Buch lesen: «Крестовская. Роман»

Schriftart:

ISBN 978-5-0055-0270-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МАНЯ

Глава первая. Гармония, как же!

Мама и папа у Мани, она знала это наверняка, были высокие и красивые. Конечно, все дети уверены, что их родители – высокие и красивые, ведь они смотрят на них снизу вверх любящим, не видящим недостатков взглядом. Но Манино детское мнение подкреплялось еще и действительностью.

Во-первых, когда рядом с папой или мамой становился какой-нибудь другой человек, – а гостей в их квартиру захаживало немало, – то обыкновенно папа и мама оказывались выше. Это по поводу их роста.

Во-вторых, их привлекательность. Не раз, когда папа отлучался сделать распоряжения насчет ужина или чая (мама, как правило, и так сидела в другой комнате), Мане доводилось слышать такого рода замечание из уст того или иного гостя:

– Какую же очаровательную пару составляют господа Крестовские!

– Да-да, – с готовностью подхватывал собеседник, – удивительно красивые люди. Как нельзя лучше подходят друг другу. Часто бывает, что если дама красавица, то в мужьях у нее этакий старый уродливый фат. Или, наоборот, глянешь: до чего элегантный господин, до чего изысканный и благородный, а супруга его – чудище болотное: и по внешности дурнушка, и воспитания дурного. А тут нет! Тут, как говорится, гармония.

Третий гость при этом слове фыркал.

– Гармония, как же! Знали бы вы, какие нешуточные между ними ссоры и баталии разворачиваются. Мне Лесков по секрету сказывал. Что тут творится! Пара, никто не спорит, может быть и очаровательная с виду, но скандалезная по сути.

Когда папа возвращался к гостям, разговор, понятно, сразу же перескакивал на другую тему. Что до Мани, то ее, в силу ее трехлетнего возраста, нимало не стеснялись, все равно-де ничего не понимает, только под ногами путается.

А она понимала. Прислушивалась к ведшимся в отсутствие родителей беседам и понимала. Ей льстило, что все признают папину и мамину красоту. А ссоры… А что ссоры? Маня знать не знала, как обстоят дела и как складываются отношения в других семьях, ей не с чем было сравнивать, поэтому она логично предполагала, что это везде и у всех так. Что у всех детей родители устраивают меж собой скандалы. И гармонии – какое, право, смешное слово, но она догадывалась уже, в чем его смысл, – гармонии нигде нет.

– Маня! – сердито говорила ей мама, хмуря брови. – Ты опять среди гостей мешаешься! Сколько раз тебе уже говорила! А ну-ка пошли со мной.

И она уводила девочку. Вслед раздавались разноголосые протесты: «Ну что вы! Зачем же?», «Такой милый ребенок!», «Пусть ее побегает». Но мама их не слушала.

Мама вообще не любила гостей, сама старалась выходить к ним пореже и дочку ругала, когда та крутилась в кабинете, где они находились. Причиной тому был мамин вздорный, несмотря на всю ее красоту, характер, – так, во всяком случае, утверждал папа. Когда гости расходились, он мягко высказывал ей упрек за ее нелюдимость и нерадушие, которые могли быть замечены. Но мама с этим не соглашалась и называла другую причину:

– Всеволод, как ты не можешь понять! Я больна! Я очень больна! У меня чахотка! До гостей ли мне!

– Но ты же актриса, Варенька. Ну так вот и сыграла бы, что ты рада их видеть.

– Сыграла бы? Какой же ты жестокий, Всеволод! Как я могу играть, когда я болею и осознаю, что когда-нибудь умру!

– Когда-нибудь! – тихо усмехался папа. – Когда-нибудь все мы умрем.

– Да, но только я раньше всех. И мне не доставляет удовольствия видеть у себя дома толпу народа и понимать, что все они меня переживут.

Мама принималась плакать, папа ее утешал, но становилось только хуже. Когда кончались слезы, начинался крик. Мама обвиняла папу в излишнем хлебосольстве, в делании хорошей мины при плохой игре.

– К чему, скажи на милость, ты приглашаешь в наш дом эти толпы? Угощаешь их, этих проходимцев! Вина, закуски, чаи – все для них! А деньги? Деньги на все эти яства у нас есть?

– Как видишь, есть, коль мы их покупаем, – сквозь зубы отвечал папа.

