Buch lesen: «Клуб «Апатия». Роман»

Schriftart:

Фотограф www.pexels.com, лицензия CC Zero Lukas Rychvalsky,

ISBN 978-5-4496-6524-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

На следующий день я получил в ЖЭУ свою дворницкую зарплату и поехал в «Книжную поляну».

Я радовался предстоящей покупке пары новых книг, перспектива снова увидеть продавщицу Олю тайно освещала эту радость. Сознательно я упивался своей любовью к книгам и гордился, что книги без всякого преувеличения для меня важнее колбасы. Временами я почти ощущал себя чистым духом, алчущим красоты и новых вдохновенных образов. Желание увидеть продавщицу Олю во всей её телесности, её голубые, ровно светящиеся глаза, всегда тайно присутствовало во мне. Но это было только желание на время соприкоснуться с её аурой, которая естественным образом сливалась с аурой книг. Вне книг, вне книжного магазина, представить себе продавщицу Олю я не мог. Для меня она была органической пленницей книг и отдельно от книг не существовала; книги проросли в неё, приковали к полкам, видоизменили, наполнили новыми смыслами и особым очарованием.

Я вышел на остановке «Публичная библиотека», вступил на ступени, преодолел две стеклянные двери и вдохнул тот волшебный аромат, каким пахнут свеженапечатанные книжки; дополнительно в нем присутствовала нотка амбры.

Продавщицы Оли в этот раз я не увидел – была не её смена. Больше никто из людей в этом магазине меня не интересовал, и я с головой погрузился в книги. Выбрав «Женщину в песках» Кобо Абэ и «Волхва» Фаулза, я расплатился и вышел на улицу. Было тепло, начинался вечер, несколько остановок я прошел пешком.

В душе я ощущал какую-то непонятную пустоту; мой упадок настроения можно было бы назвать разочарованием, если б я знал, в чём именно я разочаровался.

В последнее время мне не трудно было думать о жизни в целом, охватывая мысленным взором весь город со всеми его жителями, а, следовательно, все остальные города, мало чем от него отличающиеся. О своих частных мелко-бытовых делах мне было думать нечего, так как я всё уже, что было возможным, о них передумал, и я часто теперь предавался обобщенным размышлениям. Мой упадок духа сказался на подобных размышлениях поразительным образом.

Я вдруг ясно увидел, насколько скучна, пуста и убога жизнь большинства людей, проживающих в этом городе. Начиналось всё с внешнего вида: люди шли мне навстречу, богатые и бедные, и я отметил, как удручающе однообразно они все одеты. Серо, неинтересно, однотипно. С натяжкой можно сказать, что все они выглядят одинаково, почти как солдаты одного рода войск. Дорогая одежда ничего не меняет: все те же кожаные куртки с ограниченным рядом модификаций, брюки, юбки, туфли, шапки, сумочки – мелкие декоративные детали меняются, форма меняется, но не сильно, спектр цветов узок – редко увидишь что-нибудь яркое, кричащее – все в целом остается одинаковым. У бедных и того хуже.

Я подумал, что граждане не придают особого значения своему внешнему виду; мало для кого важен стиль, индивидуальность – что было в магазине, то и купили. Магазинов полно, но во всех практически один и тот же ряд моделей – то, что привезли из Турции, Польши, Китая, то, что быстро разбирают. В дорогих магазинах, бутиках, продается одежда подозрительно фасоном похожая на то, что продается везде. Изготовители ширпотреба ориентируются на то, что модно в бутиках.

Конечно, вблизи сразу видно качество и что где куплено, но в целом общий образ сохраняется: что там, что там – образ современного человека; в бутиках ведь не продают цилиндры и сюртуки, а все те же кожаные пиджаки и брюки, что и везде, только на порядок дороже. Наметанный глаз, понятно, сразу различает разницу в цене, респектабельность, безупречность.

Вот пример: прошел мужчина в дорогих туфлях, сшитых по индивидуальному заказу, – да, видно, туфли хороши, не дешевые, но мало кто сразу скажет, что это единичный экземпляр – всё те же туфли – туфли и туфли, что о них скажешь?

