Buch lesen: «Житие несвятой Марии. Новеллы»
© Мария Козимирова, 2018
ISBN 978-5-4490-3637-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Мария Козимирова, урожденная Таратунина, родилась 10 октября 1931 года близ города Тюмень, в деревне Ушаково. Сейчас живет в г. Слюдянка Иркутской области.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга уникальна. Прежде всего, тем, что написана Неписателем. Вернее, не профессиональным писателем. Но, перелистнув лишь первую страницу, забываешь об этом… как забываешь о себе, времени, делах. Ибо написанное очень индивидуальным,,самобытным, живым языком повествование полностью захватывает, заставляя проживать вместе с героиней все сложные перипетии ее жития. Интерес и напряжение не отпускает, вызывая эмоции то горько-тёмные, как дно океана, то светло-счастливые, как летнее небо. Невозможно сдерживать слёзы, трудно даже представить, через что пришлось пройти маленькой девочке.
Но и не поверить нельзя, потому что другой уникальностью книги является абсолютная правда: героиня – несвятая Мария – и есть Мария Козимирова, автор этой книги. Она сумела не только сохранить воспоминания, но и удивительно точно, то трогательно, то смешно, то жёстко передать мельчайшие подробности быта, эмоции и настроение девочки, чьим учителем стала сама жизнь, испытывавшая ее беспощадно и неустанно, как если бы именно на ней хотела проверить правдивость фразы: «человеку дается столько, сколько он может выдержать»…
И еще одна уникальность книги, которую ты, читатель, держишь в руках, в том, что она опубликована! А случилось это, прежде всего, благодаря очень важным вещам. Прежде всего, тому, что Мария, прожив тяжелую жизнь, которой и для десяти жизней было бы много, сумела НЕ разочароваться, НЕ озлобиться, НЕ разлюбить людей и саму жизнь, НЕ потерять чувства юмора, который сквозит даже в самых отчаянных и беспросветных строчках; который, возможно, и помог, во многом, выжить и остаться человеком… Публикуя новеллы на страницах поэтического сайта «Стихи и проза России», Мария не могла не привлечь внимания поэтов, ставших не только ее друзьями, но и объединившихся в литературно-творческое объединение «Эпиграф», благодаря которому эта книга сумела увидеть свет.
История нашей многострадальной страны, показана, может быть, в непривычном ракурсе, во всей ее жестокой действительности, но это наша история, о которой тоже надо знать…
Владимир Лищук
ГЛАВА 1
Деревня наша, Ушаково, была самой красивой на всем белом свете. Кто белого света не видел, поезжайте, убедитесь. Во-первых, дорога широкая, летом мягкая от пыли. Бежишь босиком как по гагачьему пуху. Речка с мостиком, в которой мы бултыхались до посинения, а потом, выскочив на горячий песок, скакали на одной ноге и, наклонив голову, вытряхивали воду из ушей. При этом у мальчишек смешно подпрыгивали бантики у живота. А чё-то у девчонок ничего не было. Но нам, девчонкам, в том никакого интересу не было.
Тут, на увале, торчал пень огромной сосны. С толстенных корней, наполовину занесенных песком, все, и мальчишки, и девчонки, всё лето ныряли в речку, а потом сохли голышом на этих же корнях, как макаки на ветвях пальмы. Правду сказать, это сравнение пришло ко мне только сейчас. А в те благословенные времена, когда мне было лет очень мало, я не то, что макак, но и пальм не видела. Почему-то они у нас не росли. Все остальное у нас было.
Во-первых, целая улица разных домов, один был даже в два этажа, и в нем жил старый еврей, очень добрый и весь в чёрной одежде. Звали его Цильман, а может, это его жену так звали, но она уже к моему рождению померла. Так вот… Кроме целой, большой и пыльной улицы, была еще Зелёная, там было шесть домов, а еще «за рекой» люди жили, сколько их там было, я не знала. Чтобы туда попасть, надо было идти через мостик, а кто бы меня туда за ручку сводил, таких не находилось.
