Buch lesen: «Елена»

© Лев Золотайкин, 2015

Редактор Мария Ефимова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Наша с Еленой жизнь:

1935 год – родилась Елена,

1937 год – родился я,

1963 год – мы познакомились,

1977 год – мы поженились,

1 февраля 2008 года Елена скоропостижно скончалась.

Я с тупой надеждой ловил ее дыхание.

Вот совсем ровное… перерыв… опять ровное… перерыв…

Врач накрыла лицо Елены простыней.

Принесли ширму и отгородили кровать.

Мы с Еленой остались одни.

А накануне вечером, после всего кошмара и суеты врачей дыхание у Елены выровнялось. Кончились хрипы, лицо опало, почти сошла синева, появился румянец.

Я все время держал руку Елены с иголками от капельниц, но тут она уже совсем успокоилась и затихла.

К приезду Гали, а потом Лени с женой, она уже как бы спала.

Я совершенно не умею разговаривать с врачами. Всегда это брала на себя Елена. Но Леня и его жена работают в институте Склифасовского, поэтому у них разговор с врачом начался профессионально, со слова «коллега».

В общем, решили, что сейчас Елену трогать нельзя и потом уже вечер, а утром мы организуем ее перевод в Склифасовского. Там все по-другому и специалисты, и аппаратура.

Мы с Галей привезли из дома чистое белье, купили в аптеке памперсы, и Галя уехала.

Часов в девять врач сняла капельницы. Я собрал всех дежурных сестер, и мы Елену переодели, сменили постель, уложили ее немного на бок, и дыхание вроде стало еще лучше.

Я дремал у кровати. Тишина. Страх во мне сменился туманной надеждой, что вот Елена проснется, не поймет, где она находится, а я ей все объясню и успокою…

Неожиданно, где-то часов в шесть, Елена стала часто дышать.

Я побежал за дежурным врачом, все еще спали, с трудом нашел ее на другом этаже.

Врач пришла, сразу вызвала еще одного врача, сделали несколько уколов. Я волновался, лез с вопросами, а они с отрешенными лицами меня не слышали, сделали еще укол… Наконец, дежурная врач с какой-то прямо злостью сказала: «Ну, что вы не понимаете, что она умирает».

А неделя началась как обычно. В понедельник Елена занялась уборкой квартиры. Теперь она это делала с передышками и за день не успевала.

Вечером прихожу – Елена с тряпкой в руках, вытирает пыль.

– Ты что это на ночь глядя?

– Как ты не понимаешь? У меня вечером сил больше.

Елена всю жизнь была ночным человеком.

Я встаю в пять утра, к десяти вечера у меня глаза слипаются. А у Елены за полночь идет все самое интересное по телевизору.

В среду вечером Елена объявила, что утром она хочет съездить в «Ашан» (от нас это минут двадцать на маршрутке).

Ходить с сумками Елене уже давно было тяжело. И в наши большие магазины: «Рамстор», «Перекресток», «Ашан» мы отправлялись запасаться по выходным.

Шагали так это не спеша, под ручку, как бы гуляя по делу.

Обратно я тащил сумки, но Елена же не могла быть слабой и обязательно требовала:

– Дай мне одну сумку.

– Не дам.

– Дай, тебе говорю.

– Не дам…

Конечно, я сразу начал ее уговаривать подождать до субботы, но Елена уже решила:

– Я чувствую себя нормально. Что я дома засиделась? Прогуляюсь за мелочами.

Раньше я с работы звонил по необходимости, Елена могла прилечь отдохнуть, и я боялся попасть в этот «тихий час». Но тут как-то мы решили среди дня перезваниваться: дескать, старые уже, нужно страховаться.

Поэтому часа в два, решив, что Елена уже вернулась, я позвонил и услышал в трубке: «Это скорая помощь…»

От неожиданности я выключил связь и тут же набрал снова.

– Вы что трубку бросаете? Вы кто?

– Муж.

– Вашу жену подобрали у «Ашана», везем в больницу.

Дальше путаный разговор, из которого я, наконец, понял, что это больница в старых Химках.