Фантазия людей в одежде ограничена, как и во всем остальном. Я всегда стараюсь говорить о большинстве. Оно, это большинство, занято главными вещами – материальными составляющими жизни – остальное всё вторично. Главное: работа, налаженный быт, деньги, еда, материальный комфорт – некогда задумываться о тонких духовных вещах, о каких-то эфемерных образах, в которых якобы живешь. Человеку сначала важна стоимость автомобиля, его качество, расход топлива, а уже потом цвет и общий стиль. Ремонт в квартире, интерьер, обычный человек не имеет каких-то особых эстетических запросов, соответствующих тонкому ощущению им своей индивидуальности, – он в такие глубины не заходил, и у него ничего не сформировалось, кроме усредненного, подпитанного явной и скрытой рекламой в телевизоре и журналах, представления о том, что такое комфорт и красота интерьера. Мягкий итальянский уголок – вот, что хорошо (и действительно хорошо, удобно, красиво), а какому он стилю соответствует и сходится ли этот стиль с самоощущением человека – не столь важно. Друзья, знакомые, приобрели такой же, очень хороший, а мы приобретем лучше, цвета, разумеется, другого и с обивкой подороже. Но в общем это всё те же диваны и кресла – небольшой ряд с включениями модерновых моделей.

У обывателя, пусть это будет представитель среднего класса, – хорошая машина, квартира, мебель, много других вещей, которые хороши, но не удивительны, и они ничего не могут сказать о своем владельце, дипломированном специалисте средних лет, делающем карьеру в успешной корпорации, женатом, с одним (редко двумя) ребенком, кроме того, что сказано. Трудно ожидать, что его квартира будет оформлена в мрачном стиле средневековья, и на работу он будет ездить одетым не в обезличивающий костюм, а в бархатный камзол… и голова его будет занята не штампами современности, а какими-нибудь потрясающими алхимическими представлениями о мире.

Всё скучным и однотипным показалось мне в этом городе. Я готов был взвыть от тоски, от сознания всеобщей типизации и унификации. Все одинаковы, как денежные купюры, – одни, правда, новенькие и хрустящие, другие – потасканные и надорванные, и по номиналу, конечно, отличаются: 1000-че рублевая купюра это вам не полтинник, но в общем всё одно и то же.

Потом я подумал, что вся эта серость, скука и однотипность касаются только большинства, той массы, для которой делаются программы в телевизоре. По периферии этого большинства, если фигурально выражаться, имеются не явные кружки, мелкие или большие, в которых люди мыслят, живут, а иногда и одеваются своеобычно. Какие это могут быть кружки? В голову сразу же полезли различные клубы по интересам, секции дельтапланеристов, кружки любителей подводного плавания и хорового пения, любители пива, любительские театры, походники, альпинисты, горнолыжники, водные туристы, парашютисты, книголюбы, любители пати в ночных клубах и прочее, и прочее, всё, чем увлекается все та же средняя масса на досуге. Но все это для них, если не вторично по отношению к главному, всё той же работе, квартире, налаженному и сделанному как у всех быту, то существует параллельно и без первого существовать не может. Высокооплачиваемый компьютерщик очень увлечен дельтапланеризмом, без полетов он не мыслит своей жизни, впрочем, жить без них сможет. Он рад бы отдаться любимому делу полностью, но – работа, семья, карьера, и он вполне успешно совмещает и то, и другое. То, что для души и то, без чего нельзя (карьера, дом, семья), но для чего? Компьютерщик ответит: хотя бы для того, чтоб имелись деньги на любимое дело. Жить всё время в палатке под горой, с которой взлетаешь на дельтаплане, очевидно, невозможно.

Я отверг мысленно все эти кружки, которыми очень легко подменить реализацию той жизни, особенной и отдельной, о которой человек смутно догадывается в неопределенных мечтах и редких томных снах. Ведь даже у среднего человека порой возникает желание освободиться от своей обыкновенной кем-то или чем-то предложенной ему схемы жизни. Все эти кружки мне не подходят – они хитроумная подмена, компенсация.