Мы все тогда росли в полной свободе, и никто нами не понукал, потому, что все люди трудились, не до нас было.
В нашей семье одних детей было семеро, прямо как в сказке про козлят. Шесть девчонок и один занудливый братик Шурка. Он был самый маленький и ему доставалось всё, что получше.
Я очень завидовала, когда за утренним самоваром мама давала ему что-то, похожее на мёд. Но это был не мёд, а что-то другое, чего я не знала, но сильно завидовала. А он еще крутил своей лысой башкой и отворачивался, а мама нежно его уговаривала. Мне бы дали, я бы не отвернулась. Но просить побаивалась. Тятя сидел за столом и муки мои видел. А я хочу сказать, что хотя я и была шестой девчонкой в семье, где отцу позарез нужны были парни, но он меня очень любил.
В те времена детей не баловали, сроду никаких там поцелуев. Сыты, одеты – и вперёд. Так вот, один раз тятенька мой родный маме сказал: «Да дай ты ей, – стало быть мне, – этой отравы». Ну, маме не жалко, налила полную ложку: «На, пей». Глотнула я с жадности, чуть не вырвало. Все со смеху покатились. Все знали, рыбий жир это был. Конечно, я потом Шурку треснула по крутой башке, пока никого близко не было. Орал, конечно, и виноват не был, но мне легче стало.
Вот где был рай на земле, так это в нашей деревне. Недаром сейчас Тюменские богатеи здесь понастроили своих домов. Я думаю, правильно. Старое рушится. Времена новые идут.
Родители померли, дети в городах дела поправили, денег прикопили, пусть строятся в нашей Ушаково. Жива деревня! У нас кругом и леса, и поля, и реки с рыбой. Ягоды-грибы. А неба сколько! Ширь неоглядная, нигде такого ясного нет. Правда, при дождях грязи как грязи, но высохнет – и снова рай…
Вот, под этим синим, огромным небом, при этих богатых лесах да широких полях, да при невысказанной красоте родной земли мне мои дорогие и незабвенные тятенька с матушкой и завязали пупок. Завязали крепко, от души. Вот уж девятый десяток идёт, а всё дюжит… Если кому интересно про чужое счастливое детство читать, милости просим. Конечно, самое раннее, ещё толком не осознанное. Когда только-только начали звенеть мои нежные, невидимые, хрустального звука небесные струны. Это невыразимое по теплоте и вольности «Житие не святой Марии».
ГЛАВА 2
Я была счастлива, сама не зная об этом. У меня всегда было состояние невесомости, как будто я не ходила, а летала. Какие-то неведомые тонкие, хрустальные нити соединяли меня с небом и миром. Они тихо и нежно звенели, когда на земле слышался грубый голос, плач, мат, брань соседей. Кто-то неведомый оберегал меня от грязи и прозы жизни, пока не пришел тридцать восьмой год.
Но я про него писать много не буду, так как мы с ним были не знакомы, до одной страшной ночи, когда мама спешно в темноте одевала нас, а отец усаживал на телегу. Или судьба, или этот самый злой год разорвал нашу жизнь надвое, как «завеса в храме». Не хочу о плохом сейчас писать. Как живые, встали в глазах картинки моего счастливого детства, которые длились всего семь с хвостиком лет.
Итак, кто это тут я? Ну, я конечно особа интересная, не в смысле внешности, так как мою внешность каждому легко представить, если он рос в деревне от трех до семи. Даже вспомнить нечего, кроме копны рыжих, спутанных волос, голубых глаз и тонких, в вечных «цыпках», рук и ног. Девчонка как девчонка, но меня знала вся деревня. Я, конечно, славы не искала, эта капризная дама сама шла ко мне.