– Ах, ты еще и шутишь! Да все деньги на это только и уходят. На то, чтобы гостей потчевать, да еще на плату за квартиру. Сколько раз я тебе говорила, давай съедем, наймем квартиру подешевле! А ты ни в какую!

– Варенька, я же тебе говорил, что эта квартира нужна мне для работы, – спокойно, но твердо возражал папа.

– Для работы ли? – не унималась мама. – Ах, ну да! Дескать, в этом доме живет прототип героини твоего романа! Слышала, как же! А может, все проще, и это не прототип, а любовница твоя? А?

Папа бледнел, менялся в лице.

– Не смей так говорить и даже думать! Я всегда был тебе верен, никогда не обманывал!

– Свежо предание, а верится с трудом! Вот я сейчас припомню!

И мама вспоминала его прежние ночные отлучки, когда он являлся под утро или даже под вечер на другой день, и категорично заявляла, что здесь дело не может быть чисто, что он наверняка был с другими женщинами. Папа усмехался и оправдывался, что это он материал для романа собирал, но оправдывался как-то нехотя и, как казалось маме, неубедительно и не веря самому себе. Беря в соображение его интонации, она поручиться могла, что он ей изменяет.

Мане – а она выбиралась из своей кроватки и под дверью слушала эти препирательства – было жалко маму. Она как-то раз спросила у мамы, что происходит, когда человек умирает, и та ответила, что человек превращается в ангела и улетает на небо, к Богу. Хотя ангелы белые, красивые и с крыльями, Маня не хотела, чтобы мама становилась ангелом и улетала от нее, мама нужна была ей здесь, на земле, а не на небе. Поэтому у нее холодело внутри, когда она слышала эту фразу: «Я болею и умру».

Однако и папу Маня тоже жалела. Видя, какой он хороший и добрый – «Вон он как мне усами шею щекочет, когда со мной играет, до чего смешно и весело!» – Маня ни чуточки не сомневалась, что он маму действительно не обманывает и все ее обвинения, следовательно, несправедливы. Но маме, увы, ни слова в его оправдание не скажешь: «Она только заругает, что я еще не сплю и что подслушивать нехорошо, и будет кричать, чтобы я не лезла во взрослые разговоры».

Так что Маня в бессилии разводила руками – это был любимый жест ее матери – и шла спать. «Такие красивые, а ссорятся», – сокрушенно качала она головой (тоже мамино движение) по пути, длиною в несколько шагов, в свою кроватку. Красота не всегда приносит счастье, скорее никогда не приносит, – такова была одна из первых истин, постигнутых Маней – Марией Крестовской.

Глава вторая. Жирные глаза в толстых веках

Семья Крестовских – Всеволод Владимирович и Варвара Дмитриевна с малолетней дочкой Марией – жила в Петербурге на Большой Морской улице в доме, известном как дом Тура – такова была фамилия домовладельца. Светлый двор, внешний вид здания, парадная лестница производили приятное впечатление своей чистотой и аккуратностью. Но это не выкупало завышенной стоимости найма жилья здесь, и права, очень права была Варвара Дмитриевна, когда пеняла мужу на дороговизну квартиры: они платили за нее целых пятьдесят рублей в месяц, что по тем временам – шестидесятые годы девятнадцатого века – было значительною суммой, особенно если отталкиваться от их доходов.

Квартира Крестовских располагалась на пятом этаже. Составляли ее всего три комнаты – две светлые и одна без окон, темная. Тесновато, тем более за такую цену!

Но маленькой Мане вполне хватало. Она резво бегала из одной комнаты в другую, воображая, что спасается от погони, которую устраивает за ней страшный домовой; в своих детских играх она отводила ему для обитания темную комнату. Но он был страшный, только когда осерчает за что-нибудь, а так безобидный и даже добрый. А когда приходили гости, так он и вовсе трусил их присутствия и прятался в своем темном углу.

Маня, в противоположность домовому, а также своей маме, присутствие гостей обожала и то и дело норовила, вопреки маминому запрету, пробраться в кабинет, где принимал их папа – то были его гости. И напрасно мама честила их проходимцами. Они вовсе не проходимцами были, а литераторами. Собственно, как и папа.