Я на стройке в Мытищах, сидим в прорабке, напротив мой напарник, смотрит на меня вопросительно.

Слава богу, у него машина и мы сразу поехали.

Елена лежала в торце коридора, у окна.

Вся в капельницах. Глаза закрыты.

Вид был ужасный, лицо посинело, раздулось, не дыхание, а какие-то хрипы.

На меня сразу бросились: «Где документы?» Тут же кучей лежали вещи, я порылся в сумке, достал кошелек, паспорт. Заставили пересчитать деньги. Мне не до этого, но им важно, что денег довольно много и все целы.

Врачи суетились с уколами, толком ничего не отвечали, и не мог я связать их отрывистые слова: «скачок давления», «кровоизлияние», «сердечный криз»…

Видно, что очень плохо, нужно спасать.

А что значит спасать? Вроде вот и спасают. Уколы, капельницы, врачи работают.

Так, в суматохе прошло часа два и внешне состояние Елены стало улучшаться. Дыхание наладилось, хрипы остались, но редкие, и эта жуткая фиолетовость постепенно сошла.

Вспоминая эти часы, реплики врача, мне теперь кажется, что она с самого начала считала положение безнадежным. Поэтому и была такой нервной и раздраженной.

Что вообще можно было сделать при таком диагнозе: «внутримозговое кровоизлияние при гипертонической болезни»?

Сон Елены нас тоже убаюкал, и мы слишком понадеялись на «завтра».

Можно только очередной раз проклинать условия нашей жизни, наши власти и самих себя за то, что все терпим.

Химки – та же Москва, столица. А в ней центральная городская больница без отдела реанимации и без современной, специальной аппаратуры.

Каких врачей обвинять? И до какой правды докапываться?

Лучше уж не тревожить покой и память Елены.

Уже больше года, как Елены не стало.

Прошли похороны, поминки, девять дней, сорок дней, день ее рождения, годовщина. Каждый раз в нашей маленькой квартире собирались родные и друзья: Ирина Пригожая, Неля и Юра Майоровы, Лида Александрова, Таня и Валерий Корнюшко, Таня Крюкова, Людмила и Евгений Писаревские, Женя Князева, Люся Дубская, Лена Потапова, дочери, внучки, соседи по дому…

Вспоминали, какая Елена была яркая, красивая и обаятельная женщина. Как много в ней было доброты, сердечности, желания помочь, утешить, успокоить. Как с ней было интересно общаться, каким она была душевно богатым человеком.

Все это время я искал себе заботы и хлопоты: бегал по магазинам, готовил и накрывал столы, разбирал все наши бумаги и документы. На Химкинском кладбище переделал могилу Екатерины Васильевны, теперь их общую с Еленой, заполнил живыми цветами этот крохотный садик.

Я цеплялся за ощущение самого для меня главного, нашего дома, в котором я, как всегда, что-то делал для Елены.

Елена.

Любимая женщина.

Мы были вместе больше сорока лет, но я так и не научился говорить «моя женщина». Елена всегда была самой в себе, всегда близко и чуть поодаль. Что-то у нее в душе постоянно варилось и созревало.

И я всю жизнь был к ней прилеплен, находясь в постоянном калейдоскопе состояний: удивления, досады, любви и радости.

Последние четыре года, каждый сентябрь мы приезжали в Евпаторию. Я выучил наизусть узкие, кривые улочки старого одноэтажного города.

– Вот наш двор, а дом уже сломали… здесь подруга жила, я ей стучала в окошко и мы бежали в школу… а вот школа (простенькое свежепокрашенное здание) … а это улица, где Пригожие жили…

Мы едем на смешном одноколейном трамвае и я, хихикая, продолжаю экскурсию: «А это, Лена, больница, где ты Галю родила».

Но главное для Елены море. Мы ходим на «дикий пляж». Это тут же в старом городе, огромные, бетонные, уходящие в море ступени, протянувшиеся почти на километр.

