Buch lesen: «Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года», Seite 9

Несмотря на то что ЕС со всей очевидностью превращалось в независимого игрока, оно всегда опиралось на собственную эффективность ключевых стран-членов. При всех своих амбициях Делор никогда об этом не забывал. Наиболее значительной державой в экономическом отношении в ЕС была Федеративная Республика Германия, и поэтому жизненно важно было плотно сотрудничать с Колем. Буш, конечно, знал об этом; и он также хорошо понимал, что американо-германская ось является единственным способом соединения со всем европейским двигателем. Кроме всего прочего, канцлер сам всегда поддерживал ЭВС. Делор говорил Бушу: «Коль придает новую силу целям Европейского сообщества». Конечно, теперь, летом 1989 г., возникала опасность, что дальнейшая западноевропейская интеграция может сойти с рельсов в силу дезинтеграции Восточной Европы. Но и в этом случае роль Германии была решающей.

Все это стало ясным во время саммита G7 в Париже при обсуждении вопроса о том, каким образом предоставить помощь Польше и Венгрии. Именно Коль поддержал идею соединения всей западной финансовой помощи. Для канцлера – даже если принимать во внимание германский вопрос – такой путь обладал несколькими преимуществами. Во-первых, Западная Германия (так же как и Америка) намеревалась поддержать импульс изменений в рамках Восточного блока, но он хотел, чтобы процесс шел мирным путем и без всякого кровопролития. Совместная экономическая инициатива Запада могла предотвратить анархию и сдержать советскую военную интервенцию. Во-вторых, если ФРГ будет действовать под зонтиком ЕС, никто не сможет обвинить Коля в том, что он действует в одиночку – отстраняясь от Запада, заигрывая с Востоком, даже восстанавливает германскую державу таким образом, что это напоминает времена кайзера и даже фюрера.

Что еще в отличие от Буша Коль готов был сделать, так это выложить существенную сумму на стол. 28 июня он уже сказал Бушу, что он намерен обещать Венгрии дополнительно 1 млрд марок (около 500 млн долл.) «свежих денег» в составе необусловленного займа такого же размера, который он уже предоставил в 1987 г. И хотя в окончательном виде было понятно, что все это финансирование представляет собой займы и кредиты на приобретение немецких товаров и услуг, а не прямую помощь, все равно эта сумма была в сорок раз больше той, что президент сам предложил Будапешту. Канцлер был также намерен помочь Польше на двусторонней основе, но этот вопрос пока оставался замороженным, поскольку был связан с положением немецкого меньшинства в Польше – вопросом очень чувствительным для поляков и праворадикальных немцев в ФРГ. Это противоречие, коренившееся в наследии нерешенных территориальных проблем Второй мировой войны, было еще одним напоминанием о тех ограничениях, в которых ФРГ может действовать на международной арене. Тупиковая ситуация со сделкой мешала осуществлению намерения Коля посетить Варшаву. Изначально он планировал сделать это летом, по пятам следуя за Миттераном и Бушем, но государственный визит в Польшу в результате состоялся только 9 ноября²⁹².

Делор и вся G24 действовали быстро, потому что Варшава и Будапешт опасались, что экономический крах может подорвать демократические реформы. Официальные лица, тем не менее, делали различие между Венгрией и Польшей, поскольку только последняя запросила немедленную помощь продовольствием, чтобы избежать жестокого дефицита. Венгерские ожидания были изложены на 24 страницах и были сосредоточены на улучшении условий торговли с третьим миром и либерализации иностранных инвестиций. Поляки, конечно же, рассчитывали на то же самое, но после того, как им помогут справиться с текущим продовольственным кризисом. 18 августа ЕС объявило о том, что в начале сентября в Польшу прибудут 10 тыс. т мяса в качестве первой части пакета помощи на 120 млн долл., состоящего из поставок мяса, зерновых, цитрусовых и оливкового масла. Дальнейшая поставка 200 тыс. т пшеницы со складов в Германии, а также 75 тыс. т овса из Франции и 25 тыс. т из Бельгии прибудут следом, а еще готовятся поставки на 500 тыс. т. Замысел заключался в том, что польское правительство будет продавать продовольствие людям, а полученные доходы реинвестировать в собственную экономику, особенно в частный фермерский сектор. Эта договоренность была формализована в соглашении о фонде. Роль, сыгранная ЕС/G24 в конце лета 1989 г., станет шаблоном для пакетов помощи Востоку в будущем²⁹³.