Мне вспомнилось (я где-то читал или слышал), что под Самарой или другим каким-то городом в чистом поле стали вырастать лачуги. В этих лачугах стали жить, нет, не бомжи, а вполне нормальные, имевшие в прошлом налаженный быт, цивилизованные горожане. Они бросили свою цивилизованную жизнь и удалились на природу, чтобы жить примитивно вне цивилизации. Стали строить лачуги, копать землянки и в них жить. Сажали картошку, тратили сбережения и деньги от проданных квартир и тем питались. Обрастали волосами и соединялись с природой. Ни электричества, ни радио, ничего, никаких благ цивилизации не было, от всего отказались. Целыми семьями приезжали в это поле – в конце концов, там выросло небольшое поселение. Всех этих странных людей объединяла одна идея, которая была записана в какой-то книжке об отказе от цивилизации и возвращении к примитивному существованию на лоне природы. Данная книжка стала библией для всех этих беженцев. Вот неплохой пример иной жизни.

Правда, я сам не стал бы, конечно, никуда уезжать в поле… там, наверно, холодно и неуютно… это уж совсем экстремальный способ обретения самого себя. Можно и в городе в своих квартирах и на своих улицах жить по-своему.

В этот момент я увидел двух девушек-панков. Они выделялись из толпы безусловно. Взбитые розово-зелёные копны волос, густо обведенные черными тенями глаза, пирсинг в бровях и губах, на одной девушке – проклепанная косуха, на другой – укороченная солдатская шинель… девушки исподлобья недоверчиво и злобно смотрели на окружающий мир и куда-то шли. Одна девушка зыркнула на меня, и в глубине её глаз я увидел затаенный смех.

Я приехал домой, вошел в квартиру, уселся на старый диван. Мысли о серости и убогости жизни большинства не оставляли меня. Я подумал об «Апатии», о Ларисе, о Леонардо, об Агате. На Агате мысли мои задержались – мне нравилась эта девушка и даже больше того – своим присутствием, разговорами, самим своим существованием в одном со мной городе она делала меня свободнее. Мне как будто становилось просторнее дышать, когда я думал об Агате.

Два года назад Агата потеряла своего возлюбленного, вампира по имени Пашка. Они были вместе в общей сложности около пяти лет. Агата знала, что он является вампиром. Два года назад Пашка погиб при загадочных обстоятельствах. Но, по словам Агаты, погиб он не совсем, не окончательно, а только как человек. Теперь он – существо мёртвое и бессмертное, всецело вампир. Он продолжает присылать ей смс-сообщения из своего сумеречного мира, но всё реже и реже. Между тем Агата была на его похоронах, видела его тело в гробу и, безусловно, считает его мертвым, потерянным для мира живых навсегда. Все друзья Агаты воспринимают эту историю без тени улыбки.

Позавчера у меня был еще выбор, сегодня я сам для себя внутренне решил, что «Апатия» – это именно то место, где собираются люди, их не так много, живущие в каком-то своем странно-очаровательном замкнутом мире… то, что они отделились от всего остального мира, сделало их свободными, и я такой же, как они.

С особенностями мировоззрения посетителей «Апатии» мне еще предстояло познакомиться.

II

Пока я сидел на диване и размышлял, за окном стемнело. Я встал, включил верхний свет, прошел на кухню и там тоже включил свет. Наполнил чайник, поставил на плиту и зажег огонь. Прошел в прихожую к холодильнику, открыл его, дверца скрипнула, достал кусок докторской колбасы, банку концентрированного молока, брикет сливочного масла и принес все это на кухню. Ополоснул кружку и поместил в неё пакетик чая на ниточке с ярлычком. Ярлычок свесился за край кружки. Тут же на столе лежали три пакета лапши быстрого приготовления: один со вкусом бекона, два других со вкусом курицы. Я взял тот, который со вкусом бекона, разорвал и положил брикет сухой лапши в глубокую тарелку. Выдавил на лапшу растительное масло из одного небольшого пакетика, посыпал специями и солью из другого. Залив все это кипятком, я закрыл тарелку блюдцем и оставил запариваться. Пакетик чая в кружке, когда я туда налил кипятка, вздулся и всплыл, потом утонул. За окном темнела синева, окна многоэтажки вспыхивали золотом, слышались какие-то вскрики.