Я хвалюсь, показываю разные кроли и батерфляи, которым научился на своей маленькой Протве, а Елена в море, как дома, она, улыбаясь и почти не шевелясь, быстро удаляется от берега.

Я нервничаю, кричу: «Назад» (мало ли сердце).

Елена, удивительное дело, слушается.

Ступени высокие, да еще скользкие от водорослей, я протягиваю руку:

– Не надо. Я сама.

Ну, конечно, всегда «сама». Опираясь на коленку, Елена одолевает одну ступеньку… другую… и вот уже стоит на площадке, очень довольная собой.

Вечерами мы приходили окунуться и посидеть на ступеньках. Море чуть шелестит. Такая философская, расслабляющая тишина. Покой.

Везет же людям родиться у моря.

Мы смеялись, говорили о пустяках. А ведь была возможность оглянуться в прошлое, покопаться в душе. Время самое подходящее, уже за семьдесят лет.

Но нашим родителям, измученным нуждой, было не до задушевных бесед. И нас они к этому не приучили.

Елена всегда рядом и мне кажется, что я знаю ее наизусть.

Но вот ее вдруг не стало, и у меня сразу оказалось масса вопросов, а ответа уже нет.

Вот и собираю я нашу жизнь по скупым документам, немым фотографиям и оставшимся в памяти, случайным картинкам и словам.

Мы совсем не думали о разлуке. Правда, один раз я как-то к слову сказал, что мы с Аленой заходили в деревне на наше кладбище, и я ей показал место, где меня похоронить.

– Как в деревне? – тут же возмутилась Елена. – Я что, буду туда ездить!..

Пауза… и мы рассмеялись…

Не приходило мне в голову подводить итоги. Казалось, мы на ногах и еще столько сил. А Елена, оказывается, все же оглядывалась и что-то там перебирала, только я в своей отрешенности этого никак не чувствовал.

Летом 1953 года Елена окончила школу с серебряной медалью, приехала в Москву и поступила в институт.

Почему в МИИТ? Почему, например, не в актрисы?

Не знаю. Не догадался спросить.

Наверное, Елена была прагматиком. Вроде меня. Я очень хотел учиться на журналиста, но было точно известно, что туда поступают только по блату. Поэтому мы с Гайяром, тоже медалисты, оглянулись, какой институт поближе к дому, и потопали в МИИТ, ну а мосты – это уже немного романтики.

А вот поступок Елены меня поражает. Особенно после того, как я проникся ее маленькой родиной.

Саня Пригожий тоже из Евпатории, но он парень, ему все равно уезжать, не в институт, так в армию. Как же Елена решилась поехать бог знает куда?

Справка о МИИТе

Старейший московский институт инженеров железнодорожного транспорта (МИИТ), тогда имени И. В. Сталина, в перестроечные годы стал университетом.

Факультет «Мосты и тоннели» считался сложным, «мужским», а факультет «Промышленное и гражданское строительство» (ПГС) – легким, «женским».

Мостовики с удовольствием помогали симпатичным «пегеэсницам». Пример – семья Сани и Ирины Пригожих.

Елена получила профессию «инженер-строитель мостов и тоннелей» с мостовым уклоном и стала одним из немногих выпускников института, в том числе и мужчин, кто всю жизнь работал по своей специальности.

Еще в институте Елена вышла замуж за однокурсника. Была шумная комсомольская свадьба и в том же году родилась Галя.

Елена взяла академический отпуск, и целый год жила в Евпатории. Там было тепло, море и мама очень вкусно готовила. Тогда в Москве мы все ели не до сыта, а уж приезжие особенно.

Когда Елена вернулась в институт, я уже учился на следующем за ней курсе.

Я тоже женился в институте, и тоже родилась дочь, которую мы назвали (тайные намеки судьбы) Леной.

Так что около трех лет мы с Еленой ходили по одним коридорам.

Хотелось бы «вспомнить», как мы случайно столкнулись и «внимательно» посмотрели друг на друга.

Но нет. Не было.

У судьбы все по порядку.

По своему составу оба курса, на которых училась Елена, до и после рождения дочери, были преимущественно иногородними.