Таким образом, в конце концов именно Брюссель, а не Вашингтон стал заниматься регулированием западной поддержки перемен в Центральной и Восточной Европе. Это в некотором смысле ослабило претензии Буша на то, что он и Соединенные Штаты «раскрутили» реформы в Польше и Венгрии. И хотя тон его риторики с весны повысился, его собственные действия показывали, что он отдает предпочтение эволюции перед революцией, больше любит стабильность и порядок, поддержанные осторожной политикой разделения бремени ответственности с союзниками²⁹⁴. Мягкая рецессия в США и долговое наследие времен Рейгана, драматически увеличившего дефицит государственного бюджета, укрепили представления Буша об опасности анархии в Европе, способной стать бездонной бочкой для американских долларов. Поэтому президент был доволен результатом саммита G7. Больше всего его обеспокоило письмо, зачитанное Миттераном в День Бастилии в самом начале их встречи.

***

Письмо было от Горбачева – и это было впервые, когда советский лидер официально обратился к G7. И впервые СССР предлагал не только расширить экономическое сотрудничество, но и прямое советское участие в подобного рода усилиях.

«Формирование связанной мировой экономики требует, чтобы многостороннее экономическое партнерство было поставлено на качественно новый уровень», – писал Горбачев. – Многостороннее сотрудничество Восток–Запад по глобальным экономическим проблемам выходит далеко за рамки развития двусторонних связей. Такое состояние дел не кажется справедливым, принимая во внимание тот вес, который имеют наши страны в мировой экономике». Все это, сказал Горбачев, является логическим продолжением его программы внутренней экономической реструктуризации. «Наша перестройка неотделима от политики, направленной на наше полное участие в мировой экономике, – заявил он. – Мир лишь выиграет от открытия такого большого рынка, как в Советском Союзе»²⁹⁵.

Как и всегда у Горбачева, его риторика была внушительной, даже неотразимой. Без сомнения, советский лидер был готов присоединиться к G7. Но Буш Советов опасался. Их реформы еще не продвинулись настолько далеко, чтобы претендовать на место в топ-клубе свободных рыночных экономик²⁹⁶. И он видел, что советское участие будет выгодно лишь Москве. Впрочем, письмо Горбачева, широко цитировавшиеся в международной прессе, невозможно было игнорировать. Отсутствие советского лидера чувствовалось во время всего саммита, так же как это было во время визитов Буша в Варшаву и Будапешт. Да и Тяньаньмэнь тоже было еще одним призраком на пиру – в качестве зримого напоминания о том, что может произойти, если демократические перемены пойдут неверным путем.

После того как воскресным утром 16 июля саммит завершился, Буш коротко обменялся мнениями с Бейкером и Скоукрофтом, стоя на ступеньках посольства в Париже, обращенных в сад; они обсуждали собственные впечатления и обретенный опыт за прошедшие дни. Внезапно президент объявил, что наконец пришло время ему встретиться с Горбачевым. Он говорил об этом, как позднее вспоминал Скоукрофт, «таким образом, как он обычно делал, когда на что-то решался. Ни Бейкер, ни я не отговаривали его. Бейкер и раньше не был так решительно настроен против несвоевременной встречи с Горбачевым, как я, я теперь и не был так решителен в этом отношении»²⁹⁷.

Все выглядело как внезапный порыв, но на самом деле Буш обдумывал это на протяжении нескольких недель. Особенный импульс дали западные немцы. 6 июня в Овальном кабинете президент ФРГ Рихард Вайцзеккер предупреждал Буша о последствиях недавних волнений в Польше и Венгрии. «Будет полезно, если США проведут с Москвой закрытые переговоры о будущем Восточной Европы», – сказал он. Западноевропейские союзники сделают то же самое, основываясь, как он сформулировал, «на ценностях Атлантического альянса», и ФРГ станет действовать в этих рамках, чтобы избежать каких-либо суждений о проведении ею самостоятельной Восточной политики (Ostpolitik²⁹⁸). Позже Вайцзеккер вернулся к тому же самому пункту в разговоре, еще более откровенно предупреждая Буша о том, что «в международных отношениях Советы приближаются к таким временам, которые им совершенно неизвестны, и у них есть обоснованные опасения». Он твердо добавил: «Западу надо провести переговоры с Москвой, чтобы развеять эти страхи». Президент прямо на это ничего не ответил, но, переходя к Китаю, заметил, что у него «есть ощущение, будто Советы говорят “там же по милости божьей окажемся и мы”. Быть может, они опасаются, что реформы могут повлиять на них таким же образом»²⁹⁹.

