Buch lesen: «Перевернутое сознание», Seite 24
Нужно бежать! Бежать! Беги! Ты должен бежать!
Голос звучит, не переставая. Я хочу, чтобы он заткнулся. Зажмуриваю глаза и открываю снова. Не помогает. Все плывет. Это водное вязкое пространство продолжает глодать меня. Мне кажется, что я что-то должен сделать. Что? Я не помню, но внутри что-то продолжает повторять, пуская в мой больной перевернутый мозг импульс за импульсом о том, что я что-то должен сделать. Я обхватываю голову и жду, что этот приступ (или что там еще?) пройдет.
Хватит! Хватит! Дово-о-льно!
Приступ не прекращается. В башке по непонятной причине возникают обрывки того фильма с реальным изнасилованием, который я видел у Серого, а потом картинка ДУБЛИКАТА мамаши, потом тот труп, у которого из того места, где раньше были ноги, торчали лианообразные кишки. Все это крутилось в моем сознании и набирало обороты.
Ну же! Быстрее-быстрее! Давай же!
Я открыл глаза. Перед ними ходили круги, вроде тех, что оставляют водогонщики на водной глади. Пробуксовал на месте и рванулся на сраную вонючую кухню за ножом. Все ножи были грязные, с налипшим на них всяким дерьмом и, естественно, жиром. Это не остановило меня и я резанул себя по левой руке. Это вышло не очень. Нож я держал в руке, которая была горячая и потная, с трудом. Я застонал от боли, заполнявшей каждую частичку моего тела и разума, и попытался резануть себя сильнее, но не вышло. Появилась лишь белая полоса с выступающей местами жиденькой, светло-красноватой кровью.
Меня разрывало изнутри, меня так и подмывало разбежаться и треснуться тупой сраной башкой об стену, чтобы прекратить все это. Я схватил себя, что было сил за волосы и потянул. Провел скрюченными пальцами по груди. Ощутил жжение, которое лишь больше усилило боль внутри и чувство гнетущего отчаяния. Уткнувшись, лбом в пол, я сначала засмеялся каким-то пискливым истерическим смехом, а потом разрыдался. Сердце у меня забилось чуть быстрее, будто в ожидании чего-то (только ожидать-то было нечего), в груди я почувствовал, как когти и шипы отчаяния и безнадеги перестали впиваться в меня. В груди словно начало все замерзать и превращаться в ледяную пропасть полного безразличия. Я кое-как перевернулся на спину и прижался головой к стене, сломанные ребра ныли. Я делал маленькие вдохи и выдохи, подобно рыбе выброшенной на берег из своей естественной среды обитания. Я сглотнул комок, вставший в горле, и шмыгнул носом. Как же я был жалок! Я не знал, что мне хотелось. Я просто хотел исчезнуть, точно меня никогда не было. Я только все порчу, делаю хуже! Бесполезный кусок ДЕРЬМА-А-А!!!
НЕПОДВИЖНОСТЬ ЗАБЫТЬЕ КОВЫ БЕЗРАЗЛИЧИЯ
Мой взор застыл на грязноватом потолке. Я точно ушел куда-то глубоко в себя, в дальнюю потаенную пещеру, но я еще как-то воспринимал окружающее (очень-очень слабо). Моим связующим звеном с реальностью как раз и был этот потолок, который я мог воспринимать и больше ничего. Затем и потолок я перестал воспринимать. Я вспомнил деревню, где я жил по-настоящему, где я был маленьким и нормальным, где я что-то ждал от будущего, мог красочно мечтать и верить (я писал, что мое воображение, мои фантазии пока со мной, но они уже почти покинули меня – я становлюсь сухим трухлявым деревом; парнем, который несколько лет в коме, и надежды на поправку нет, но его все еще продолжают искусственно поддерживать, полагая, что что-то все же может измениться, что ветер жизни поменяет направление. Но ветер жизни не так часто меняет свое положение, как настоящий ветер. В основном он дует в одном направлении, а если и меняет курс – то очень резко и в худшую сторону. Я не долбанный пессимист. Мне хочется верить в счастье и чудо, но это кажется иллюзией, несбыточной мечтой, в которую веришь до определенного момента, а потом понимаешь, что есть реальность, а что есть мираж).