В Москве собрались юноши и девушки из унылой советской провинции. Москва поражала и восхищала, но относилась равнодушно к нищим студентам. И они организовали свою красивую, столичную жизнь в аудиториях, в общежитии, а главное, в большом и прекрасном Доме Культуры МИИТа.

Амбициозная, приезжая молодежь кипела энергией. И вот уже гремел знаменитый в институте ансамбль – «Мальчики Томсона», пела собственная звезда – Эльда Главацкая, читал стихи, исключительно про любовь, обожаемый поэт – Саня Пригожий и дурачились на сцене несколько очень смешных ребят. КВН тогда и в помине не было, но что-то похожее, и даже лучше, они изображали.

А на наш курс «пошла Москва». Приезжих в тот год приняли намного меньше прошлых лет. Мы с Гайяром попали в первую группу, которую вообще собрали из московских медалистов, иногородних у нас было всего несколько человек.

Москва всегда была криминальным городом. Революция и войны сделали всю страну бандитской, но большая, богатая Москва оставалась первой по своей истории и традициям.

Я родился и жил на Трубной улице. Вокруг: Цветной бульвар, Сретенка, Сухаревка, Марьина Роща, то есть «воровское гнездо» столицы.

Старая Москва была дворовой. Все выходы из квартир – во двор и уже через арку на улицу. Раньше ворота в арках запирались и охранялись дворниками. Потом ворота исчезли, а дворники остались и вместе с участковыми милиционерами нас воспитывали.

Коммунальные квартиры в доме были очень тесными, поэтому крупные скандалы выносились во двор, с апелляцией к народу. Таким же манером выплескивались во двор и большие торжества и праздники.

Мы наизусть знали все самые хитрые проходные между окрестными улицами и переулками, а вот во двор напротив без дела не заходили – там была чужая территория, свои хозяева.

У нас во дворе не было старших ребят: кто-то сидел по тюрьмам, кто-то где-то пропадал, мой родной и двоюродный братья после седьмого класса уехали в Баку и поступили в морское училище, а другой двоюродный брат мотался с геологами.

Потом, когда дворовую дружбу сменила школьная, я уже в основном обретался у своих приятелей одноклассников, у Генки и Гайяра, в их «татарских» дворах.

Было время на задних партах у нас сидели здоровенные лбы – второгодники.

Потом вся эта муть постепенно рассосалась и в школе, и на улице.

К старшим классам мы стали уже вполне добропорядочными мальчиками и с девочками из соседней школы репетировали разную классику. Мой друг Генка так рвал из себя сердце Данко, что я падал со смеху, а учительница бросалась его успокаивать.

С естественным тогда волнением мы вступили в комсомол, а в десятом классе я даже был секретарем комсомольской организации школы.

В общем, учителя сумели нас увести от уголовной улицы.

Тогда и распространилось мнение, что после школы ребенок обязательно должен поступить в институт. Сразу образовались большие конкурсы, пройти которые стало как бы делом чести.

Студенческая жизнь мне очень нравилась. У нас образовалась неразлучная, развеселая четверка: Баграт Арутюнов, Саша Шрабштейн, Леша Сперанский и я. Студенты все веселые и в этом общем настрое мы успешно потешали свою группу, а на общих лекциях наши с Багратом стишки и разные хохмы развлекали весь курс.

А вот общественная жизнь нас совершенно не интересовала. Мы посмеивались над энтузиазмом старшекурсников и уклонялись от разных предложений, вроде сочинения программ тех же вечеров. Юмор по заказу не получался. Мы с удовольствием варились в своем окружении.

Конечно, на вечера мы ходили, смеялись на концертах, танцевали, но все наши групповые вечеринки проходили в городе, в основном на квартирах наших гостеприимных однокурсниц.

Правда, в студенческой газете напечатали несколько моих фельетонов под «загадочным» псевдонимом «З. Лев». Редактором газеты был однокурсник Елены Виктор Белицкий. Мы с ним встречались и после института, когда я баловался сочинительством, а он уже стал профессиональным журналистом. Так вот он просто давал мне материал и на пару часов запирал в своем кабинете.