Во-первых, ещё при «младых ногтях» я умерла, а потом ожила. Это вам не фунт изюму. Вся деревня про это чудо знала. В те годы бабы родили часто, так же часто и хоронили деток. А что делать? Не все выживали. Не лечили ведь. Чем «бабки пользовали», тем и ладно. Умрёт дитятко, сгоношат скорые похоронки, свезут на погост, к родимым могилкам рядышком, и дальше жить. А что сердце матери исходило болью и невидимыми слезами, до того дела никому не было.
Во-вторых, через тятеньку. А как же? Любимая и самая младшая дочка председателя нашего колхоза. Льгот-то мне от этого родства не много было. Все знали, что тятенька-то мой крут. Если кто виноват, он на чины не глядел… А уж мой-то чин и вовсе был мал.
Главная моя слава была через него оттого, что он в самую Москву ездил. Какой-то Калинин его в Кремль, на съезд позвал, и потом вся деревня приходила к нам в избу смотреть живого Сталина и других вождей. Конечно, не совсем живых, а на больших фотографиях и в книгах. У нашей семьи до сих пор у всех, и у меня в том числе, хранится фотография со съезда.
В основном, я помню лето, когда всё и происходило. Мы росли, как полынь-трава, свободно и беззаботно.
Даже мы, дети, понимали, что зимой хлеб не растёт. Трава тоже. И всё это надо на нашу долгую и холодную зиму запасать. И скот пасти, и огороды полоть. По этой важной причине пригляду за нами никакого не было, что нам совершенно не мешало жить. Вот и баню по субботам топить было надо, куда ни крути… Положа руку на то место под тоненькой, неделю не мытой шеей, наша баня по-белому была мне враг номер один. Честно признаться, считать я не умела, но знала по опыту – враг, и притом номер один. Потому, что у меня был еще один враг – Вовка, тётки Стеши сынок.
И чё это все парнишки были противные и орали без мамок? Как-то так получается, что мужики без мамы, а когда вырастут, без жены, ну никуда не годны. Ни к печке, ни к корыту, ни к зыбке их не тянет, да они и не умеют, а хуже того, не хотят этого делать. А вот что я видела, что они сильно любят, так это праздники. Тогда мужики веселые, водку и самогонку, гадость эту, пьют с удовольствием, потом долго и громко, как будто все враз оглохли, начинают говорить каждый своё и руками размахивают, и по-русски мало говорят, а все по-матерному. Потом поют нестройно, «кто в лес, кто по дрова», так в деревне говорят. А вот когда бабы к ним припарятся, вот тогда красота… Плывет песня, как бела лебедь по чистому озеру, переливаются звонкие бабьи голоса и густые мужиков. Сердце замирает от чего-то, уносит песня в какие-то неведомые края. Уж так хорошо жить на этом белом свете! У нас на деревне много пели, особенно девки.
И что интересно, я никогда не пела, а через многие годы все песни старинные знала наизусть. Все мелодии чётко выводила. Пели про какой-то Байкал, про могилку, про которую не узнают родные, про раненого бойца, про брата с сестрой. Жалобных песен было много, прямо плакать хотелось. Но время шло, керосин в лампах выгорал, гуляющие расходились, и почему-то кому-то чего-то не хватало… и тогда начинались обязательно драки.
Кое-где по избам взвизгивали бабы, ревели ребятишки, пьяные мужья наводили в доме порядок. Мой тятенька тоже не отставал и гонял маму и старших сестер, Раису и Зою. Анну отец очень любил, как и меня, и мы его не боялись. Ольга, Клава, я и Шурка лежали тихо, как мыши, на полатях, и туда отец не заглядывал. Долго еще хлопали двери, звенели разбитые стекла и слышались пьяные голоса.
Наутро, раным-рано всё шло как всегда. Это в нашей избе, в других не знаю. Мама, чистенькая, в фартучке, в красивом платочке и с синяком под глазом уже управилась в кути.