Мне вспомнилась одна из ночей, когда я, Генка и другая наша баталия ходили в поход (это было уже в августе, в самом начале). Я вспомнил природу тогда и успокаивающую тишину (слышались лишь отдаленные крики, которые приносило непонятно откуда, шум ветра, звуки птиц и кузнечиков). Наши палатки стояли почти на самом берегу реки. Напротив нас стеной стоял лес. Небо было светло-синевато-розоватое. Около наших палаток была сосна в виде рогатины с оттопырено-кривым суком. На глади водыотражается небо и перевернутый лес. Это прекрасно. Между нашей палаткой и девчачей горит костер, который в походе подобен очагу и приносит тепло и чувство некого спокойствия (особенно если рассказываются страшилки). Сидя у костра, поеживаясь временами от холода и слушая смех и слова моих как я думал самых лучших друзей, я ощущал довольство и радость того, что я есть, что я имею жизнь, которая в те прекрасные моменты не казалась мне скучной и бессмысленной и уж тем более той, которую нужно прервать.
К вечеру тогда завывал ветер, и костер в эту ночь был как нельзя кстати. Мы все забирались в палатку, хохоча над какой-нибудь глупой или паганенькой шуткой, а потом через несколько минут замолкали и просто лежали, слушая звуки по ту сторону нашего «вигвамчика», в котором все чувствовали себя уютно (ведь ты же не по ту сторону, где дует паршивый ветер) и погружаясь в ласковые объятия сна. Перед тем как погрузиться в сон, ко мне приходили мысли о девушке, той которая станет для меня всем и вся, а я – для нее (на подобие тех, которые породил мой тупой разум относительно меня и Нэт). По телу моему пробегал щекочущий озноб предвкушения, и я засыпал с мыслью, что завтра не будет простым завтра – завтра будет особым днем, когда все изменится.
Сейчас же я перестал думать о друге или какой-либо перемене. Разумеется, эта мысль у меня есть и так и останется, но она уже не такая как была – ее точно пообрубили. Она стала калекой, который двигается, но не с такой скоростью, как тогда когда он был здоровым. Но порой все-таки этот калека оживает, делает скачок, и я снова короткий миг, как полный придурок, чего-то жду.
Чего я жду?
Почему это не прекратится? Почему я не могу не думать о друге и любви? Если бы я мог стереть это из своего разума и сердца, как и кучу гадостей, о которых жалею!
На автопилоте, точно ходячий труп, я поднялся. В башке продолжало шуметь. Я плюхнулся на постель. Она была холодной и воняла как-то странно, точно старухи, которая забыла что значит мыться. Каким же бессмысленным и до безумия непроглядным все рисовалось у меня в башке? Я свесил голову, тупо пялясь в пол. Сквозь дымку я увидел извивающуюся горку кишок, они были чем-то покрыты, вроде плаценты, которую кошки после рождения котят съедают. Это были штучки Фрэссеров. Я подумал о том, сколько сейчас времени. Как я полагал раньше (и как говорил Нэт), то Фрэссеры должны быть не слишком активны с четырех до половины восьмого вечера. Сколько тогда было времени? Я не знаю. Может, уже было четыре, а может и нет. Скорее всего, было. То, что я говорил о Фрэссерах Натали – неверно. Я ничего не понимаю и не могу объяснить (раньше думал могу хоть как-то, но нет…не могу). ОНИ не поддаются осмыслению. ОНИ что-то размытое. Одно известно мне точно – что ОНИ сейчас ослабели хватку и напоминают вещь, которая тебя вначале восхищала или приводила в трепет, но спустя какое-то время ты адаптируешься к ней, и она уже не вызывает в тебе прежние ощущения, эти чувства уже притупленные с каким-то наростом и апатичные.
Все кончено для меня Версов, Они пришли за мной, Версов – Почему Кобрин так сказал? Наверно, это было уж психоз, он не соображал, что базарил.