Понимание значимости этого разговора усилилось после того, как 15 июня канцлер Коль – сразу после переговоров с Горбачевым в Бонне – позвонил Бушу, чтобы поделиться своими впечатлениями. Советский лидер, сказал он, находится в «отличной форме» и сравнительно «оптимистичен», показывая, что он настроен на поддержку усилий по проведению реформ в Польше и Венгрии. Но Коль хотел вернуться и к другому вопросу: Горбачев «искал пути установления личного контакта с президентом». Считая, что это именно так, канцлер сообщил, что он и Горбачев «поговорили немного о президенте». Было понятно, сказал Коль, что Горбачев к Соединенным Штатам в целом относится с подозрением, но в то же время у него есть «большая надежда на установление лучшего контакта с Бушем, чем у него был с Рейганом». На интеллектуальном уровне, настаивал Коль, Горбачев «поладит с президентом» и хочет «углубить контакты с США и лично с Бушем». Коль агитировал за то, что Горбачеву надо время от времени направлять прямые и личные письма. Это, считал он, станет «сигналом доверия президента, что является для Горбачева ключевым словом, так как он высоко ценит “личную химию”». Буш, по-видимому, принял все это с долей скепсиса – в конце разговора, цитируем официальные американские записи, он лишь «поблагодарил канцлера за его рассказ и сказал, что внимательно его выслушал», при этом главные моменты разговора были переданы в них точно³⁰⁰.

Во время уикенда у Буша была возможность подумать о том, что произошло за неделю. 18 июня, через три дня после разговора с Колем, он записал в своем дневнике: «Я постоянно держу в уме, что мы должны что-то делать со встречей с Горбачевым. Я хочу встречи; но не желаю вязнуть в вопросе о контроле над вооружениями». Буш надеялся, что могут произойти какие-то «мировые катаклизмы», которые могут дать ему и Горбачеву шанс «сделать нечто, что бы продемонстрировало сотрудничество», и оказаться в процессе «спокойного разговора» без растущих ожиданий достижения какого-то драматического прорыва в вопросе о контроле над вооружениями. Короче говоря, президент желал обмена мнениями, а не саммита³⁰¹.

Визиты в Польшу и Венгрию обострили осознание Бушем того, что реформы могут легко выйти из-под контроля и обернуться насилием. Он не мог забыть фото с площади Тяньаньмэнь и не мог игнорировать «травматические восстания» в Восточной Европе в прошлом. И если сейчас Восточная Европа вошла в состояние перехода, то этот процесс должен быть управляем сверхдержавами: «откладывать встречу с Горбачевым становится опасным»³⁰². И Миттеран именно этот момент заострил, когда у себя дома 13 июля, в канун встречи G7, развеивал озабоченности Буша относительно поиска такого повода, который бы не подогревал излишних ожиданий. Французский президент сказал, что они оба «могут просто встретиться как президенты, которые раньше не встречались – для обмена мнениями»³⁰³.

Давление со стороны европейских союзников становилось все более интенсивным, но Буш был упрям и осмотрителен: в свое время он должен сам принять решение. К середине июля 1989 г. он наконец это сделал. Спустя семь месяцев президентства – освоившись в роли президента и отойдя от своего начального открытия Китая – его вниманием прочно овладела Европа, и он укрепил свое персональное положение как лидера на саммите НАТО в мае и на недавней встрече G7. Буш далеко ушел от своей отстраненной роли на Говернорс-айленд, оказавшись тогда в струе от горбачевского выступления с гастролями на Манхэттене. Сейчас он ощущал себя психологически готовым встретиться с «кремлевским соблазнителем».

