«Страшное захоронение обнаружено в Завейске, в Северо-Западном федеральном округе, при строительстве многоэтажного здания в черте города. Когда стали вскрывать грунт для укладки фундамента, рабочие наткнулись на многочисленные останки животных. Эксперты по костям и черепам без труда определили забитых собак. Сотни тушек! Начато следствие по делу о кладбище собак. Вероятнее всего, злоумышленники массово охотились на бродячих псов с целью снятия с них шкурок, которые в дальнейшем шли на меховую переработку. Следственное управление СК РФ по Северо-Западному федеральному округу проводит проверку по факту случившегося, сообщили в пресс-службе ведомства. Редакция «Криминального патруля», как всегда, будет держать вас в курсе расследования…»

Гошка добрил «жилетом» правую щеку и перешёл к левой. Из некогда дефицитного, почти музейного (кто-то сегодня звучно скажет: «винтажного») вэфовского приёмника, стоящего на полке в ванной комнате, плотным потоком, как фарш из мясорубки, лезли новости. Какая дурацкая привычка: непременно слушать ленту новостей, когда бреешься! Но разве хозяева мы нашим привычкам?.. После порции рекламы – неестественно сладкий голос зазывал взять заманчивый кредит «всего-навсего под 18 процентов в год!» в банке с красиво звучащим псевдоевропейским названием – вновь пошла водопадом свежая информация.

Дежурная хроника, неизбывная часть жизни в обществе, почему-то называемом «демократическим». «Ложь успевает пройти полмира, пока правда надевает штаны», – утверждал Уинстон Черчилль. Нобелевский лауреат по литературе был прав лишь наполовину: постправде, которой нас пичкают сегодня, одеваться вообще не нужно – голые факты нам давно заменили комментариями.

«…В Завейске, в пригородной зоне, найден труп мужчины, умершего – по предварительной оценке криминалистов – от полученных им многочисленных укусов. Тело жертвы предельно обезображено. Характерная деталь: у погибшего, видимо, ставшего добычей стаи диких собак, перекушено горло. Данный случай, увы, не единичен. Напомним, что подобным образом за последние месяцы в том же самом Завейске и другие люди – всего около десяти человек – были убиты таким же образом. Стаи бездомных собак замечены в разных районах города и терроризируют жителей. Полицией возбуждено уголовное дело по фактам преступления…»

Гошка, конечно, не обратил бы на эту макабрическую всячину никакого внимания, если бы не одно весомое «но». В сообщениях назывался как место преступлений город Завейск. Можно было бы этого факта не замечать. Но Гошке вечером предстояло ехать, согласно купленному им железнодорожному билету, в этот самый «преступно-собачий» Завейск. И отвертеться от этого вояжа невозможно. Дело было семейное. Как говорят на Кавказе: вопрос крови.

Кроме того, в Гошке едва заметно для него самого заиграло профессиональное ретивое: чем не заход для многообещающей сюжетной интриги – чуть ли не нравы диких джунглей в центре не самого малого промышленного города? По давней репортёрской памяти Георгию вдруг захотелось разобраться в деталях обвала смертей в Завейске. Почему бы не тряхнуть стариной, в конце концов? Тема-то ведь классная! В двадцать первом веке звери терроризируют людей, подумать только… В конце концов, не в саванне же живём.

Сколько журналистских расследований на его счету! Он всегда считал, что любая мало-мальски интересная тема существует только для того, чтобы он, Гошка Распоров, взялся за ее раскрутку. Встречаются же иногда люди, жадные до работы! Особенно, когда дома тебя никто уже не ждёт, а работа сопряжена с командировками и к тому же захватывающая, нестандартная. Распоров принадлежал именно к этой не столь уж и редкой в наше сумасшедшее время дикого посткапитализма человечьей породе. Свободный – с недавних пор – от супружеских обязательств, охочий до новых встреч и впечатлений, финансово независимый… Марш в поход, труба зовёт! Тем более что с годами он научился доверять своей интуиции. Что она, скажите на милость, если не наше второе «я»? Надо лишь уметь найти и включить в себе, как повернуть тумблер генератора, это альтер эго.