Я сидел на стуле. Грязноватая рубашка на мне была измята, один рукав ее был порван и закатан по локоть. На груди были пятна крови. Я хотел шевельнуть руками, но не смог – обе руки были привязаны к подлокотникам кресла, к которым их жестко привязали коричневыми ремнями. С левой стороны ломило лоб, точно я налетел на косяк двери или еще какую-нибудь хрень. Изображение приняло относительную четкость. Перед собой я увидел стол, на котором были две стопки тетрадок; за столом металлическая койка у самой стены белого цвета. На ней сидела женщина в рубашке, на типа ночнушки, которая была задрана до живота и обнажала ее бедра и ляшки в ссадинах и синяках, руки ее висели, подобно безжизненным проводам. Перед ней стоял ко мне спиной, чуть опустившись. Одна его рука обхватывала край койки, а другую я не видел. Но я понял, где она и что этот тупой изращен делает ей, когда он спросил:
«Тебе нравится? – Женщина тупым взглядом наркоманки смотрела в окно, которое было огорожено сеткой. – Признайся! Скажи, что да! – Доктор-изврашен заработал рукой сильнее, она стала ходить вверх-вниз, или же это были какие-то вращательно-проникательные движения, мне трудно было определить. – Ну-у-у же! – Женщина была статуей. Ей бы, вероятно, было по фигу, если бы ей стали пропихивать туда кувалду. А как так, а? – Тупой кретин в белом халате сжал бедро женщины и разжал, сжал-разжал. Та снова не проявила никакой реакции– Ну и хрен с тобой, падла шизанутая! – Прошипел Докторишка-извращен в очках. – Хре-е-н с тобо-ой, – жалким певучим голосом проговорил изращен, вынув наконец-то руку и сдавив снова бедро женщины в синяках. – Пошла ты! Ты должна еще мне спасибо говорить, фригидная сука!» – Проорал извращен-доктор, подергав за левую дужку очков.
Тут этот чокнутый повернулся и увидел меня.
«А-а-а,– протянул он, – пришел в себя наконец-то. Ну и задал же ты нам работенки, Версов. Зачем же было поднимать такой шум, что Громиле и Пикачу пришлось применять к тебе грубую силу?».
«Пикачу?» – Переспросил я, поморщившись.
«Ага. Это гигант в джинсах и медбалахоне. Он приводит почти всегда тебя вместе с Громилой ко мне, подзабыл? Пикач созвучно с Пихач, не находишь? Ну, это не важно. В прошлый раз, я говорил вначале с тобой, но потом твой голос изменился и это был уже не ты. Он представился Вансинном. Очень необычная личность, я бы тебе сказал. В отличие от тебя ему все по барабану, у него нет никаких комплексов или мыслей о последствиях. Чувство, что он не боится ничего, готов переть как бульдозер, лишь бы было так, как хочет он».
«Это как раз обо мне, тупой больной на голову хре-э-ен!» – Крикнул я и закашлялся.
«Не-а. – С больным довольством произнес доктор. – Ты строишь из себя такого лишь снаружи, когда на самом деле напуган и одинок внутри – этот же субъект был одинаков как внутри, так и снаружи. Он не носил масок, как ты, Версов».
«Что вы имеете ввиду?»
«А ты не догадываешься? Я говорю о том, что в тебе живет еще одна личность, дружок».
«Вансинн – не часть меня!»
«Да что ты? А записи в дневнике, а? Которые он делал? Почерк и пометы ничего тебе не напоминают?»
«Это ни о чем не говорит».
«Да, ну?»
«Нукни себе в жопу!». – Я отвернулся в сторону. Посмотрел на окно, огороженное сеткой, в котором увидел грязно-желтоватую лужайку и одну ель. Потом посмотрел на женщину, которую недавно щупал доктор-извращен. Как мне показалось на устах женщины появилась легкая улыбка, больше смахивавшая на усмешку (она, точно радовалась, что сейчас этот хрен в белом развлекается с кем-то другим, а не с ней).
«Как же тогда Вансинн узнал о Третьей Личности, о том, что ты чуть не убил Зависалу, так ведь звали этого обкурыша, который сейчас уже скопытился?»
«Как скопытился?»
«Дозависался». – Ответил извращен, хихикнув.
«Так откуда же он мог узнать все это, а?»
«Из дневников. От Нэт. Откуда я на хрен знаю?!»
«Когда тебя обнаружил отец, которого ты еще зовешь ДУБЛИКАТОМ, и на которого ты напал, изранил кухонным ножом и продержал привязанным к стулу с запиханным в рот грязным носком около трех дней…».
«Слушайте вы, да он сам…»
«МОЛЧАТЬ, ГРЕБАНЫЙ РАЗДВОЙЩИК!!! Я же пытаюсь тебе помочь, а ты мне мешаешь».
«А кто вы?»