ГЛАВА 3
Гора блинов высится на столе. Это у нас завтрак. Сейчас-то бутерброд да яички на сковородке…
А у нас стол ломился от еды. Стояли чашки с мёдом, со сметаной, с растопленным маслом. Молоко из русской печки, с вечера поставлено, топлёное. Пенка в палец толщиной. Мама пенку снимет и ложкой кладёт на блин тому, кто хочет. Тятя с пенкой любил. Они с Австрийцем по десятку блинов уметали. Чё скажешь? Мужики… Больше никогда в жизни я не ела блинов, вкуснее маминых. Не блины, а сказка – нежные, душистые и много-много дырочек, как звезд на небе. Я любила с мёдом. Мама сложит блин треугольничком, макнет в мёд и подаст мне. С тёплого блина сладость течет, я облизываю пальцы, глотаю эту сказку, и радости нет конца. Часто и яишенка была на столе. Но это же тебе не ужин, чтобы сидеть разъедаться… Но, худо-бедно, самовар-то ведёрный выпивали.
За окном только светает. Отец уже во дворе, седлает Каурку. Австриец тоже во дворе. Они отзавтракали, сытёхоньки. Тятя со двора, работничков будить. Австриец достает воду из колодца и носит в избу, заносит наколотые дрова к печке. Это маме в помощь. Улыбнётся мне, потреплет мои рыжие кудряшки и уходит к сараю, к стайкам, к бане. Я не знала, что наш Австриец пленный, что отец привез его ещё в гражданскую войну. Был он глухонемой от контузии, жил с нами в доме, ели все за одним столом. А было всех одиннадцать душ…
Тятя с мамой, нас семеро, Австриец и баба Катя, тоже глуховатая и нам не родная. Чья она, никто не знал, но все её любили. Она детей пестовала. Тихонько ходила по избе, что-то по мелочам делала. Иногда я видела, как она сидела на крыльце, куда-то смотрела в одну точку и о чем-то думала. И мне почему-то было её очень жаль. Наверное, где-то у неё был дом, дети. Я этого не знала и ни о чем не думала, но всё равно жалела. Иногда подсяду к ней, маленькая, худенькая, а она возьмёт мои ручонки и гладит их. А сама на меня и не глядит… Почему-то и мама со старшими сёстрами любили посидеть на крыльце. И Австриец сидел по вечерам один… А днём, по жаре или в дождь, мы с Райкой играли.
И еще помню куклу. В семье, где было шесть девочек, не было ни одной куклы. И когда баба Катя смастерила из старого чулка куклу с нарисованным личиком, с волосами из золотистого нежного льна (лен-то сами трепали, пряли и ткали всю зиму), и даже пришила ей руки, правда, ног не было, и сарафанчик из лоскутков, радости моей не было конца. Ясно, что такой красоты я не видела ещё в своей жизни. Самое интересное было у моей куклы – это глазки. Видать, баба Катя не была художником, поэтому у моей красавицы один глаз был больше другого и бровь выше. Поэтому кукла будто подмигивала мне и говорила: «Не бойсь». Очень я полюбила её и гордилась. Ходила и думала, как её назвать, да не одно деревенское имя ей не подходило… Вот сейчас я назвала бы её Консуэллой или Джульеттой, но тогда я таких имён не слыхала. Вот хотела, да не успела. Никакого терпенья…
Понесло меня на улицу хвастаться. Крикнула своей подружке Райке Сёминой, чтобы выходила: «Райка, выходи, у меня кукла!» Громко так крикнула. Тихо я не умела. Пока подруга моя тележилась, две девчонки подскочили, – «дай посмотреть», – ну и пошло… Колька «сопля» тут как тут. Рванул мою куклу за голову, я к себе, девчонки к себе. Когда подруга выползла из-под подворотни, от куклы в моей руке осталась только её ручка без пальцев. Правда, пальчиков и сразу не было, и смотреть было не на что… Это было первое большое горе в моей маленькой жизни. Я ревела до икоты, и никто меня не утешал. Баба Катя была глухая, тятенька родимый где-то мотался на своем Каурке, некому было меня пожалеть. Приятели мои тоже готовы были плакать, глядя на тряпки, которые выпали из старого чулка. Больше в моей жизни не было ни одной куклы.