Такой неспешный и осторожный подход к принятию решений был характерен для стиля Буша, столь отличного от стиля Рейгана, которого когда-то называли «Великим коммуникатором», «президентом-ковбоем». Это был стиль без гирлянд и фейерверков. Подход Буша был более выверенным и прагматичным, он основывался на большом опыте управления. Некоторые комментаторы ошибочно принимали сдержанные манеры Буша и то, что он прибегал к советам, за приметы слабости – как намек на то, что мощь Америки уходит. Но Буш считал сотрудничество, коллегиальность и убедительность отличительными чертами лидерства, а это требовало личного контакта и выстраивания доверия. Ко времени окончания встречи G7 Буш уже знал, что все эти приемы работают с его западными партнерами, и ощущал готовность опробовать их на своем коллеге по сверхдержавности, находясь в спокойной уверенности, что он сможет справиться с горбачевским беспокойным смешением завлекательной болтовни и навязывания ощущения его «превосходства». Горбачев сказал Рейгану, что для танго нужны двое. Теперь Буш был готов присоединиться к танцу³⁰⁴.

Возвращаясь домой на президентском самолете, президент набросал личное письмо к Горбачеву, чтобы объяснить, «насколько изменилось мое мышление». Раньше, пояснял он, он чувствовал, что встреча между ними должна обязательно завершиться выработкой важных соглашений, особенно в сфере контроля над вооружениями – и не в последней очереди из-за надежд «наблюдающего мира». Но теперь, после того как он сам увидел советский блок, имел «удивительные беседы» с другими мировыми лидерами в Париже и узнал о недавних визитах Горбачева во Францию и в Западную Германию, он почувствовал, насколько жизненно важно им двоим установить личные отношения, чтобы «уменьшить шансы возникновения непонимания между нами».

Этим президент предложил провести неформальную встречу без повестки дня, «без тысяч помощников, выглядывающих из-за плеч, без непременных отчетов о брифингах и, конечно, без назойливых вопросов прессы, каждые пять минут, вопрошающей о том, «кто побеждает», и стала ли эта встреча победой или поражением. Фактически Буш твердо предложил: «будет лучше вообще избегать слово “саммит”». Он надеялся, что они смогут встретиться вскоре, но не хотел никоим образом оказывать на Горбачева какого-либо давления на этот счет. В начале августа, к удовольствию Буша, Горбачев ответил на его предложение утвердительно. Но потребовалось еще несколько недель, чтобы согласовать графики и место встречи³⁰⁵.

***

Тем временем перемены в когда-то замороженной Восточной Европе продолжали идти с удивительной быстротой. Как и раньше, в авангарде шла Польша. Внезапно нашелся выход из тупика в отношении нового поста президента. 18 июля Ярузельский объявил, что он на самом деле выставляет свою кандидатуру. На следующий день на общем заседании обе палаты парламента проголосовали за генерала, не имевшего оппонента, хотя значительная часть не послушавших своих лидеров парламентариев от «Солидарности» голосовала против. Ярузельский обещал быть «президентом консенсуса, представителем всех поляков». Конечно, для тех, кто побывал при нем в заключении, это прозвучало довольно иронично, но этот твердокаменный коммунист, на протяжении десятилетия подавлявший рабочее движение, был теперь назначен на пост президента Польши в обличии «реформатора» в ходе по-настоящему свободных выборов. Многие рядовые участники «Солидарности» были взбешены. Но их политические лидеры доказывали, что это наилучший результат для того, чтобы двигаться к свободе, сохраняя стабильность. В то же время эта самая трудная победа, одержанная Ярузельским (он получил необходимое большинство всего в один голос), показала, кто на самом деле обладал настоящей легитимностью и политической силой в стране: свободные рабочие, «Солидарность»³⁰⁶.

Следующим шагом стала замена правительства премьер-министра Раковского. В соответствии с договоренностью, достигнутой на круглом столе, предполагалось, что «Солидарность» останется в оппозиции, в то время как возглавляемое коммунистами правительство будет управлять страной. Однако драматичные результаты выборов 4 июня сделали оригинальные весенние договоренности смешными. Вследствие этого коммунисты теперь стали выступать за большую коалицию с «Солидарностью» (не в последнюю очередь для того, чтобы поделиться ответственностью за углублявшийся экономический кризис). Но в «Солидарности» не было единства по вопросу о новом курсе; большинство ее членов не хотело участвовать в правительстве, в котором будут главенствовать коммунисты. И в любом случае, они полагали, что результаты июньских выборов на самом деле дают им мандат на управление страной.