«Я твой доктор. Психолог. Так-то меня зовут Роман Оркман, но мне больше нравится прозвище, которое дала мне твоя вторая половина – доктор-психоз».
«Это не моя вторая половина!»
«Думай, что хочешь. Тешь себя пока иллюзией. Пока есть время. Скоро вторая половина возобладает над тобой, и тебя не станет, мой мальчик. На войне как на войне. Двух хозяев в доме не бывает».
Сердце у меня застыло в груди. Мне захотелось в туалет по-крупному. В заднице, на предстательную железу было большое давление. Я вспомнил, что подобное чувство у меня было, когда я, вроде бы в классе седьмом отправился к зубному. За белой большой дверью, чем-то похожей на готическую (подобие было жалкое) слышались звуки бор машины, а порой и стоны или громкие возгласы пациентов. В тот момент меня подмывало сорваться и чесать, что есть духу. Лучше уж отучиться в тюряге школьной, чем претерпевать все это, чтобы потом весь день заниматься дурака валянием, мелькнуло у меня.
«В общем, Дмитрий Версов, – произнес деловым тоном доктор-психоз,– вы не дали мне докончить. Отец обнаружил вас в ванной, вода в которой была ледяная, вы скукожились там и в трясущейся руке держали лезвие. Руки у вас все были изрезаны. Это были просто глубокие порезы, вены вы не перерезали. Как сказал нам впоследствии ваш отец, или ДУБЛИКАТ вашего отца, если вам так больше нравится. Вы сказали, что Фрэссеры сказали вам сделать это. Кто это такие? Можете сказать мне? Как поведал мне Вансинн, это люди вашего обдолбанного воображения. Это они велели вам напасть на отца и продержать его привязанным к стулу, а потом положить на лицо матери подушку и задушить?»
«Я НИЧЕГО ЭТОГО НЕ ДЕЛАЛ!!!»
«Натали пересказала мне твоей рассказ ей. Что же у тебя творится в башке, парень? Ты безумен. Относительно долго тебе же удавалось справляться со всем этим и жить».
«Жить?» –В груди у меня образовалось пропасть. Я ничего не понимал, что говорил мне доктор-психоз. Меня окутало безразличие.
«Как еще Наталья Шерина с тобой встречалась. Ну, – доктор-психоз запрокинул на бок голову, точно неврастеник, – и с Тедом Банди встречались девушки, не подозревая, что он есть. Он ведь еще китайский изучал? Вы знали об этом, Версов? Какого фига я к тебе обращаюсь на «вы», придурок перевернутый?! Наверно, профессиональная этика». – Мягче сказал доктор-психоз.
«Профессионал, ха! Пальцетыкан!».
«Заглохни!»
Доктор-психоз наклонил голову влево, потом – вправо. Раздалось похрустывание в шее. Приблизил прижатые друг к другу ладони ко рту.
Ковыряется в вонючих дырках, а потом кайфует, – мысль была размытой, точно сделанной из воздуха.
«В каждом живет две личности, Версов, – снова спокойным голосом произнес доктор-психоз,– СЛЫШИШЬ МЕНЯ, БОЛЬНОЙ ТЫ ХЕР?!».
У меня аж уши заложило. Я вздрогнул, не ожидая этого чокнутого ора.
«Одна личность – это ты сам, а другая, можно сказать, – это твой антипод. Сделать гадость или нет. Одна часть тебя знает, что это плохо; другая же, наоборот, говорит тебе, что в этом нет ничего плохого, это весело. Улавливаешь разницу? Сорваться с катушек или же сдержаться? Покончить с собой или побарахтаться еще? Две твоих личности борются с этим, не зря же у тебя все рука в порезах, из этого явствует, что ты помышляешь об этом».
«Пошли вы куда подальше со своей сраной психологией, долбаный Зигмунд Фрейд!».
«Ха! – Усмехнулся доктор-психоз. – Ну продолжим далее. Иногда же, особенно, у таких больных придурков как ты, Версов, твой антипод, твоя противоположная плохая половина, полностью берет верх. То, что ты называл, Третьей Личностью в своем дневнике, было лишь отголоском, частичным отражением Вансинна, который сейчас все больше набирает силы в твоем разуме».
«Вансинн – не часть меня». – Сказал я почти шепотом.
«Верно. – Повисла непродолжительная пауза. – Он уже часть тебя».