А вот, если бы я не капризничал и ближе подружился со старшекурсниками, глядишь, и с Еленой бы познакомился.

Но опять нет.

И очень хорошо и правильно.

Любовь должна быть подготовлена. Как потом говорила Елена, копаясь в своей астрологии: «Все должно сойтись в месте и во времени».

Вспоминая институт, да и школу тоже, я удивляюсь, как много у нас было свободного времени. А сейчас все учащиеся очень перегружены и озабочены, впрочем, возможно не столько науками, сколько массой разных соблазнов и возможностей.

А мы жили в искусственной стране с естественно простодушной реакцией на предлагаемые обстоятельства.

Мы прогуливали, убегали с лекций, списывали все, что можно, пользовались конспектами старательных однокурсниц, но не были совсем уж шалопаями, а последнюю сессию я, вообще, сдал на «отлично», да еще с четвертого курса работал на полставки в институтской мостоиспытательной лаборатории.

Досуга-то хватало, а вот денег не было совсем.

Так что развлечения были самые дешевые: кино, выставки, иногда театр, по рукам ходило много интересных книг.

У одной девушки я выпросил «Библию» – огромное дореволюционное издание, и у меня хватило времени ее прочитать.

Баграт, у которого родители бывали за границей, и, вообще, он жил в «доме на набережной», приносил много джазовых пластинок.

А однажды мы с одной симпатичной однокурсницей попали на живой импорт. Это, когда к нам из Америки приехал мюзикл «Моя прекрасная леди».

Музыка, костюмы, актеры – все американское и на английском. Это было шикарно.

Еще в институте я стал поклонником известной тогда певицы Аллы Соленковой, ее удивительной красоты и чистоты серебряного голоса. Конечно, у подъездов я ее не ждал, но ходил на все концерты, благо пела она в Москве всего два-три раза в год, в зале Чайковского. Ну еще, в том же зале она пела арии Сольвейг в литературно-музыкальной композиции Всеволода Аксенова «Пер Гюнт».

Но я ухитрился попасть и на ее единственное выступление в Большом театре. В тот день оперой «Вертер» со слушателями прощался великий Сергей Лемешев. В зале светопреставление, поклонницы рыдают, голос певца тонет в криках и аплодисментах, шестидесятилетний юбиляр полноват для юного Вертера. Остальные солисты тоже были в теле и в возрасте. Среди них хрупкая Соленкова прозвенела своим колокольчиком и на этом ее театральная карьера закончилась, и вообще она как-то странно исчезла.

Еще одной культурной вехой для меня невольно оказался Леша Сперанский, вернее место его обитания. Прожив все детство в Барвихе, Леша, став студентом, поселился у своей тетушки, известной переводчицы Н. Дарузес. Его родная сестру оказалась у тетушки еще раньше, совмещая секретарские и хозяйские обязанности. Вот я и стал их частым гостем. Сама хозяйка скрывалась где-то в глубине квартиры, и я мог беспрепятственно пользоваться ее огромной библиотекой, где был и весь запрещенный тогда «серебряный век», и вся опальная литература 20-х и 30-х годов, и книжные новинки, которые тетушка получала как член Союза Писателей.

Так что за студенческие годы сильно поменялись мои авторитеты и, вообще, весь литературный табель о рангах.

Позже с книгами из этой библиотеки я успел познакомить и Елену.

Закончив институт, Елена получила распределение в подмосковный Мостоотряд, где уже работал ее муж, что и помогло им не уехать бог знает куда, а закрепиться около Москвы. Сначала это было общежитие в Спасе, в районе Тушино, потом квартира в Химках.

Елена четыре года отработала в Мостоотряде инженером технического отдела. Про эту свою жизнь она мне практически ничего не рассказывала, а я и не допытывался – дескать, что мне за охота слушать про ее радости без меня, хотя по своему отрядовскому опыту могу представить, что жили они на стройке весело, тем более в совсем молодые годы.