В это время 2 августа Ярузельский назначил своего коллегу коммуниста генерала Чеслава Кищака Председателем Совета министров. Но он не смог сформировать кабинет, потому что союзники компартии – Объединенная крестьянская партия и Демократическая партия – отказались от сотрудничества с ними. И тут Лех Валенса объявил, что он сформирует кабинет под знаменем «Солидарности». Этим поступком Валенса вышел за рамки договоренностей круглого стола. Так в первые недели августа и до того крайне неустойчивая политическая ситуация была дополнена растущей нестабильностью, не считая того, что начала подыматься новая волна забастовок против инфляции и нехватки продовольствия на промышленном юге в районе Катовице и на балтийских верфях.

Ярузельский был в сомнениях. Должен ли он сдаться и принять ускоряющийся темп политического перехода? Или ему нужно твердо стоять на своем и распустить парламент? Новые свободные выборы, без сомнения, станут полным поражением коммунистов. Посол США в Варшаве предупреждал, что Польша «находится на грани». Если произойдет эскалация ситуации, то неизвестно, насколько долго «слабеющая власть элиты сможет себя защищать». Как предотвратить консервативную реакцию? Или даже гражданскую войну?³⁰⁷.

Ярузельский мучился несколько дней. Против того, чтобы выступить в роли сторонника жесткой линии, были перспективы политического и экономического хаоса, а также спокойное, но уверенное давление со стороны Горбачева и Кремля. Валенса пошел на решающие уступки – он обещал, что Польша останется в составе Организации Варшавского договора и что коммунисты займут ключевые министерские посты – министра обороны и министра внутренних дел, другими словами, контроль за армией и полицией останется у них. И то и другое было очень важными жестами для Москвы – или по меньшей мере для Москвы образца 1956 и 1968 гг., в случае если холодная война еще не стала настолько прошлым, как об этом говорил Горбачев. В этих условиях Ярузельский решил сделать шаг, который вытолкнул польскую политическую систему намного дальше, чем кто-либо в Восточном блоке пытался сделать, – в «партнерское сотрудничество» между партией и движением. Президент-коммунист принял премьер-министра «Солидарности»³⁰⁸.

Редактор оппозиционного издания «Газета Выборча» (Адам Михник. – Примеч. пер.), выступая за правление «одного из нас и одного из них», месяцем раньше уже предлагал такое решение, исходя из принципа, который он назвал «ваш президент, наш премьер-министр». Роль последнего выпала на долю журналиста Тадеуша Мазовецкого, с 1950-х зарекомендовавшего себя выдающимся католическим деятелем-мирянином. С самых первых дней возникновения движения «Солидарность» он выступал как важное звено, связывавшее прогрессивную интеллигенцию и по-боевому настроенных рабочих, работал редактором «Тугодник Солидарношч» – нового еженедельника «Солидарности», пока не был на год интернирован на основании закона о военном положении. В 1988–1989 гг. он помогал вести переговоры о завершении массовых стачек и проведении заседаний круглого стола³⁰⁹.

24 августа Сейм утвердил Мазовецкого в должности премьер-министра, при этом за него проголосовало и большинство депутатов-коммунистов, показав тем самым, что в принципе они готовы служить под его началом. Он стал первым некоммунистическим главой правительства в Восточной Европе со времен начальных послевоенных лет, но, впрочем, ни у кого на Западе не было каких-либо «юбилейных» настроений. «Историческим шагом» назвал это событие официальный представитель Госдепартамента США, однако «нет никакого повода для восхищения», имея в виду те огромные и требующие срочного решения экономические проблемы, стоявшие перед Мазовецким³¹⁰. Фактически и новый польский лидер не отрицал этого, признавая: «Никто прежде еще не вступал на дорогу, ведущую от социализма к капитализму»³¹¹.

Плюсом стало то, что новому польскому премьеру понадобилось лишь три недели, чтобы представить парламенту свое правительство, которое было одобрено голосами 402 депутатов, при этом 13 отсутствовали, и никто не проголосовал против. Вполне символичным выглядело и то, что во время своей первой речи в качестве премьера 12 сентября шестидесятидвухлетний Мазовецкий почувствовал головокружение и вынужден был взять перерыв на час, чтобы прийти в себя. Когда он вернулся на трибуну под гром аплодисментов, то пошутил: «Извините меня, но я нахожусь в том же состоянии, что и экономика Польши». А после того, как стих смех, он добавил: «Я пришел в себя – и я надеюсь, то же произойдет и с экономикой». В конце своего выступления Мазовецкий встал с кресла премьер-министра «как член Солидарности», подняв в знак триумфа обе руки, словно повторяя жест победы «Солидарности»: два пальца одной руки в форме буквы V³¹².