Я был весь в поту. Ладони, ступни, спина, у меня даже задница вспотела. Это было противно. Грязное, мерзопакостное чувство. Меня била дрожь. Я закрыл глаза и потряс головой. Тут же все тело прострелила боль. Мне захотелось сорвать тугую повязку, которая воняло потом и каким-то еще дерьмом, но я знал, что этого делать нельзя. Пару минут я припоминал, где я. Вначале мне показалось, что я в Канализационной Берлоге, потом пришла мысль, что я лежу на улице, избитый Вурховым и его дружками. Потом наконец-то до меня дошло, что я лежу в своей комнате. По телу пробежал холодок. Я встрепенулся. Зарычал от боли. Обхватив левой рукой ребра на цыпочках прошел к двери, открыл ее. В квартире стояла тишина. Я вздохнул с облегчением – ДУБЛИКАТ папочки еще не вернулся. Я не знаю, зачем я проверял это. Если бы он вернулся и обнаружил меня спящим, то разделался бы со мной, воткнув мне нож в сердце или перерезав глотку. Фрэссеры дали бы ему такую команду.
ДУБЛИКАТ мамаши каким-то магическим образом напялил на свою жопу трусы и встал с толчка, чтобы перебраться в спальню. Перед этим он отведал свое любимое блюдо, запах которого до сих пор стоял в квартире, – жареные яйца.
КАК ЖЕ МЕНЯ ВСЕ ЭТО БЕСИТ!!!
Она когда-то извинялась за свое вонючее поведение, и я как-то старался оправдать ее, но я был совершенно не прав. ЭТА ТВАРЬ, ТО, ЧЕМ ОНА СТАЛА ЛЮБИТ ЛИШЬ СЕБЯ И ЖИВЕТ ЛИШЬ СОБОЙ! Я НЕНАВИЖУ ЕЕ ДАЖЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ДУБЛИКАТ ПАПОЧКИ!!!
Почему она так поступает? Почему она хоть относительно ненормальная?
Почему все говно случается лишь со мной? Чтобы я чему-то научился, закалился? Хрен чему научишься из этого? Скоро эта обстановка меня сломает.
Я быстрыми шагами пошел в спальню. Распахнул дверь. Она ботнулась об дверь. Храп ДУБЛИКАТА мамаши это не нарушило. Стиснув кулаки, приблизился к ДУБЛИКАТУ, спящему на спине, положив морду на край подушки. НУ ПРЯМО АНГЕЛОЧЕК, ТВОЮ МАТЬ!
Отец, мой почти друг, все-таки был прав, когда уходил от матери и изменял ей. Он ведь не всегда бил ее. Она начала злоупотреблять еще до этого – ей просто было это в кайф, ходить под мухой и болтаться, как сраная сопля, как нимфоманке нравится, когда ее дерут во все щели. Я не оправдываю его, но жизнь и без того скучная однообразная сука, но когда еще и внутри маленького улья (семьи) херня такая творится, то жизнь хуже суки становится и ищешь выход на стороне, чтобы уйти в сторону от этого говна и частично забыться.
Все я больше не собираюсь писать о ДУБЛИКАТЕ мамаши в своем дневнике, для меня ее больше нет. Этой гадкой лживой твари!
В перевернутом сознании проскочила мысль сделать все, как том странном сне, который мне приснился недавно – взять подушку.
Я закрыл глаза и потряс головой. Развернулся от ДУБЛИКАТА. Долбанул четру раза кулаком по стене. Свез обои. Не беда. ДУБЛИКАТ папочки будет бесится. Или, наверно, он уже послал к черту чистоту. Квартирка и без того свинарник, благодаря главной свинье на кровати!
Боль наполняла мой мозг, и это было приятно, мне хотелось, чтобы ее было больше.
А потом мне захотелось убить эту пьяную суку, храпящую на кровати, эту шлюху, которая пытается играть на руку ДЕМОНУ. Взять стул и долбануть ей по башке, чтобы мозги пошли из ушей. Это решит мои проблемы? Ха, возможно. Это даст мне относительное спокойствие, что хоть этой сраной алкашки больше нет. Но сейчас мне это не поможет. Прежде мне необходимо решить проблемы с этими гандонами, напавшими на нас. Надеюсь, Серый уже все там выяснил. Я был безумно зол. Я готов был рвать. Выдавливать глаза, разшибать мозги, отрывать куски плоти, но с другой стороны я понимал, что это не принесет желаемого успеха, но я лишь все больше разжигался.