Мне очень не хватало в последние дни квашеной капусты. Я её не покупал, а привозил из деревни от родителей. Родители заквашивали её осенью в большой эмалированной кастрюле и оставляли на веранде. Ничего особенного – обычная квашеная капуста с морковью и без лишних приправ. Однако я всегда любил её, а в последнюю зиму я пристрастился к ней настолько, что даже пару раз видел её во сне. Жажду по капусте я обнаружил еще в сентябре, именно тогда она впервые мне приснилась – деталей сна не помню, помню только, что с удовольствием хрустел квашеной капустой вприкуску с какими-то другими блюдами.

Когда кастрюля была заквашена, я увез в город сразу полтора литра в полиэтиленовом мешочке и еще трехлитровую банку другой капусты, не из кастрюли – она была немного другого вкуса, сладковатая, но тоже ничего. Каждый свой прием пищи, что бы я ни ел, ко всему я добавлял капусту. Часто я делал из неё салат: шинковал репчатый лук, добавлял в капусту и заправлял всё растительным маслом, только обязательно нерафинированным, ароматным. Такой простейший салат мог служить самостоятельным блюдом, я уплетал его с большим количеством хлеба (лучше белого) целыми тарелками и запивал чаем. Каждый раз, когда я ездил в деревню к родителям, я привозил от них запас квашеной капусты. И, странно, она мне не надоедала – без неё, как без хлеба, я уже не мог есть все остальные блюда. Домой я ездил последний раз месяц назад, и запас капусты уже неделю как кончился. Я где-то слышал, что в квашеной капусте содержится больше витамина «с», чем даже в бруснике. А молочнокислые бактерии, содержащиеся в ней, способствуют пищеварению и поддержанию здорового бактериального баланса организма, что укрепляет иммунную систему. И это хорошо. Данный продукт не только вкусен, но и полезен. А китайцы открыли, что если есть квашеную капусту каждый день, то это неплохая профилактика птичьего гриппа. Сначала они вообще-то открыли это для какого-то своего острого китайского блюда из моркови и капусты, а потом экстраполировали и на вообще любую квашеную капусту.

Домой, то есть к родителям в деревню, я решил съездить через неделю, а пока возместить недостаток капусты в организме обыкновенным кефиром.

Поужинав лапшой, колбасой, чаем, я покурил – курил я на кухне, открыв форточку, – и вышел из квартиры в коридор, мне надо было сходить в туалет. В коридоре было темно, видимо, лампочка опять перегорела.

Когда я вышел из туалета, справа по коридору я заметил какой-то желтый колыхающийся свет и остановился заинтересованный. Медленно из-за поворота выплыла (она всегда ходила очень плавно и осторожно) Старая Мышь со свечой в руке. Свеча была установлена в чайную чашку. Желтый свет от огонька освещал верхнюю часть женщины, серую шаль на узких плечах, туго стянутую на впалой груди, небольшую головку с прилизанными пепельно-седыми волосами, собранными в тонкую, как крысиный хвост, косу на затылке, отблески огонька сверкали в стеклах старомодных очков. Старая Мышь медленно, заворожено плыла по направлению ко мне. Я никогда еще за все время проживания в этом доме близко не сталкивался со Старой Мышью и, честно говоря, не желал сталкиваться. Эта пятидесятилетняя маленькая женщина, одинокая и до ненормальности тихая, представлялась мне серой печальной тенью, иногда показывающейся в коридоре и тут же исчезающей за толстой дверью своей квартирки. Странно сказать, но я даже голоса её никогда не слышал. Всё, что я знал о ней, было рассказано Мусей Владимировной (моей квартирной хозяйкой) в трех словах: уже давно живет в этом доме и работает на почте, крайне одинока, раньше была молодой, – Муся Владимировна помнит это, – но не слишком изменилась, постарев. Жила с матерью, пока та не умерла 15 лет назад.

Какая-то тайна, возможно, даже роковая, скрывалась в судьбе этой старой женщины, похожей на тень. Старой женщины – не совсем точно, вернее будет сказать: состарившейся девушки. Как это печально звучит! – состарившаяся девушка.