А жизнь шла – нет, не шла, а катилась веселым разноцветным колесом по пыльной и широкой улице родного гнезда.
Собственный дом и был мне гнездом, большим, теплым и уютным. С любимым суровым тятенькой с его неуемной натурой и бешеной работоспособностью, с мамочкой, доброй, нежной и тихой как мышка. Мышка-то мышкой, а с домом и кучей «ордынцев», то есть нас, деток, она прекрасно управлялась. Не деревенская чистота в доме многих удивляла. Соседки, когда просто забегали чего-нибудь попросить, или чаевничать сядут, обязательно скажут: «Ох, и чистота у тебя, Пиама Васильевна, прям душа тает, когда бы ни пришёл… Пол-то как шёлковый, занавески играют… И как это у тебя стекла-то такие чистые, дом-то ведь при такой пылище у дороги стоит». На что мама всегда каким-то тихим и вместе с тем горделивым голосом отвечала: «Да ладно вам, бабы, расхвалили, как невесту. У меня ведь девчонки, вся работа на них по дому-то». Я, когда слышала, как мама хвалит своих «девчонок», в душе своей маленькой тоже гордилась, что и моя доля труда есть. Вспоминала, чего это я хорошего для дома делаю? И ничего-то придумать не могла, так как ничего не делала.
Но однажды летом мама попросила меня залезть под амбар и собрать там яйца. Кур у нас было не мерено, они шарились везде, где ни попадя, и неслись некоторые, ясно, и под амбаром. А так как, видно, мама посчитала, что я, как самая худая и росточком мала, под амбар легко залезу. Я и радёхонька, что заделье и для меня нашлось, нырнула туда. Если бы я просто так залезла под амбар, мне бы от сестёр попало. Молодцы курицы, знают, где нестись. Меня просить долго не надо. Главное, чтобы похвалили. Немного было жутковато, и я чуть-чуть трусила. Света мало, сверху висят тенёта, какая-то неживая трава, пух куриный, мусор всякий и везде куряк. Я ползала, собирала яйца в подол платьишка и сначала передавала маме свою добычу, потом вылазила сама, как взъерошенная курица. Я вся была в сухом куряке, мои рыжие кудряшки в серой паутине. Если бы я видела себя в зеркале, я бы никогда больше не полезла под амбар. А так я спокойно лазила туда всё лето. Мама, когда хвалила «своих девок», значит, и меня тоже хвалила. Поэтому я сильно гордилась и хвасталась, что я уже большая…
Ну вот сейчас, прям, не знаю, про кого писать? То ли про тятеньку, то ли дальше про себя. Да ведь и про маму, и про сестёр, да про всех надо, кого помню. Батюшки, как же я управлюсь? Сроду столько не писала. Ладно, от себя не убежишь. Опять же, своя рубаха ближе к телу.
Про себя тоже местами интересно…
Вот сейчас и про врагов можно.
Через дорогу, наискосок, стоял небольшенький домик тётки Стеши, жены тятиного племянника Пашухи. Фамилия у них была, как и у нас. Да чуть не полдеревни были одной фамилии, наверное, родня. Пашу я мало помню, а вот тётку Стешу хорошо. Да и все любили её и жалели. Потому, что все почти мужики по пьяни дрались, а этот племянничек жену свою уж сильно бил, и бегала она от него по чужим избам, часто и к нам прибегала в наскоро накинутой шалюшке.