Я вышел из спальни, хлопнув дверью.
Я зашел в туалет, чтобы облегчиться по-крупному. Я уж и забыл, когда последний раз ходил размышлять по-большому без каких-либо проблем. Все это время я делал это второпях, точно кролик, который решил перепихнуться с крольчихой на скорый выстрел и бежать кушать морковку. На полу возле стиральной машины валялись трусы ДУБЛИКАТА, чуток скомяшенные и перевернутые, точно эта алкашка хотела покурить эти вонючие сральники. Я взял их кончиками пальцев и забросил в таз с грязным бельем, в котором его уже было хоть отбавляй – наверно, все белье какое имелось в доме. Я подумал, что скоро ДУБЛИКАТ папочки и мамаши начнут носить шмотье по два раза. Хотя насчет ДУБЛИКАТА моего почти друга – это навряд ли. Чересчур много себялюбства – что и хорошо в некоторых случаях, на мой взгляд (но лишь в некоторых).
Я облегчился. Но меня чуть не хватил инфаркт, когда, подтирая задницу, мне показалось, что входная дверь открывается, и раздается вытирание ног ДУБЛИКАТА папочки: Здрасте, я вернулся. Кому здесь башку оторвать к чертям собачим, а?!
Но это была ложная тревога – просто какой-то придурок внизу хлопнул слишком сильно своей дверью, что наша вернулась, и произошел этот иллюзорный эффект, что кто-то приперся.
Я вздохнул с облегчением. Я был так напряжен. Мне бы хотелось расслабиться, но я не мог, в меня точно вбили стержень. Я был взвинчен и походил на неврастеника. Я и в самом деле являлся таковым. Может, этот доктор-психоз из сна прав?
Когда я вышел из квартиры, перед этим пошуршав в кошелке ДУБЛИКАТА матери. Нажива была небольшая, но все-таки лучше, чем ничего. Тридцать один рубль. Десятку бумажную и чуток мелочи я оставил в кошелке для проформы – что типа все так и было, а тридцать один рубль и не жил в этом кошелке. Этих денег хватило бы на полторалитровую бутылку крепкого пива. Сегодня я решил накиряться, чтобы отключиться.
Когда я оделся, то не понятно что, заставило меня заглянуть в спальню. ДУБЛИКАТ скинул частично с себя одеяло почти целиком с одной стороны – точно на ней не было трусов. Ну почему все дерьмо вечно случается со мной?
Я подумал о том, что нужно непременно напиться.
Когда я был на площадке и собирался спускаться вниз, то услышал покашливание, которое узнал бы везде. Это был ДУБЛИКАТ папочки. Мне офигенно везет, черт возьми! Я на цыпочках поднялся на площадку верхнего этажа, прижался к стене. Когда услышал звук вставляемого ключа, то осторожненько выглянул – это был он. Сердце заколотилось, лицо чуток заколоило, точно меня застали за подсматриванием за сношающейся похотливой парочкой: Ах ты, засраниц ты эдакой! Смотришь, как дядя играет с тетей в пыхтелки?! Ну-ка не смотри, ты еще мал, чтобы знать это! Давай-давай.
Из бетонного пола площадки появился на половину Кунер. На его роже сияла радостно-долбанутая ухмылка. Он вытянул в мою сторону одну свою, походившую на жидкий красный мармелад, и поманил. Я отпрянул, тряся головой. Фрэссеры играют со мной. Они изменили тактику, и пока я не могу понять в какую сторону. До этого они появлялись часто, но теперь редко, и в те моменты, когда я этого не ожидаю. Я не знаю наверняка, но может быть потому, что я стал меньше о них думать? Сейчас я больше думаю о тех скотах, которым мы должны отомстить и как пережить ту боль, которую они мне оставили. А также я ощущаю в последнее время растущее недовольство и злость ко всему и безразличие. Может быть, это причина того, что все поменялось.