В приёмнике зазвучал аккордеон с узнаваемой мгновенно бархатной французской мелодией, и приятный мужской голос с едва заметным «авторским» пришепётыванием принялся повествовать о странном феномене:

«С двенадцати лет Альбер Дадас из Бордо убегал из дома. В конце девятнадцатого столетия он шёл куда его глаза глядят до тех пор, пока не лишался сил и не терял сознания. Обнаруживал себя потом в незнакомых местах и спрашивал у прохожих, где он и как туда попал. Дадас – совершенно без документов – обошёл так не только всю Францию, но и соседние страны. Дошагал однажды аж до России, где его задержала полиция за оборванный вид и неспособность объяснить по-русски, кто он и откуда. Когда же власти обнаружили, что у него, иностранца в Российской империи, нет паспорта, Альбера Дадаса посадили за решётку как подозрительного «нигилиста». История умалчивает о том, как он тогда спасся.

И во Франции, когда Дадаса призвали в армию, он ушёл прямиком из призывного пункта, за что после поимки был сослан на исправительные работы на каторгу в Африку, откуда – в конце концов – тоже убежал. Ушёл этот странный человек и из мэрии, за несколько минут до заключения им акта бракосочетания с любимой женщиной… Альбер объяснял всем своё более чем странное поведение тем, что он болен и не способен совладать с охватившем его недугом, но никто из окружавших не верил ему. До тех пор, пока странным пациентом не заинтересовался известный врач-психотерапевт и гипнотизёр Филипп Тисье.

Эскулап подверг Дадаса сеансу гипноза, и больной во сне признался, что в детстве упал с дерева и сильно ударился головой. После чего и стал страдать …одержимостью путешествий! Мэтр Тиссье назвал происходящее с Дадасом «синдромом странника» и посвятил этой болезни, расценённой им как инфекционная – вслед за «французиком из Бордо» начали уходить в неизвестных им направлениях и другие люди в разных странах, – свою докторскую диссертацию, которую успешно защитил в 1887 году. На основании исследований Тисье профессор Питр, руководивший госпиталем, в котором лечился Дадас, вынес вердикт: «Альбер Дадас, конечно, серьёзно болен, страдает очень редкой болезнью, диагноз которой почти определён… Причины её кроются в тягостной обстановке, в которой жил пациент, и в окружавшей его душной атмосфере».

Распоров решил не ждать, пока радиожурналист, закопавшийся в сомнительных архивах, дойдёт до критической точки и расскажет, как печально завершил жизнь в обители скорби чудной бегун Дадас, и выключил приёмник. Георгию вдруг стало не по себе: слишком явно происходившее с далёким свихнувшимся французом-супермарафонцем напоминало ему то, что недавно свалилось на него.

Итак, бежать или не бежать? Вот в чём вопрос. К тому же Распоров нутром чувствовал, что в Завейске его ждёт нечто из ряда вон выходящее. А «чуйке» своей он привык доверять.

Значит, бежать. Безусловно, бежать!..

Весёлой раскраски уютный поезд с именем мирового литературного классика, некогда регулярно курсировавший в экс-нейтральную Финляндию, а теперь следующий по укороченному, исключительно отечественному, маршруту, вёз Георгия Распорова в завейские дали.