Потом у них произошла малопочтенная авария: во время монтажа рухнул пролет небольшого моста. Можно было такой казус пережить, но дело осложнилось гибелью рабочего, притом, что он долго лежал в реке, у всех на виду, придавленный бетонной плитой.

Отряд расформировали, и Елена оказалась в ЦПКБ.

Наверное, для Елены это была большая удача. С рутинной отрядовской должности она попала в организацию качественно иного профессионального и кадрового уровня.

Ну, и вообще – мы встретились.

Справка о ЦПКБ

Центральное Проектно-Конструкторское Бюро (ЦПКБ), потом Специальное КБ (СКБ), а еще позже уже институт «Гипростроймост» Главмостостроя – единственная в нашей стране организация, проектирующая способы постройки больших мостов.

Наши проекты так и назывались: сложные вспомогательные сооружения и устройства (СВСУ) для строительства больших и внеклассных мостов.

Работа уникальная и сложная, потому что большие реки очень разные, а еще широкие, глубокие и быстро текут.

Проект постройки уникального моста больше по объему и дороже проекта самого моста.

Ну и, конечно, инженеры ЦПКБ – «Гипротстроймоста» – признанная творческая элита нашего мостостроения.

Елена проработала ведущим конструктором и руководителем бригады более 20-ти лет. Благодарная организация до конца жизни добросовестно присылала ей поздравительные открытки по большим праздникам.

Меня в ЦПКБ порекомендовал кто-то из преподавателей института, с которыми я общался в лаборатории, и которые в свою очередь подрабатывали в ЦПКБ. Мостоиспытательное начальство тоже оформило на меня заявку, и какое-то время я висел между двумя организациями, но ЦПКБ к счастью перетянуло.

В тот период ЦПКБ решило омолодиться и сразу приняло много выпускников с нашего курса и с обоих курсов, на которых училась Елена. Поэтому работа в чем-то стала продолжением институтской жизни: много знакомых лиц и похожая общая атмосфера.

Товарищи Елены, крепкие общественники, и на работе принялись устраивать вечера, конкурсы, капустники, выпускать стенные и световые газеты, вообще, всячески тормошить и эпатировать старые кадры.

И вот тут я уже во всем принимал активное участие. Еще мои маленькие пародии стали печатать в разных журналах, особенно в «Крокодиле», и даже читать по радио в утренней развлекательной передаче (а ведь мы уже забыли, что совсем недавно вся страна была окутана проводами и в самых глухих уголках обязательно висел репродуктор – главный источник всей информации). В общем, я тогда был в коротком расцвете своего, как потом выразилась Елена, «искрометного» остроумия. Заметив, что меня от этого слова всего передернуло, Елена-умница больше никогда его не произносила. Она вообще очень чутко себя корректировала.

Как-то на перекуре мелькнула идея во время отпуска сплавать на плотах. Сразу всем очень захотелось. Но ближе к делу осталось лишь четверо желающих. Мы, абсолютные туристы-дилетанты, поездом доехали до Оренбурга, а там, на берегу реки Урал напилили жердей и собрали плот на автомобильных камерах. Никто нами не заинтересовался, только вечером к костру подошел удивленный милиционер, расспросил, кто мы такие, перекурил, согрелся стаканчиком и пошел по своим делам.

Две недели мы плыли по течению, снимая все подряд примитивной камерой. Больше всего запомнились лютые вечерние комары и такой шик, как уха из стерляди. Но главное, судьба нас пощадила с погодой, не было никаких штормов и мы, слава богу, благополучно вернулись из этого путешествия. А наш фильм с успехом был показан на одном из вечеров.

Еще это было время повального увлечения пинг-понгом и биллиардом. Резались в обед и после работы. Играли и очень почтенные люди, начальники, вокруг собирались остряки-болельщики. И страсти кипели, особенно, когда мы, шпана, замахивались на корифеев.

Я «заболел» обеими играми и допоздна торчал на работе.

Елену я учил пинг-понгу. Она очень мило старалась, и у нее очень мило не получалось.

Справка о работе в ЦПКБ

Все работники ЦПКБ были распределены по бригадам.