Всеволод Крестовский, молодой в ту пору человек, уже успел достичь определенных высот на писательском поприще. Некоторые его стихи, опубликованные им в начале его творческого пути, снискали похвалы критиков и, что особенно важно было для него, весьма полюбились рядовым читателям. Но теперь он относился к своим былым поэтическим опытам как к юношеской забаве и подвизался только в прозе. Вот уже не один год грандиозный по замыслу, широте содержания, числу действующих лиц и событий и просто по объему роман поглощал все его умственные и душевные силы, а собирание материала, которое его жена считала прикрытием для супружеских измен, отнимало львиную долю его времени. Именовался этот роман «Петербургские трущобы», и первые его главы как раз начали в то время печатать в журнале «Отечественные записки».

И кстати, в квартире на Большой Морской он поселился с семьей действительно потому, что здесь жила, по выражению Варвары Дмитриевны, «прототип» одного из женских персонажей «Петербургских трущоб». Фигурировала в романе, в многочисленной череде героев, некая генеральша фон Шпильце, «особа лет тридцати пяти», как сказано.

Вот как ее описал Крестовский: «Это очень полная, дородная дама, среднего роста, одетая всегда не иначе, как в шелковое, шумящее, широкое платье. Лицо ее носит чуть заметные следы очень тонких косметик, а черты этого лица являют какой-то смешанный характер. Рыжие немецкие волосы, карие, жирные глаза в толстых веках, с еврейским прорезом, несколько вздернутый французский нос, крупные русские губы и слегка калмыцкие скулы – все это очень неправильное, хотя и характерное в отдельности, в целом являло собою отчасти соединение спеси с пронырливым лукавством и в то же время не было лишено – не то что красоты, а так себе, известного рода приятностей и привлекательности, которые иногда очень ценят некоторые любители».

Если б Маня Крестовская умела в те годы читать и прочитала бы, с пониманием всех слов и определений, роман своего отца, она узнала бы в этом описании их соседку с первого этажа.

Они сталкивались изредка на парадной лестнице с «генеральшей» (такое прозвание она имела в их семье), когда мама или папа выходили с Маней на прогулку в ближайший парк. Мама при таких нечаянных встречах здоровалась с соседкой сухо, только чтобы не нарушить этикета, и, крепко сжав Манину ладошку, поспешно проходила мимо. А папа, наоборот, раскланивался весьма любезно и обязательно останавливался переброситься парой слов.

Рыжеволосая генеральша, столь же галантно поприветствовав Крестовского и ответив на его комплименты, которые он, чего греха скрывать, не без некоторой игривости исподволь отпускал ей, наклонялась к девочке и ласково заговаривала с ней.

– Ах, какое прелестное дитя! – обращалась она к ней, пришепетывая и присюсюкивая и к тому же с легким нерусским акцентом. – Какая миленькая, какая синеглазая! Вся в мать, определенно видать, вся в мать! Вам повезло, Всеволод Владимирович, вы окружены красавицами: и супруга, и дочь – образчики очарования, одна – женского, другая – детского.

Крестовский, улыбаясь, наклонял голову в знак благодарности и согласия с этими лестными словами.

– Да уж, я в этом отношении счастливчик. Ведь и соседки мои, смею заверить, истинные красавицы. Думаю, вы догадываетесь, о ком я веду речь?

– И о ком же? – генеральша кокетливо опускала свои «жирные глаза в толстых веках», наперед зная ответ на свой вопрос.

И Крестовский, разумеется, говорил:

– О вас! О ком же еще?

– Ах, Всеволод Владимирович! – восклицала генеральша, подкатывая зрачки.

Но дальше этих слов Крестовский в своих любезностях и ухаживаниях не заходил. Поэтому генеральша, слегка разочарованная, не без того, вновь переводила внимание на маленькую Маню, молча следившую за их разговором.

– Милое дитя! Вам нравятся леденцы? – Она протягивала девочке, вытянув из ридикюля, плоскую жестяную баночку монпансье. – Угощайтесь!

Маня, как и все дети, любившая сладкое, хватала не одну конфетку, как того требовали приличия, а столько, сколько помещалось в ее маленькую ладошку.

– Маня! – с укором восклицал папа.

Но генеральша только смеялась.

– Пусть лакомится! Только смотри, чтобы зубки от сладкого не заболели.