Мама ее привечала, а тятя, нахмурив свои рыжие брови (он тоже сильно рыжий был, весь в меня), шел к Паше, чего-то там, видно, ему говорил, и потом эта бедная Стеша, как на плаху, шла домой. А детей у них была только Шурка, девчонка некрасивая, тихоня, с моей сестрой Клавкой подружка. А тут случилось так, что Стеша была на сносях. Маленькая росточком, с личиком хорошеньким, веселая, добрая женщина. Чё уж там у них опять вышло, только пьяный Паша избил беременную жену. Она только открыла крышку подполья, хотела слазить по огурцы. Тут и муженёк явился, взбесился да и столкнул беременную в подполье. Она там и родила Вовку, и ногу сломала.
Мама моя видела в окошко, как муженёк этот пьяный шёл. Видно, сердцем почуяла недоброе, побежала через дорогу к ним. Так Господь и спас Стешу. А советская власть осудила Пашу на год тюрьмы.
ГЛАВА 4
С одной стороны, и хорошо, что его нет. С другой, некому работать. Шурка ходила с бабами на поля, но я думаю, мало от неё толку было. А Стеша охромела, и сильно. Врачей-то не было. В огороде, по дому управлялась кое-как, а тут ведь еще и Вовка-рёва. Он всегда не орал, к примеру, как я. А как-то гундел противно. Ну, видно, когда голодный или мокрый, то и плакал. А чего мокрому-то быть? Зыбка-то холщовая, всё насквозь протекает. Вот если бы у них была зыбка как у нас, глубокая, то я бы этого Вовку долго бы еще нянчила. У нас ни один не выпал из зыбки. Зыбка, если кто не знает, я расскажу. Тут я спец.
Когда рубили дом, в матицу ввинчивали крюк. Потом в кольцо на крюке продевали очеп – ну, такая тонкая лесина, обструганная гладко. Из какого дерева был очеп – я, конечно, не могла знать, так как в лес выбирать лесину меня никто не звал. Сама зыбка – это четыре толстых струганых палки, связанных по углам тонкими ремешками. К ним пристраивали, кто чем мог, кусок грубого холста, стлали чего-нибудь мягонького – и всё, спи, сколько хочешь. Это не всё. К зыбке за два угла привязывали петлю, чтобы качать ребёнка. Сядет, к примеру, матушка прясть или там, вязать, поставит ногу на петлю, и всё. И дитю хорошо, и дело делается. А чаще всего детей качали старшие, кто подрос, или бабушки. В зыбке мягко, тепло, очеп поскрипывает, дитю песенку поют; в доме полумрак, лампу прикрутят (нечего керосин зря-то жечь), в доме тихо, так хорошо, душа мрёт. Баба Катя уже на печке, мы с ней рядышком приткнёмся. Кошка с нами. Спать ещё не время, особенно зимой. Я ведь к чему про зыбку-то? Да чтобы вы поняли, почему тётки Стеши сынок Вовка был моим врагом номер два.
Вот ведь, правду люди говорят: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Это я к тому, чтобы вам всё понятно было, почему так долго про зыбку рассказывала. Да вы уж, наверно, догадались. Раз уж так вышло, что я была безработная, а у тетки Стеши работы было невпроворот, вот и выпросила она у мамы помощницу, то есть меня – качать в зыбке этого гундосого Вовку, ну, помните, он ещё в подполье родился. Не часто – просила Стеша – и не надолго. Вот я тут и сгодилась. Может, он оттого и плакал-то тихонько, что не в поле, не в доме родился. Я бы его жалела, если бы его не качать. Он мне не в тягость был. У нас дома нашего Шурку уже не качали, он сам ходил на своих коротких, толстых и кривоватых ножках. А так как у него большая голова перевешивала, он часто падал. Но почему-то всегда на попу. Вот такая привычка у братца моего была.
