба: люди в богатейшей стране мира в облезлых заплатанных железяках ездят…

Недавно из газет вычитал: в регионе жесточайший дефицит врачей, некому лечить людей. И что они сделали, вопрошал Харитоныч? И сам себе язвительно отвечал: ввели ставку четвёртого (!) заместителя министра здравозахоронения! Как полагается, с солидным окладом и премиями, с кабинетом, автомобилем, водителем. Да что же это делается, открыто в революцию народ толкают?!

Они, твою в душеньку, в окно выглядывают, нет? А календарные листки отрывают или у них до сих пор там висит пожелтевший листок 22 февраля? А прессу просматривают? У Харитоныча от прочитанного оставшиеся три волосинки на лысине шевелятся.

***

На днях Харитоныч записался к заместителю мэра на приём. В кармане чертёжик: ночами сидел, конструировал ручной насос. Любой мужик, у кого руки из нужного места растут, справится. Куски труб разных диаметров, прокладки, переходники. Нержавейку, в принципе, можно заменить на пластик. Главное – клапаны. Видели ведь, как поршень в шприце шурует?

– Ну и что вы хотите? – надушенный, пахнущий дорогим табаком мужчина взглянул на золотые чешуйчатые часы на запястье. За спиной компьютер – раскладывал пасьянс.

– Дак у нас цех простаивает, заграничные комплектующие иссякли. На поток бы этот насосик из подручного… Если что, мне за рационализаторство ни копейки не надо, – заторопился Харитоныч.

– Что вы паникуете. Магазины насосами забиты.

– Пока забиты. Китайскими. Но ведь пора это… своё иметь. Импортозамещаться, – насупился Харитоныч. – Всякое может быть: перебои с электричеством, веерные отключения. А если люди без воды останутся?

– Эт-то что за пораженческие настроения? Льёте воду на мельницу врага? – тихо и с угрозой сказал хорошо пахнущий мужчина. Вот и поговорили.

Пока шёл – в открытых кабинетах такие же солидные мужи в пасьянсах сидят, бабьё стрекочет. Поставь Харитоныча начальником – он бы первым делом сократил к едрене фене всю эту шарашкину контору. Ишь, разросшееся, разжиревшее племя. И – на поле их, на картоху, на живое дело, население кормить, хоть какая польза. Где в советское время один справлялся – нынче их семеро копошатся, имитируя бурную бумажную деятельность.

***

– Не пропадём, – обещал Харитоныч у калитки. И, как с трибуны, взмахивает кулачком: – Пора за ум браться, свою страну обустраивать. Главная стратегическая задача нынче в сельском хозяйстве – овощехранилища. Один фермер может 300 человек прокормить.

Вон ещё пишут, семян мало. А зачем нам привозные? Бросьте клич по огородам, по бабулькам. Лично у меня пять лишних ящиков отличной семенной картошки – поделюсь с кем хочешь. Не какая-то гидропонная заграничная, а родная, закалённая, каждый клубень ладошкой оглажен. Моя-то с подружками-стрекотушками (это он про жену) какими хочешь семенами поделится: огуречными, помидорными, кабачковыми, тыквенными, укропными… Лук семейный золотой, отборный. Год-два – свой семенной фонд образуем. Зайди, покажу.

И я не поленилась, и зашла к Харитонычу, и сфотографировала: и картошку, и тыквенное семя – в магазинных пакетиках они хилые, с червоточинкой, а эти хоть на ВДНХ.

– Выживем! – обещает он.

– Надеюсь, хотя бы не из ума, – вздыхаю я, как в анекдоте.

И мы невесело смеёмся.