– Не заболят, – убежденно заверяла девочка. – Я сначала одним зубиком грызу, потом на другой перекладываю. И они не успевают заболеть.

– Что ж, очень рассудительно! – продолжала смеяться генеральша.

Из-за этих вот вкусных монпансьешек, да и просто из-за хорошего обхождения Мане была вполне симпатична соседка. И было досадно, что мама, напротив, ее недолюбливает, не разговаривает с ней при встрече и, соответственно, не дает ей возможности угостить Маню вкусными леденцами. Но ничего нельзя было поделать: мама считала генеральшу папиной любовницей и относилась к ней сообразно с этим.

«Любовница» – вообще странное слово, размышляла Маня. Вроде бы происходит оно от хорошего слова «любовь», а обозначает нехорошую женщину. «Падшую», – услышала раз Маня из маминых уст, так мама назвала генеральшу в очередной ссоре с папой. «Наверно, она когда-то споткнулась и упала», – предположила тогда Маня, но уточнять не стала. Она, будучи развита не по годам, уже догадывалась, что «падшая» – это «взрослое» слово и детям лучше его не произносить. Как и слово «любовница».

В общем, Маня пребывала в неловком положении перед самой собой. С одной стороны, чтобы маму поддержать в ее неприязненном чувстве к соседке, предпочтительнее было бы из рук последней не брать никаких леденцов, тем более что если бы мама узнала, что Маня с удовольствием ими угощается, то сочла бы это, пожалуй, за предательство (да, Маня в свои небольшие года и такие слова уже знала, недаром же писательская дочка). С другой же стороны, монпансье такие замечательные, да и соседка неизменно мила и добра. Как же быть?

Но все разрешилось без Мани.

Однажды поздней весной они с отцом шли на очередную прогулку: он любил такие вылазки с дочерью, потому что отдыхал в такие моменты от постоянных мыслей о своем романе. Навстречу им по улице к дому шла генеральша в сопровождении своей приживалки, или компаньонки – невзрачной сухонькой старушки: они тоже выбрались по случаю замечательной, почти летней погоды пройтись пешком по окрестностям и теперь возвращались обратно. Генеральша была одета, как обычно, хотя и в легкое, но яркое, шумящее и широкое платье, а компаньонка для контраста, чтобы подчеркивалась красота генеральши, – в простенькое серое платьице, цвета испуганной мыши.

Крестовский было заулыбался, завидев дам, Маня тоже, но генеральша нахмурилась в ответ, а что до выражения лица компаньонки, то на него никто не посмотрел, да и вообще в продолжение всего последовавшего разговора она как будто пропала из внимания: таков уж удел приживалок – быть в случае чего чем-то вроде предмета мебели и не больше.

А разговор состоялся острый.

– Я была о вас лучшего мнения, господин Крестовский, – без обиняков начала генеральша.

Крестовский опешил.

– Простите, но я вас не понимаю.

– Не понимаете? Я-то думала, что вы так мило со мной беседуете из своего благорасположения ко мне. А вы!

– Да что я-то?

– А вы разговаривали со мной только для того, чтобы прописать меня в романе. Мне попалась книжка журнала, где он пропечатывается, и там очень похожая на меня дама фигурирует. Да ладно бы как положительную даму прописали, так нет же! Выставили меня злодейкой! И уродиной! – Последнее слово генеральша произнесла уже со слезами на глазах.

– Да помилуйте, о чем речь, я не понимаю, – продолжал недоумевать Крестовский, хотя уже догадался, в чем дело.

– Да полноте вам! Не понимаете вы! Фон Шпильце – это вы с меня писали, ведь так?

– Да нет же! – протестовал Крестовский. – Как же с вас, когда, как вы сами говорите, она злодейка, а вы – милейшее и добрейшее создание! Вон и Маня в вас души не чает, – показал он на дочку.

Та закивала в подтверждение истинности слов отца.

Но на генеральшу это не произвело впечатления.