Вот опять не про Вовку, а про Шурку. Здоровый бык был, а всё ходил за мамой. Как только мама присела, прясть ли, или что сидя делать, братец тут как тут. Нашарит у мамы под кофточкой титьку и сосёт. Хоть стоя. Мы над ним подсмеивались, а ему хоть бы хны. Только сопит себе, молоко по губе течёт. Я его иногда по башке-то тумкала, а он поорёт маленько и не сердится. «Глуп, как пуп» – так баба Катя иногда говаривала.
Ну вот. Про себя-то чуть не забыла. С утра или там после обеда, как только тётка Стеша крикнет через дорогу-то:
– Пиама, чё, Маруся-то дома ли?
– Дома, дома. Щас прибежит. —
И ко мне:
– Беги, доченька, подсоби, покачай Вовку-то, хворый он у Степаниды… А как усыпишь – и беги, играй…
Ага, не знала мама, что так просто этого ребёнка не уторкаешь. Я его качаю, а он гундит, я его качаю, а он ни в одном глазу. Я ему и петь пыталась, хотя ещё и сама не умела. Знала маленько про какого-то Будённого, про Чапаева тоже, а чего про них Вовке петь, он же их не знает. Хотя я и сама не знала, кто такой этот Буденный. Парнишки знали, наверное. По временам идут по улице и базланят. Они и про Щорса, и про Чапаева орали. Тихо не получалось. А нас, девчонок, не брали к себе даже близко. Говорили, что мы тонко поём. И в бабки играть не брали, а так ничё, всегда вместе. Вот так я и страдала через этого Вовку.
И не убежишь, пока он не уснёт. Не очень много раз бегала я Вовку качать – хоть и нехотя, но ослушаться маму и в голову не приходило. Но я невзлюбила этого ребёнка. На улице, бывало, такой шум, визг, топоток, побежали ребятишки куда-то, а я, как проклятая, зыбаю Вовку, а он, гад, не спит. Гундит помаленьку. Вот вражина. Меня бы столько качали, я бы спала, как пропастина.
Раз как-то утром вылетела я из ворот, Райка из подворотни выползла, ребятни куча собралась. Чей-то отец отдал ребятишкам тележное колесо играть. Такое событие ну никак нельзя было пропустить. Игра-то общая получалась. Вместо оси в колесо просовывали крепкую длинную палку, с двух сторон брались за неё сколь влезет человек и с диким восторгом катили это колесо вдоль деревни. Потом с укорами, чуть не с дракой, другие хватались за палку с двух сторон – и пошла потеха. Катали это колесо, пока оно не разваливалось. Иногда на два дня хватало.
Ясно, что всем хотелось покатать. Все было готово, рулевые наши уже за палку хватались, и тут, как на грех, меня мама выдернула из кучи… и пошла я, глотая слёзы обиды и отчаяния качать этого ненавистного соседа. Стеша жалостливо просит: «Марусенька, побудь маленько, покачай Вовочку, я его только покормила, он быстро уснёт».
И ухромала в огород. А у меня сердце всё исчесалось, бежать надо, так бы и заорала во весь голос от обиды. Там, на солнце, по тёплой широкой дороге люди колесо катали, кричали от восторга, за ними облако пыли, курицы в разные стороны. Красота! А я тут маюсь…
А этот «Вовочка» и не думал спать. Правда, и не гундел. А раз все ладно, так чего глазками лупать? Может, я тихо качаю? Ну, на тебе быстрее…
А помните, я говорила, что у них зыбка мелкая? И чего Паша такую сделал, что ребёнок из нее вывалился?
Правду сказать, я так расстаралась, что с размаху зыбку об стену брякнула. Я бы не выпала, доведись кто бы меня качал. А у Вовки ручки-ножки спеленуты, как ему удержаться? Вот и выпал сверточком. Лежит и молчит, и глазки закрыл. Красота, тишина… Я к тётке, с крылечка кричу: «Вовка уснул, на полу лежит, я побежала!»
Чё потом Стеша выла, и мама с бабами суетились, я уж и не видела. Но почему-то больше меня в няньки никто не звал…