Начинает смеркаться. Хорошо, когда темнеет не рано. Люблю весну. Это время возвышенных иллюзорных чувств, запаха свежести и наполнение свободой. Я сейчас допишу последние строчки и свалю из Канализационной Берлоги. Зависала, Степан, Верка-услужилка и еще пара телок разгалделись не на шутку. Какой-то дебил к тому же раздобыл лампу керосиновую (она была вся грязная и покарежанная)! Так что эти похотливые трахальщики были при свете и не перепутали бы куда «пробивать дорогу», будучи хорошо накаченными. Раньше в те разы, когда я бывал использовали фонарь, подвешенный к потолку на проволоке, но тот быстро разряжался, и Канализационная Берлога погружалась в полутьму. Лампа же освещала это вонючее место, в котором я снова пребывал по необходимости, намного четче.
«Не сжимай ляхи, фиг ли, как целяха в натуре!» – Пробубнил Степан, держа в одной руке пластиковую бутылку джина с тоником, а другую, стараясь, засунуть под джинсовую юбку девчонки в черных колготках, которые были в каких-то витиеватых узорах вроде лиан.
«Смотрите на этого, дупеля, девки! – Те перестали висеть на Зависале, точно на каком-то турнике и заржали (звонкий раздражающий смех, носителя которого хочется шандарахнуть пару раз башкой обо что-либо, чтобы больше не раздражаться от этого жалкого подобия смеха – хотя, лучше сказать, возгласов ненормальных кретинок).Тот указывал на Степана, который стоял в позе рака, рука уходила под юбку дуры, имя которой я не знал, а другой он продолжал сжимать бутылку, стоящую на вонючем земляном полу. – Пассивный гей в период возбуждения. Вставьте мне!»
«Ты чё, пед! Щас вмочу, сучий выпрь!» – Степашка вскочил, высунув свою клешню из юбки, и развернулся к Зависале. Бутылка опрокинулась, но вылилось совсем немного из нее.
«Ну давай-давай. В репу хочешь, пидор помойный!» – Веселым пьяным голосом проговорил Зависала, запрыгав на месте, точно боксер.
Степашка попялился на него и заржал. Показал ему средний палец сквозь ржач.
«Сосни поглубже, Зависала!» – Сказал он злобно, перестав ржать.
«Подожди, сейчас ты мне покажешь, как это делается. Я Штаники только приспущу. И будь осторожен со своими зубками». – Завсиало и бабы загоготали.
«Урою, падлу!» – Степашка рахзмахнулся ногой и хотел врезать Зависале, но тот уклонился. Степашка прыгнуол на Зависалу, треснул по груди. Тот отшвырнул пьяного и агрессивного Степашку, который закачался, а потом плюхнулся на землю.
«Хватит вам, дебилы эдакие!» – Писклявым голоском сказала одна девчонка, затягиваясь сигаретой и дымя как паровоз (У меня возникла мысль врезать ей по фейсу, чтобы сигарета вылетела у нее из помойного рта и чтобы рожу ей изрядно перекосило).
«Зависала, отстань от него!» – Подала голосок Ритка-услужилка.
«Я-то чё, этот конь сам начал!» – Хрипя ответил Зависала.
«Стё-о-оп. Забей ты на него. Мне уже надоело. Давай живе-е-й!».
«Иду». – Степашка поднялся, отряхиваясь. Он повел своего зайчика-зачесальщика за трубу на матрас совокуплений.
Мне стало чертовски плохо. В башке завертелся вихрь грязи из похотливых извращений, ужасов и крови. Я взял дневник, пиво и выбрался из Канализационной Берлоге через отверстие, которое раньше закрывал люк.
«Куда ты, Диман! А дрючка!». – Я мысленно послал Зависалу куда подальше.
На улице почти стемнело. Было такое чувство, словно я в кинотеатре, и свет уже почти погас. Слышался лай собак от частных домов. На светло-голубом небе была внизу красновато-рыжевато-розовая полоса. Это было очень красиво. Я свалил от Канализациооной берлоге к дубу, который располагался в шагах двенадцати от нее. Посмотрел в сторону шестьдесят третьей школы. Подумал о том, что, наверно, там сейчас кто-то учится. Но, естественно, это было глупо. Никакого там не было, кроме охранника. Который, должно быть, маньяк-убийца, похитивший какую-нибудь телку перед дежурством. Теперь он, подобно пауку, затащил свою жертву в самый дальний кабинет на верхнем этаже и развлекается с ней там. Глупая мысль, я знаю. А вообще-то и нет. В Альпвилле, возможно, многое. Я уже писал это в своем дневничке (запишу еще, ха!). Я даже слышал или читал, что в какой-то школе препод снимал аж детскую порнушку.