Бригада – 6—10 человек. При аврале могли позаимствовать специалистов из других бригад. Во главе бригады стоял отец родной – главный инженер проекта (ГИП).

Тогда было естественным максимально работать на месте стройки. В нашей упорядоченной стране срок командировки разрешался не более месяца, дальше сразу выписывали из гостиницы. Мы разными путями обходили эти рамки или просто на несколько дней возвращались в Москву.

Собирались, как мешочники: чертежные доски, рулоны ватмана, справочники, вся рабочая мелочь до кнопок и ластиков. Работали обычно прямо в номерах гостиниц. Вагончики мостоотрядов были всегда переполнены, да и стояли они, как правило, на другом, сельском берегу реки, и, например, в Перми перебираться через километровую Каму было сложно, особенно зимой.

Самые волнения были при устройстве в гостиницу. Простой человек туда попасть не мог. Таблички «мест нет» стояли, как памятники, в гранитном исполнении. Пропуском была только команда с самого «верха», от городских властей.

ГИП очень тщательно подбирал сотрудников не только по деловым качествам, но и по житейской совместимости.

Территориально ЦПКБ занимало два помещения: недалеко от метро «Сокол», верхний этаж большого здания вечерних факультетов МИИТа (кличка «провинция»), и два этажа здания в Ветошном переулке, напротив ГУМа, то есть почти на Красной площади (соответственно и кличка «столица»).

Мы с Еленой встретились на Соколе.

Все свои девять лет в ЦПКБ я проработал у Гевондяна.

Завен Серапионович, высокий, худющий, совсем не типичный, застенчивый армянин. Может из-за ранней седины он нам с Максом казался пожилым, «стариком», а ему было чуть больше сорока лет.

Как-то в командировке, расслабившись, он немного пооткровенничал. Оказалось, что у него есть любовь, чуткая женщина, и есть совершенно прозаичная жена, а еще обожаемый сын и вообще семья.

Интеллигентнейший, деликатнейший Завен Серапионович – все житейские проблемы были для него совершенно неразрешимы.

А вот специалистом он был от бога. Наши ветераны, которые всех руководителей считали бестолковыми засранцами, «Завенчика» встречали с улыбкой.

Мы по молодости лет все проблемы брали штурмом, а Гевондян сомневался, тянул, крутил вопрос в разные стороны и часто находил такие решения, что мы с Максом смущенно поджимали хвосты.

Вообще работа мне очень нравилась.

Что-нибудь решив, очень модно было задать вопрос: «А не дурак ли я?» И ответ, стараниями друзей-коллег, часто бывал положительным.

В результате, в моей жизни оказалось два начальника и два коллектива, о которых я всегда помню, как уже о недосягаемых образцах – это бригада Гевондяна и Мостоотряд-4 во главе с Михаилом Матвеевичем Грутманом. Все остальные многочисленные работы уже не дотягивали до такого уровня профессионализма.

У обоих начальников я ходил в «любимчиках», а чисто по житейски: Гевондян принял в бригаду Елену, он же, «спасая» меня, убрал ее подальше и, действительно, спас наши отношения от гибельного ежедневного привыкания; Грутман дал мне квартиру, а, когда я развелся, отечески матерясь, выхлопотал мне комнату в Химках, то есть опять все как-то связалось с Еленой.

В Химках были, и до сих пор работают секретные космические заводы. Грутман дружил с заместителем генерального директора Мельниковым – тогда фактическим хозяином Химок.

Дружба была очень выгодной. Выполняя небольшие работы, вроде путепровода на железнодорожной станции, Грутман получил в Химках много квартир для своих сотрудников.

Грутман брал меня на деловые встречи с Мельниковым, которые проходили, как сейчас принято, в неформальной обстановке, под Клином. Там же находился пионерский лагерь и моя бригада монтажников строила в нем бассейн. И, естественно, в лагерь была устроена моя дочь.

Если сюда добавить, что первый мост, на котором я работал в Мостоотряде, строился через канал на Ленинградском шоссе, почти рядом с домом Елены, то Химки для меня действительно мистическое, знаковое место.