– Она не чает, а вы… – она досадливо махнула рукой. – А вы что сотворили? Какие-то махинации эта ваша Шпильце в романе производит. Подкидыша определяет на воспитание в плохие руки, вынюхивает по поручению обманутого мужа, кто увлекался его женой. И все это корыстно, все за деньги. Да разве я такая? Если я и помогу кому по чьей-либо просьбе да по доброте своей душевной, то разве ж деньги для меня в таком случае главное? А если иной раз отблагодарят, так что ж, отказывать, что ли? Зачем людей обижать? И еще, – продолжала генеральша, – эта Шпильце с таким страшным акцентом говорит в вашей книжонке, так слова коверкает! А я – я почти чисто по-русски изъясняюсь, зачем же вы на меня и в этой мелочи напраслину возвели? А самое печальное и что особенно не делает вам чести, так это то, какой вы внешностью наградили эту Шпильце. Мне вон какие приятности говорили насчет моей наружности, а ее… Зачем вы ее сделали толстой – разве я толстая? И еще глаза жирные… Как вы вообще себе это представляете?

Крестовский выслушивал все эти упреки сначала смущенно и потупившись, потом на лице его заиграла улыбка. Ему было смешно, и он сдерживался, чтобы не расхохотаться. Когда генеральша замолчала, чтобы достать платок и утереть им слезы, он сказал со всей учтивостью, на какую был способен:

– Смею вас заверить, что вы заблуждаетесь. Если баронесса фон Шпильце чем-то и похожа на вас, то это чистой воды совпадение. Когда я писал, я вас ни в коем случае не имел в виду. Да вы и сами назвали столько различий между вами и этой злосчастной Шпильце. И бескорыстны вы совершенно, в отличие от нее, и говорите на правильном русском языке, и красавица, тоже в отличие от нее. Простите за откровенность, но фигура ваша стройна как у Афродиты, а глаза ваши, ах, ваши глаза, в них утонуть можно!

Увы, эти заверения тоже не возымели эффекта. Генеральша была все так же раздражена и непреклонна. Выложив еще ряд недовольных замечаний, она с гордо поднятой головой прошествовала мимо Крестовского и Мани. Следом за ней поспешила компаньонка. Встретившись взглядом с Маней, старушка пожала плечами, как бы извиняясь за генеральшу, и подмигнула.

Когда дамы скрылись в доме, Крестовский рассмеялся.

– Вот как бывает! Маня, если будешь вдруг писательницей, никогда не дружи с прообразами своих героев, а то попадешь в такой же переплет! Ладно уж, пойдем гулять.

Естественно, с тех пор ни о каких леденцах не могло быть и разговора. Генеральша теперь только едва заметно кивала головой в ответ на приветствия Крестовского и молча, с презрительной усмешкой на «крупных русских губах», проходила стороной.

Глава третья. Неудобные условия и сроки

Если уж такой мало читающей и, сказать совсем откровенно, темной по отношению к литературе особе, как соседка-генеральша, попало в руки начало «Петербургских трущоб», то уж о публике образованной или просто любящей занимательное чтение, и говорить нечего. Роман господина Крестовского снискал большую популярность, едва только начал выходить в «Отечественных записках» – буквально с первых своих строк.

Впервые в русской словесности так обстоятельно, так правдиво и ярко, с такой развернутостью и талантом изображения описывалась жизнь городских «трущоб» и их обитателей – всевозможных воров, нищих, пьяниц, продажных женщин. Читателям крайне любопытны были подробности их быта, их темных дел и преступлений, так что не зря Крестовский, собирая материал, посещал всевозможные притоны, трактиры, заводил знакомства среди полицейских чинов и в преступных кругах. Не зря! Все сделанные им вследствие этого записи очень пригодились при написании романа, помогли увлечь публику. Да еще и захватывающий авантюрный сюжет разжигал интерес, заставлял в нетерпении ожидать продолжения.

Требовали продолжения не только подписчики журнала, но и, собственно, издатель, с которым Крестовский заключил договор. Сложность состояла в том, что пока роман не был еще написан до конца, а сроки не терпели. Журнал – издание, как известно, периодическое, и выход очередного номера никак не отложишь из-за того, что автор, видите ли, не соизволил еще подготовить новые главы произведения. А заменить чем-то другим – читатели тоже возмутятся. В общем, как хочешь крутись, а договор будь добр исполнить и представь продолжение романа к оговоренной дате.