Боровшиеся друг с другом на протяжении десятилетия «Солидарность» и коммунисты теперь приступили к непростой совместной работе, при этом большая часть правительственного аппарата осталась на своих местах, приспосабливаясь, иногда даже старательно, к новым целям и манере поведения. Взамен безвыходного треугольника Партия–«Солидарность»–Церковь жизнь страны теперь определялась деятельностью новой конфигурации сил: правительство, парламент и президент, при том что ведущая политическая фигура и стратег «Солидарности» Лех Валенса фактически занимал положение будущего президента.

И хотя измученная экономика Польши едва начала свое движение от плана к рынку, первая и решающая фаза политического перехода – намеченного, но не прописанного в соглашениях круглого стола, – была пройдена без какого-либо конфликта. Не случилось никакой гражданской войны и советской военной интервенции. Эта мирная «революция» имела динамический эффект не только в Польше, и в других странах, где коммунисты были у власти, показав, что немыслимое стало возможным.

В то время как события в Польше шли своим чередом, сверхдержавы выглядели сторонними наблюдателями. Можно с уверенностью утверждать, что Госдепартамент предпочел бы вести более авантюрную и открыто поддерживающую политику. Но Белый дом оставался на охранительных позициях, твердо возлагая всю ответственность на Варшаву. «Только поляки могут знать о том, что они достигли успеха», – сказал Скоукрофт в интервью Си-эн-эн, когда его спросили, почему президент не решился предложить Варшаве больше помощи. «Мы можем помочь, но мы сможем помогать только тогда, когда деньги будут направлены в те структуры, которые способны использовать их надлежащим образом». Его посыл был совершенно четким: давайте подождем и посмотрим. Буш чувствовал, что «важно действовать осторожно и избегать растаскивания денег по крысиным норам»³¹³.

Что касается СССР, то Горбачев, казалось, цеплялся за иллюзию того, что «демократический социализм» в Польше и Венгрии имел будущее. Но даже если и так, у Кремля не было ни воли, ни ресурсов для проведения в отношении Восточной Европы политики в стиле Сталина, Хрущева или Брежнева. В любом случае, перед Горбачевым стояла тяжелейшая проблема, как удержаться у власти у себя дома и как сохранить Советский Союз. Ему приходилось действовать в совершенно новой политической системе, сложившейся после первых свободных выборов в СССР с 1917 г. Стремясь убедить Коммунистическую партию отменить Верховный Совет и создать работающий парламент, Съезд народных депутатов, в марте 1989 г. он понял, что это достижение перестройки создало более независимый орган, способный постепенно подрывать его власть. Как заметил его биограф Уильям Таубман, он «заменил старую политическую “игру”, в которой ему не было равных, на новую, в которую он прежде не играл». В этом процессе все больше и больше власти получали республики и высвобождались новые националистические, даже сецессионистские силы. Эти центробежные силы проявились самым драматическим образом в Грузии, спровоцировав вмешательство Советской армии в Тбилиси в апреле 1989 г., когда погиб 21 человек, и стали еще более очевидными по мере того, как Европа стала проявлять озабоченность в отношении Прибалтийских республик на западной окраине СССР³¹⁴.