Все, казалось бы, происходило вполне нормально (какое бесцветное, рыбье слово, так агрессивно вошедшее в наш лексикон, но в нём – привычность текущих дней и наша неспособность воспринимать перемены в них). Однако Гошу не покидало ощущение некой неловкости, какого-то неудобства, что ли… Нет, это было не волнение – такую едва ощутимую внутреннюю дрожь он когда-то испытывал по молодости лет перед каждой очередной командировкой, предчувствуя новые приключения. В последнее время он, журналюга до мозга костей, остро ощущал, что застоялся. Промозг, затюрился, застыл, замариновался в текучке буден: редакция с её бесполезными, формальными, совещаниями, занудные столичные пресс-конференции исключительно для галочки, казённые интервью со скучными – на одно лицо – лощёными политиками и самодовольными олигархами, редакционные статьи на неосязаемые, трусливо обтекаемые темы…

А ведь как здорово бывало раньше, в молодые годы! Рванул в одну командировку, а там, уже на месте событий, накопал для редакции сразу несколько тем на другую! И в Москву возвращаться не надо. Новые люди, свежие лица в огромной, неделимой стране! То ты на Дальнем Востоке, то в горах у братьев-вайнахов, а потом еще и на Алтай махнёшь, оттуда – в соседний Казахстан… Горячая информация сама собой вырастает в репортаж, а тот возьмёт и подвигнет тебя позднее на целый очерк. Насыщенный, полносюжетный, прочувствованный, с живыми, незабываемыми людьми… Не то что нынешние так называемые «мультимедийные лонгриды», пёстрые, тяжёлые, анемичные, дроблёные… Прав был незабываемый литературный провокатор Борис Виан: «Как часто ты гложешь меня, госпожа Ностальгия!».

И вот всё легло для Гошки на картах бытия так, что предвидеть завтрашний день уже категорически невозможно. Опасливого человека непредсказуемость надвигающихся событий пугает, а смелого – возбуждает. Гоша имел все основания относить себя ко второй категории. Он устал послушно и угодливо плыть по течению, тем более что его уже нет и в помине, как он догадался не столь давно… А Завейск – так ему почему-то твёрдо казалось – обещал в самом скором времени прервать цепь банальностей в однообразном и заунывном существовании последних лет. Оставалось лишь убедиться в справедливости проклюнувшихся предчувствий.

Кто куда, а Распоров – в Завейск.

* * *

Его глубоко утопленные в густые, длинные волосы глаза были грустными как осенний сад. И всё понимающими. Он долго и пристально смотрел на Гошу, прежде чем заговорить.

– Отвернись, пожалуйста! Не смотри, не надо.

– Почему? – спросил Гошка.

– Начнешь меня разглядывать, и не будешь расти, поздно научишься говорить. Если сейчас же не отведешь от меня взгляда, не познаешь любовь, не обретешь друзей и рано встретишь старость. А значит – слишком быстро уйдешь туда, откуда не возвращаются.

– Но я давно уже взрослый, безвозвратно взрослый. Хочу верить, не совсем ещё старый и немощный. Да, я одинок, но уже не страдаю от этого. Привык. Ну и что из того, если бываю счастлив только во снах, хроника которых меня пока что увлекает?.. Я самодостаточен и стал себе главным другом. Даже заслужил право изредка ошибаться. Всё, что у меня есть, умещается в один чемодан. Но я его стараюсь не открывать. Это чемодан воспоминаний… Сегодня мне нечего никому доказывать. Я не нуждаюсь ни в похвале, ни в больших деньгах – только во внимании и в уважении, если нет ласки и любви.

– Ты заблуждаешься, брат мой… Человеку всегда хочется казаться значительнее, заметнее на фоне других. Он рождается беспомощным, бессловесным младенцем, таким же слабым и беспомощным этот ветхий Адам уходит на Восток вечный. «Немовля», – знаешь, есть такое старое славянское слово. Истинная сила – увы! – не в словах, не в обещаниях. Это дар, ссужаемый свыше на весьма короткий срок. Настоящей же силой обладают только звери – могучие псы, яростные волки! Правда, жизнь этих героев безжалостно быстротечна. Их счастье, что они этого обычно не знают.

– Видимо, ты прав… Тот, кто не выделяется в хоре, никогда не станет солистом.

– Сильные умирают дважды. В первой жизни они по-настоящему живут, во второй – по-настоящему стареют. Зато успевают между этими двумя жизнями сполна познать наслаждение от ощущения собственной мощи. Нет ничего сладостнее!.. Хочешь приблизить это опьяняющее состояние, стань одним из нас. Не думай, не сомневайся, не опасайся, не борись с самим собой! Просто стань зверем! Не рассуждающим, порывистым, взрывным – истинно свободным!.. Желаешь ли этого ты?