Однако же Крестовский не успевал. Вроде бы все многочисленные записные книжки, все черновики и наброски имелись перед глазами, умозрительно составлен был и основной план, по которому должны развиваться события. Но просто физически невозможным казалось выдать ту бесконечную череду страниц романа, что была заявлена в контракте, на который согласился Крестовский. Необходимость торопиться и выдерживать установленные сроки довлела над ним до такой степени, что мысли путались и рука, державшая перо, опускалась в бессилии. Когда он пожаловался на это печальное обстоятельство одному из друзей-литераторов, ему присоветовали нанять стенографа, чтобы не собственноручно писать, а заниматься диктовкой. Вот тогда-то и появился в доме Крестовских некий Маркузе.

Это был тогда совсем еще юноша, не так давно окончивший стенографические курсы и одно время служивший стенографом в суде; в газетах публиковались его стенографические отчеты о судебных процессах, – в то время публичные разбирательства были новым еще явлением и вызывали в обществе нешуточный ажиотаж. Но это составляло для Маркузе скучное ежедневное занятие, а вот быть сопричастным к большой литературе, следить, как рождается значительное произведение, и, в практическом смысле, приложить к его созданию руку – этой возможности он упустить не мог. Вот почему, получив приглашение от Крестовского, он незамедлительно явился к нему домой.

Кроме хозяина, Всеволода Владимировича, в квартире на Большой Морской находился еще Лесков – друг Крестовского, был он полноватым, пышущим здоровьем мужчиной средних лет. Увидеть сразу двух популярных писателей Маркузе никак не ожидал, поэтому сконфузился и почувствовал себя неловко. Но смущение его было быстро разбито любезностью, с которой его приняли.

– Иван Карлович, милый! Здравствуйте! – приветствовал его Крестовский, сверкая широчайшей улыбкой из-под черных усов. – Как я счастлив, что вы откликнулись на мое приглашение!

– Я, собственно, и не мог по-другому, хм-хм, – прокашлявшись, отвечал Маркузе. – Я с превеликим интересом читаю ваш роман в «Отечественных записках» и считаю за честь поучаствовать в том, чтобы он был, так сказать, доведен до конца. Я так понимаю, вам именно для этой цели потребны мои услуги стенографа?

– Совершенно верно. Я допустил, следует признаться, большую ошибку, когда, написав только первые главы своих «Трущоб», сразу же понес их в журнал. Надо было сперва полностью докончить роман, а уж тогда только озаботиться его печатанием, но пришлось поступить так, как я поступил. В итоге теперь я связан договором с господином Краевским, редактором «Отечественных записок», и не имею ни единой свободной минутки, лишь одна у меня неотступная забота – о безостановочном сочинении продолжения романа. Я поставлен в такие условия, что обязательно должен подогнать требуемое число листов к заданной дате. И вот, – развел руками Крестовский с грустной улыбкой, – не поспеваю.

– Но зачем же вы принимали неудобные для вас условия и сроки? – удивился Маркузе.

Крестовский переглянулся с Лесковым, и они рассмеялись этой юношеской непосредственности и незнанию жизни. Впрочем, это был добродушный смех: откуда ж ему, юнцу, могут быть известны особенности бытия литераторов.

– Такова, – сказал Лесков, – писательская судьба – извечно пребывать в кабале у редакторов и издателей. Они чувствуют свою власть над писателями, вот и выкручивают руки. И причина таковой власти только одна – денежная.

– Да, – со вздохом подтвердил Крестовский. – Я был изрядно стеснен в средствах, потому и поспешил в журнал. Сам бы я, конечно, и без этого уж как-нибудь, перебился бы с воды на квас, как говорится, но я обременен семьей, ребенок у меня, девочка, и супруга, я вас с ними потом познакомлю, сейчас они обе в соседней комнате, только к гостям супруга выходить не очень любит, стесняется. Она до рождения дочери, знаете ли, актрисой была, а об ее соратницах по сцене разные кривотолки ходят, вот она и думает, что они и на нее перенесутся. Напрасно думает, ведь она – светлейшее создание с чистейшею душой. Да вы сами убедитесь!

– Светлая-то светлая, но бывает и сварлива, – вставил насмешливое замечание Лесков.

– Николай Семенович! – с укором произнес Крестовский. – Вы же знаете, что она больна. Это на ней сказывается. Ладно, не будем об этом. Иван Карлович, – отнесся он к Маркузе, – так что вы, принимаете мое предложение стенографировать под диктовку мой роман? Вы меня очень этим обяжете. А о материальной подоплеке мы договоримся.

– С превеликой радостью, – поклонился Маркузе.