Огонек свечи в её руках колыхался слабо. Она уже достаточно приблизилась ко мне, чтобы осветить меня. Я отвернулся и собрался, как говорится, идти до своей хаты и тут услышал её слабый голос:

– Постойте, Никита.

Надо же! Она знает, как меня зовут.

Я обернулся. Она подошла, маленькая, тщедушная. Запахом пережаренного кофе повеяло от неё. Впервые я рассматривал её вблизи: мелкие черты лица, острый носик, тонкие бледные губы, от которых лучиками расходятся морщинки, серые усики над верхней губой, чистый, несколько большеватый лоб, плавно переходящий в общую округлость головы, доверчивые, по-моему, светло-серые глаза за стеклами очков – какие-то наивные, испуганные, без ресниц. Я был прав, когда назвал её состарившейся девушкой. В молодости она не то, что не была симпатичной – она не была яркой, способной привлечь к себе внимание. Блеклость внешности усиливалась блеклостью поведения. Мужчинам она всегда казалась чересчур тщедушной, слабой, трусливой, бесхарактерной, короче, никакой. Она была молью или мышью. И её голос, тихий до болезненности, выдавал всю её застенчивость. Даже сейчас, старше меня на 25 лет, она робела передо мной, как перед большим влиятельным человеком, хотя я всего-навсего дворник.

– Вы… вы… не поможете мне? – спросила она.

«Чем же я могу помочь тебе, грустная девушка? – подумал я. – И не поздно ли теперь искать помощи? Двадцать лет назад еще можно было попытаться что-то сделать. Но сейчас… боюсь, что слишком поздно». Мысли были какие-то не мои – на самом деле, всерьез, конечно, я так не думал – наверное, это я так сам про себя мысленно шутил.

– А что нужно делать? – участливо склонив голову набок, спросил я.

– Нет… если вы торопитесь, то я сама… тут не долго… Вы извините меня. Я, наверное, отвлекаю.

– А что надо делать? – повторил я и улыбнулся.

Я смотрел в её очки, в её неадекватно растерянные глаза, и тут мне показалось, что она словно бы находится в каком-то бреду, ум её укутан туманом, она больна, и вообще скоро у неё начнётся лихорадка. Я не почувствовал жалости. Даже при виде нищих, калек, сирых и убогих во мне почему-то не возникает чувства жалости к ним, а только осознание жестокости этого мира. Жалость я испытываю, например, когда вижу, как сильный взрослый человек, женщина или мужчина, работающий, имеющий семью, бьющийся об эту жизнь и за эту жизнь, вдруг по какой-то причине ломается, и в этот миг видно, как он беззащитен, насколько устал. Минуты слабости сильного человека и отчаяния веселого человека – непереносимое зрелище.

Старая Мышь помялась, помялась и выдала:

– Вы не могли бы поменять лампочку?

– Где? У вас в квартире?

– Нет, что вы. Здесь в коридоре, глядите, как темно.

Небольшим движением руки она указала мне на окружающую темноту и тут же, чего-то испугавшись, добавила:

– Лампочка у меня есть… только она в квартире. Но я сейчас принесу.

Она робко снизу вверх смотрела на меня, я – на неё. Она искала в моем лице согласия на помощь, но просительности и какой-то проникновенной жалостливой доверчивости в её глазах было несоизмеримо больше, чем нужно. Меня это озадачивало. Неужели она хотела от меня чего-то большего, чем просто поменять лампочку? Или лампочка – это только повод?

Да она вела себя неадекватно, может, просто редко общается с людьми, и поэтому все её эмоции даже при простейших контактах сильно увеличиваются.

– Принесите, – сказал я.

Она попятилась, попятилась, все еще смотря на меня, будто не веря, что я согласился, и плавно удалилась. Все погрузилось во тьму.

«Бред какой-то», – подумалось мне.