23 августа, за день до того, как Мазовецкий был утвержден на посту премьера Польши, около двух миллионов человек, взявшись за руки, образовали человеческую цепочку длиной в 400 миль по Эстонии, Латвии и Литве в память о пятидесятой годовщине пакта между Сталиным и Гитлером, заключенного в 1939 г., который передал Советскому Союзу эти три государства Балтии, пользовавшиеся независимостью с 1918 г. Этот «Балтийский путь» стал напоминанием о том, что СССР и советская империя существовали благодаря силе. Польский Сейм и компартия Польши публично осудили пакт, так же как это сделал и Горбачев за несколько дней до этого. Но никто из них до сих пор не хотел браться за то, чтобы сделать логические практические выводы из этих слов. Пакт передал в состав СССР не только страны Балтии, но и значительную часть восточной Польши. Осуждение сталинистской политики возвращало к жизни когда-то похороненные вопросы о европейской геополитике – вопросы, влиявшие на основы отношений между супердержавами³¹⁵. Так Польша выступила в роли чего-то вроде ледокола для холодной войны летом 1989 г. Венгрия следовала за ней, начав собственные переговоры за круглым столом о реформе электорального процесса и структуре правления. В этом случае, впрочем, стол был не круглым, а треугольным – что отражало более четкую конфигурацию венгерской политики, в которой ключевыми игроками были коммунисты, оппозиционные партии и непартийные организации. Начав переговоры 13 июня, все три группировки достигли 18 сентября соглашения о переходе к многопартийной парламентской демократии через полностью свободные общенациональные выборы. План предусматривал, что перед этими выборами старый, пока существующий парламент проведет выборы президента – на самом деле, существовало общее понимание, что Имре Пожгаи является наиболее вероятным кандидатом на этот пост. Но как только идея получила огласку, «Свободные демократы», «Молодые демократы» и Независимые профсоюзы нарушили уже достигнутый консенсус, отказавшись подписать соглашение. Очень скоро венгерская треугольная политика стала распадаться на фрагменты. Оппозиционные партии начали ссориться между собой, в то время как 7 октября ВСРП проголосовала за самороспуск и затем провозгласила себя Венгерской социалистической партией (ВСП), ее возглавил Режё Ньерш. Это стало для них фатальным решением, потому что общество видело, что стоит за косметическими изменениями. В течение следующих месяцев и в процессе подготовки к выборам «новая-старая партия» не выросла численно, в отличие от ее оппозиционных соперников. Тем временем некоторые коммунисты, сплотившись вокруг Кароя Гроса, сформировали партию под старым названием, но эта их собственная, на скорую руку созданная партия стала в венгерской политической жизни еще более маргинальной.

Эти драматические перемены полностью захватили содержание венгерской политики. 18 октября парламент продолжил работу и одобрил конституционные поправки, согласованные за круглым столом, и в том числе переименовал страну в Венгерскую Республику, убрав из него слово «Народная». Свободные выборы были назначены на 25 марта 1990 г., а президентские выборы – на лето. Так Венгрия пошла в направлении многопартийной политики, еще до того, как стала демократией. Дольше, чем в Польше старое – хотя теперь и нацеленное на проведение реформ – правительство, ведомое переименовавшимися коммунистами, здесь продолжило управлять политическим процессом. В то время как в Польше выборы 4 июня стали решающим пунктом в процессе ухода от коммунизма, в Венгрии эмоциональные и символические корни обновления как нации прошли через драматические события 16 июня, когда состоялось перезахоронение останков Надя и отречение от событий 1956 г.

Поляки пошли в авангарде демократизации. Но это все-таки было процессом, происходившим в границах одного государства, так же как в советских республиках Эстонии, Латвии и Литве. Железный занавес в Европе был поднят в Венгрии.

***

Август был главным месяцем отпусков для всего континента. Почти все в Париже оказывалось закрытым. Итальянцы нежились на прибрежных курортах Средиземноморья и Адриатики. Западные немцы терялись в горах Баварии или где-то на берегах Северного моря. На коммунистическом Востоке любители позагорать двигались на Черноморское побережье Болгарии или расслаблялись на берегах Балтики, в то время как множество восточных немцев, набившись в свои маленькие, цвета карамели «трабанты», отправились в Венгрию. Для тех, кто любил отдыхать в кемпингах, наиболее популярным местом были берега озера Балатон. Но в тот год многие туристы отправились в путешествие только в один конец, услышав или прочитав сообщения о том, что в Венгрии сняли колючую проволоку с границы. Они решили ухватить шанс и проскользнуть на Запад. Историк Мэри Саротт отмечает, что Штази (Министерство государственной безопасности) Восточной Германии подготовило «удивительно честный доклад для внутреннего пользования» о побуждениях своих граждан к отъезду из ГДР: нехватка потребительских товаров, ненадлежащие услуги, слабая система здравоохранения, ограниченные возможности для передвижения, плохие условия труда, жестко бюрократические подходы государственных органов и отсутствие свободных СМИ³¹⁶.