– Хочу! – С нетерпением выдохнул Гошка.

– Тогда посмотри еще раз на себя и забудь, что ты только что видел. Заблуждаются те несчастные, которые думают, будто сны не возвращаются, не повторяются. Враньё! Они ярче самой жизни, они – сама жизнь. Особенно – если это чужие сны, чудом доставшиеся тебе.

Георгий Распоров взглянул в старое, с фацетами темной обнажившейся амальгамы ртути с металлом зеркало и в мгновение все понял. Боже милостивый, Боже праведный, он понял та-а-акое!..

Впрочем, он ничего толком не успел понять.

Он проснулся.

А если и понял, то уже не помнил. А что с грехом пополам запомнил – забыл.

* * *

Гоша проснулся от странного звука. Будто в соседней комнате, прямо за стенкой, кто-то выстрелил. Или ему только показалось?

Отлип от влажной от пота подушки, приподнялся на продавленном матрасе и бочком сполз на паркет. Долго тыкал пяткой в пол, стараясь попасть на кнопку стоявшего за диваном торшера. Наконец желтый абажур зажегся и разогнал по тёмным углам тараканов. Тогда Гоша накинул на себя пропахший нафталином, жидкий дядюшкин халат и, шлёпая разношенными не им самим тапочками, пошел туда, откуда – как ему показалось – исходил шум.

Старая, темная и незнакомая квартира. Чужая. С пыльными книгами, с ветошными коврами, с кое-где отлетающими от стен обоями. Когда Гоша приехал сюда, то обнаружил повсюду невероятный бедлам, словно кто-то здесь что-то в спешке искал и даже не удосужился следы погрома замести. Вещи были разбросаны, диванные подушки валялись на полу, шкафы с бельём и одеждой распотрошены, книги – особенно досталось им – наполовину повыпадали с полок… Распоров, едва войдя в эту «двушку», как мог рассовал всё – как он полагал – по местам, но, так как квартиры ещё не знал, сделал это совершенно хаотично и механически, не задумываясь. И вот сейчас поплатился за такую поспешность.

У двери в кабинет Гоша больно ударился бедром о крыло какого-то шкафа-армуара, чертыхнулся и в сердцах, было, собрался вернуться в уютный ореол желтого света, как наступил на что-то твердое. Наклонился, пощупал: вроде бы, книги. Пошарил по стене в поисках выключателя и зажёг лампу. Оказывается, в соседнем со спальней кабинете сорвалась с петель перегруженная фолиантами полка и грохнулась на пол. Вверх тормашками, ураганом рассыпав все! Брокгауз и Ефрон в коричнево-золотом переплете, серое собрание сочинений Достоевского и куча других инкунабул, судя по всему еще довоенных, а, может, даже и дореволюционных.

Мы не знаем, почему падают книжные полки. Но однажды приходит время Ч – и они, как деревья, а порой и как люди, непременно падают. С грохотом. Обречённо и непоправимо. Словно по приговору безжалостного трибунала. Книга способна поменять нашу жизнь только одним способом: если свалится нам на голову.

– Займусь раскопками этих залежей завтра, – подумал раздосадованный библиотечным катаклизмом Гошка. – А сейчас – спать, спать!

Он сделал несколько шагов и споткнулся о старую книгу. Или рукопись? Престранную, надо признать! Это была выстроенная по формату обычной книги и подрезанная по краям сшивка из нескольких тетрадей: каких-то распечаток на конторской бумаге, записей на салфетках, на непонятных листах, – видимо, ресторанных меню, – страниц, вырванных из старых журналов. Именно сшивка: все держалось на …гвоздях! С одной стороны – железные шляпки, с другой – заклепки, неровно и грубо расплюснутые молотком. От влаги и возраста они отметили бумагу желтыми, грязноватыми разводами по горизонтали. Верёвочные закладки – из допотопной упаковочной бечёвки – придавали этой инкунабуле подчёркнуто растрёпанный вид. Верёвочки, кем-то в непостижимом порядке разложенные, распушились по краям и сделали книгу похожей на кучу выброшенного на свалку тряпья.