Когда я поменял лампочку и спустился с табурета, Старая Мышь щелкнула выключателем, тусклый желтый свет равномерно осветил весь наш убогий коридор, обшарпанный пол, болотно-зеленые стены, хлам в углах. Со свечой было гораздо лучше. И сама Старая Мышь при свете свечи выглядела как-то необыкновенно, таинственно, что ли. Сейчас она снова стала полинявшим, тоскливым, престарелым существом.

– Спасибо вам, Никита, – опять с какой-то преувеличенной интонацией сказала она, как будто я не лампочку поменял, а как минимум спас её от смерти.

– Пожалуйста, – ответил я как можно проще, стараясь своим простецким тоном сгладить её преувеличенность.

Она улыбнулась, и вдруг – я уверен, что она сама не ожидала этого от себя – выпалила:

– Заходите в гости, чай пить!

И слегка покраснела.

– А вас как зовут? – по-простецки спросил я.

– Софья… Софья Сергеевна, – ответила она и задорно, по крайней мере у неё это можно было назвать задорным, улыбнулась.

Так я познакомился со Старой Мышью.

Чуть позже от Муси Владимировны я узнал следующее: Старая Мышь, то есть Софья Сергеевна, по природе своей весьма недоверчивый человек – в доме она практически ни с кем не общается и никого не приглашает в гости. Она вежливо всех держит на расстоянии, и даже Мусю Владимировну. За такое поведение её могли бы счесть гордячкой, но она всегда выглядит настолько робко и стеснительно, что о гордости мыслей не возникает. Муся Владимировна намекнула на какую-то катастрофу личной жизни, произошедшую с Софьей Сергеевной в молодости, возможно повлиявшую на всю её последующую жизнь.

«Видно ты ей приглянулся», – заметила Муся Владимировна.

«В каком смысле?» – не понял я.

«Ну тебе она доверяет, раз на чай пригласила. Однако я бы не стала связываться с ней… Несчастная она какая-то».

«Может, просто из вежливости пригласила. Я ведь помог ей лампочку поменять».

«Вообще-то, это твоя прямая обязанность, как дворника, – лампочки менять», – сказала Муся Владимировна и затянулась папиросой.

Мусе Владимировне – 80 лет; во всяком случае, не меньше. У неё вставные челюсти, острый нос, острые глаза; на одно ухо она почти не слышит, зато вторым слышит всё, что происходит в доме. Она уже много лет живёт одна, носит чепцы и капот, курит папиросы. Я по знакомству снимаю у неё квартиру за сущие копейки; квартиру под номером шесть, известную как квартира с привидениями, в доме №37 по улице Южный Бульвар. Привела меня в этот дом Лариса. А уже потом я устроился здесь дворником. Весь дом этот называется домом с привидениями.

Довоенной (если не дореволюционной) постройки двухэтажное здание, выкрашенное поверх штукатурки бледно-розовой краской, прячется среди буйно разросшихся ив и кленов. Деревья и кустарники плотно обступают дом со всех сторон, сзади располагается тенистый двор со старыми скамейками и изломанными качелями, а спереди – запущенный сквер. Дом вечно находится в тени.

На стенах дома имеются барельефы, изображающие серп и молот в обрамлении колосящегося венка. Следовательно, здание построено после революции. Хотя кто его знает? Могло быть и так, что построили-то до революции, и принадлежало оно некоему князю или графу, владельцу доходных домов. Потом графа выгнали, а здание отремонтировали, на барельефах обнаженную девушку, льющую из кувшина воду, или пухлого амура со стрелами и луком, заменили серпом с молотом, и всё покрасили в розовый цвет. Потом перед Великой Отечественной войной еще раз покрасили – в грязно-желтый. И после войны в 50-х годах опять покрасили в ярко-розовый, который к нашему времени стал бледно-розовым. Барельефы никто не менял – серп и молот на них так и остались, как остались дорические колонны перед входом, высокие окна, а в комнатах – потолки со скругленными углами.

В доме раньше находились коммунальные квартиры. Они и сейчас с учетом некоей перепланировки здесь остаются. Правда, вот, прежней шумной веселой с сушением белья на общей кухне, готовкой, ссорами и бранью, жизни больше не наблюдается. Здесь, вообще, кажется, больше никакой жизни не наблюдается.