Справка о бригаде Гевондяна

Владимир Иосифович – помощник ГИПа, очень правильный мужчина лет пятидесяти, единственный наш член партии. Женщин возмущала его жена, которая, видите ли, играла на арфе и берегла пальцы, а все домашнее хозяйство, дачу и двоих детей тащил на себе бедный Владимир Иосифович.

Через несколько лет, во время командировки в Кутаиси, мы с Владимиром Иосифовичем будем жить в одном номере, и ночью он умрет от сердечного приступа. Я ничем не сумею ему помочь, а скорая помощь опоздает.

Парзик Леоновна, просто Парзик, маленькая симпатичная брюнетка, тоже за пятьдесят, очень душевная, но с восточной стервозностью.

Парзик наивно считала, что своим возрастом и порядочностью она гарантирует отсутствие супружеских измен в наших командировках.

Макс и Валентин – однокурсники Елены, главные расчетчики в бригаде, опора Гевондяна. Макса я знал еще по работе в институтской лаборатории, а уже в бригаде мы стали признанной дружеской парой.

Ольга – женщина за тридцать, наш незаменимый техник и калькировщица, ксероксов тогда не было.

В разное время работало еще несколько ребят и девушек.

Когда я пришел в бригаду, главным объектом был мост через реку Каму в Перми. Буквально через несколько дней я уехал туда в командировку, и на четыре года Пермь стала почти вторым домом.

В институте внешность друг друга как-то не обсуждалась, а тут женщины сразу отметили мою «глазастость» и Ольга даже как бы возмутилась:

– Ну, зачем мужику такие опахала? Давай меняться, а то меня замуж не берут.

А Парзик, когда мы устраивались в гостиницу, отправляла меня постоять около стойки администратора:

– Похлопай глазами, может, подобреет.

Конечно, номеров за красивые глаза не давали, но все-таки смеющаяся администратор казалась человечней.

С работой я быстро освоился. ЦПКБ было прекрасной школой. Старые ГИПы имели огромный опыт строительства мостов на больших и сложных реках Сибири и Дальнего Востока при наличии, в общем-то, довольно примитивной техники. Поэтому проектировщики тогда были очень изворотливые и придумывали много оригинального.

Я приставал к ним с разными вопросами, они наизусть знали наши архивы, и мы подолгу копались в старых проектах. Теперь уже и я представляю, какое удовольствие для старика внимательный слушатель.

И вот в один прекрасный зимний день 1963 года открылась дверь, и Гевондян вошел с молодой красивой женщиной.

– Познакомьтесь, наша новая сотрудница, Елена Филипповна Пекарская.

Где у нас свободный кульман?

А свободный кульман рядом со мной.

Смущенная Елена стала устраиваться, приветливые Парзик и Ольга ей помогали, попутно знакомя с бригадой:

– А это, Леночка, Лев. Вы с ним осторожней, он у нас очень коварный.

Да уж, такой коварный, что залился краской до ушей, и женщины засмеялись.

Потом уже Елена вспоминала, как она внутренне ахнула и сказала себе: «Все, мать, пропала».

Ну, это Елена немного романтизировала свои воспоминания, но, конечно, и у меня волнение началось сразу. Так улыбается красиво, а из глаз просто лучи.

В нашей большой комнате, где сидела еще одна бригада, постоянно возникал треп на разные темы. Я в нем активно участвовал, смешил публику, но теперь уже всегда с тайной оглядкой на Елену.

Вообще-то, при всей нашей внешней общительности, мы с Еленой были очень зажатые, да, и все были такими же, это еще витало в воздухе от прошлых лет.

Вроде такой бойкий в разговорах, я в знакомствах был очень стеснительным, а Елена по натуре была очень сдержанная, да и в коллектив она еще только встраивалась.

Слава богу, судьба нам помогла, а то мы бы еще долго мучились со своими комплексами.

Елена родилась 28 апреля, именно на этот день в ЦПКБ назначили первомайский вечер.

Все, как всегда: торжественная часть, концерт и застолье в институтской столовой.