Детки, сегодня у нас контрольная работа, которую должны сдать все. Или вы не перейдете в другой класс. Вам нужно раздеться, и я вам пощупаю ваши пиписьки или же вы сами это сделаете. Наверняка, видели, как это делается. Так что же мы ждем. Камера. Мотор.
Я прижался к нему, кряхтя, как девяностолетний старик. Я такой разваленной себя ощущал, что это даже трудно передать на бумаге. Я ощущал внутренний холод. Мне пробирала дрожь. Хотелось согреться. Я прижал к себе ноги, посидел некоторое время, обняв себя руками и дожидаясь, пока это состояние пройдет.
Отхлебнул из бутылки. Почувствовал во рту кисловатый, согревающий вкус. Приятный. Он отогнал чуть-чуть гнетущие мысли. Мысли о слезах. Мысли о тоске и одиночестве. Мысли о желании найти кого-то, кому я не безразличен и от кого можно ощутить тепло. Я различил сквозь дальние крики и лай собак стрекотание «травяных певцов» – кузнечиков. Это навело меня на мысли о деревне, о нашем дежурстве с дедом, о моей бабуле.
Я отхлебнул из бутылки. Это не помогло. Мысли, только что отступившие, завертелись снова. Сердце у меня сдавила горькая боль.
Моя нижняя челюсть дернулась. Я сдавил зубы, но все это не помогло. Из глаз побежали слезы.
Мне стало легче. На короткое время мне стало легче. А потом я снова ощутил тупую рвущуюся наружу боль. Я залил ее пивом. И она притупилась. Я сложил руки на груди, ощущая в голове кружение и снова думая о смерти, о мести скотам, благодаря которым мои гребаные ребра замотаны, и о том, как бы было хорошо отомстить ДУБЛИКАТУ папочки, которые меня бесил по-страшному.
17 мая
Собирали с нас деньги на похороны Нины Соколовой. На первом этаже даже повесили ее фотографию. Директриса приперлась к нам на урок и с раскрасневшимся лицом говрила о том, как вообще такое могло произойти, что невинную девочку убил какой-то старшеклассник-максималист-шизофренник. Говрила, что сожалеет и скорбит всем сердцем.
Лень. Злость. Болели чертовски ребра. Я почти содрал тугую повязку (до того боль была сильной).
Видел белую сирень. Она, должно быть, приятно пахнет. Я к ней не подошел. Не решился, наверное. В ней есть нечто успокаивающее и нежное. Жаль, что я не подошел к ней, чтобы понюхать. Идиот.
Серый сказал, что выяснил, где обитает Вурхин. Он сказал, что вскоре, когда, как он сказал, соберет крутой авангард, мы нагрянем к нему и повеселимся. Серый говорил это с такой злобой и бешеным воодушевлением, словно избили не нас с Риком, а его.
«Пригласим поучаствовать в этом Молчаливого Франкенштейна!» – Сказал он, лапая Юльку.
Молчаливым Франкенштейном звали Илью Мерпина. Он напоминал великана, под правым глазом у него был бордовый рубец почти до самой верхушки переносицы, он был умственно отсталым и почти всегда якшался с парнями лет тринадцати. Когда самому Молчаливому Франкенштейну было шестнадцать лет (но выглядел он на все двадцать с лишним). Жил он неподалеку от пятнадцатого дома по Металлической улице, где ублюдок-Нойгиров и Зависала содержали своих шлюх. Говаривали, что Молчаливый Франкенштенйн ловит котов и трахает их (по мне так это были сраные досужие домысли, вроде тех, когда у нас в школе, когда я сидел в классе восьмом, прошел слух, что Цифроед и Бочонок находятся в союзе педов – не знаю, кто там был пассив, а кто – актив). Также трепали, что Молчаливый Франкенштейн до жути любят жрать козюли. Жрет аж смак стоит, говорил мне кто-то. Хотя кто именно, я припомнить не могу. Ощущение, словно я это знал всегда, точно это аксиома, подтверждение или доказательство, которой не требовалось.
Я не имел понятия, для чего Серый хочет заарканить Франкенштейна в наш план мщения, но ничего не стал говорить.
По телу пробежал приятный холодок от осознания близости минуты мщения. Уж я-то позабавлюсь, суки сраные!