Откуда такой палеолит?!

Не слабое наследство! Лавка полоумного старьёвщика после бомбёжки, а не квартира…

* * *

Авксентий Миронович Варгин-Уманский, отцовский не то двоюродный дядя, не то троюродный брат – он называл себя «кузеном», седьмая вода на киселе, по большому счету, – поселился в этой «двушке» в самом начале шестидесятых.

Уроженец Феодосии, он был по образованию и ремеслу юристом. А точнее –профессиональным эмигрантом, во всяком случае, таковым его считали в Гошкиной семье. Своей же семьи – жены, детей – у дяди, вроде бы, никогда и в помине не водилось. Да и откуда ей было взяться при всех его странствиях, скитаниях и посадках? Дядя Сеня, так называл его с подачи родителей Гошка, приплыл после Великой Отечественной в «первую в мире страну победившего социализма» из Франции, куда свалил безусым юнкером, совсем мальчишкой, кажется, еще в двадцатые годы.

Понятное дело: не успев надышаться сладким дымом Отечества, дядя прямиком из одесского порта угодил в цепкие объятия энкавэдэшников, гостеприимно отправивших очередного зарубежного «патриота СССР» в солнечный Магадан, столь любимый товарищем Сталиным. Но, к счастью, вскоре «отец народов» благополучно дал дуба, и дядя, даже не успев потерять в рудничном забое все зубы и волосы, вернулся «на континент», к человечьей жизни. Впрочем – несколько ограниченной. Дяде строго-настрого запретили прописываться в столицах. И тогда Авксентий Миронович, понимавший, что бодаться с любыми властями, включая «самые гуманные в мире» советские, дело абсолютно безнадежное, поселился в тихом, замшелом Завейске.

Старинный русский город понравился бывшему парижанину и недавнему зеку, месье с непроизносимой для французов фамилией по двум важным, как ему тогда верилось, причинам. Обе они, и это выяснилось со временем, оказались совершенно не серьезными, более того – эфемерными и даже забавными.

Буколическая провинциальность Завейска, его деревянные домики с коньками на крышах и фигурными наличниками, туманная набережная тихой квакушечной реки, отсутствие какого-либо промышленного предприятия оказались столь привлекательными для намыкавшегося по жизни Авксентия Мироновича, что он в этом сонном городке и решил обосноваться. Не прошло, однако, и двух лет после прописки «русского француза» в городе-деревне, как в Завейске завелась ударная, комсомольская стройка огромного химического комбината, превратившегося вскоре в мощного производителя лекарственных препаратов и всевозможного сырья для них. Одного из крупнейших отраслевых предприятий в советской стране.

Вдоль некогда затянутой ряской речки возникла россыпь блочных пятиэтажек, в которых, как кукушата в соловьином гнезде, по-хозяйски обосновались лимитчики со всех краев необъятной родины. За неполных два десятилетия тихий заштатный городишко, знаменательный лишь тем, что в годы Гражданской войны в нём одно время стояла Северо-Западная армия героя Кавказского фронта генерала Николая Юденича, превратился едва ли не в мегаполис-миллионник. Со своим пыльным вокзалом, с домами культуры и кинотеатрами, и даже с собственным, пропахшим самолётным керосином и кислым жигулёвским пивом в розлив аэропортом.

СССР совершенно очевидно, несмотря на коварные происки капиталистов всех мастей и рангов, упорно продолжал оставаться на стройке коммунизма.

Завейск привлек Варгина-Уманского еще и тем, что располагался вовсе не на краю цивилизации. Конечно, никаких практических перспектив лично месье Аuxentius Vаrguine-Oumanski, бывшему французскому гражданину, это не сулило. Советские границы пребывали на уже заржавевшем, но все еще относительно прочном замке. Тем не менее осознание близости Запада грело сердце репатрианта. Казалось, стоит ему только возжелать, и виртуально рукой подать: хочешь – до Финляндии, а можно – и до Прибалтики. Она, конечно, оставалась безнадежно советской, но былого провинциального европейского лоска окончательно не успела утратить. Политическим пророком парижский дядя с его неизбывным эмигрантским испугом себя отнюдь не считал, однако время распорядилось так, что после развала хаотично перестроенной горбачевской державы Завейск, и правда, оказался едва ли не на самых дальних северо-западных российских пределах.

Без двух минут и пяти секунд Европа. Ан нет! Видит око, да зуб неймет!

* * *

Гоша взял в руки сшивку и открыл её на первой бечёвке-закладке.

«L`Homme truqué» – несколько первых страниц из романа Мориса Ренара. О таком писателе Распоров никогда не слыхал. На оборванном титульном листе значилось – парижское издание 1923 года. Распоров прочел по-французски – спасибо Вере Михайловне, бабушке по папиной линии, когда-то она не пожалела времени на занятия с внуком, поначалу упорно не желавшим штудировать язык Гюго и Мольера, – в конце долгого абзаца: «Нам стоит поблагодарить Природу, которая желает, чтобы каждое из наших чувств получило свою долю участия в жестоких, безумных играх…»

Гошка любопытства ради забил в поиске андроида «Морис Ренар», и на экранчике появился отрывок из романа ранее неизвестного Распорову беллетриста:

«…И вдруг под впечатлением внезапного чувства ужаса я завернулся с головой в одеяло, зажав уши руками: зловещий, неслыханный, сверхъестественный вой несся из парка в тишине ночи… Это было что-то душераздирающее, и действительность превосходила ночной кошмар…

Я поднялся, приложив нечеловеческие усилия. И тут я услышал тявканье… сдавленное… что-то вроде заглушаемого лая… усиленно заглушаемого…

Ну что же? Ведь могла же это быть собака, черт побери!

Вой повторился с левой стороны… Там спиной ко мне стояла изнуренная громадная собака. Она положила лапы на закрытые ставни моей бывшей комнаты и от времени до времени испускала отрывистый вой. Изнутри дома ей отвечало приглушенное тявканье; но был ли это действительно лай? А что, если мой слух, подозрительно настроенный теперь, ввел меня в заблуждение? Скорее это можно было назвать человеческим голосом, подражавшим собачьему лаю… Чем внимательнее я прислушивался, тем этот вывод казался мне неоспоримее…»

Это напомнило Распорову его полузабытые детские ночные кошмары: тревожные шорохи во мраке, жуткие морды, возникающие из стен, складки сложенной у кровати одежды, которые прямо на глазах оживают в кромешной тишине и превращаются в безобразных монстров, готовых пожрать тебя… Он потушил самсунг, отложил телефон, так много всего знающий и умеющий, в сторону. Вновь взялся за дядюшкин фолиант. Эта грубо сработанная инкунабула затягивала Георгия, как космическая чёрная дыра. Как воронка в коварной воде или в зыбучих песках.

Кипа старых, желто-серых страниц. Дневник, выполненный химическим карандашом, а порой и перьевой ручкой с лиловыми чернилами начинался со слов из Псалтыря: «Deus, Deus meus! Но Ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя! Поспеши на помощь мне; избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою… Ибо псы окружили меня…(ст. 20, 21)».

Kyrie eleison! Причём тут «псы»? Опять они!.. Дядя, судя по проставленным кое-где датам, начал вести дневник в начале двадцатых. Записи были отрывочными и порой останавливались чуть ли не на полуслове.

Заинтригованный странными дядиными откровениями, Гоша перешёл к странице, отмеченной другой верёвочной закладкой. К счастью, эта прерывистая запись не имела никакого отношения к «собачьей» тематике:

«… изгнали с Гренелль, где особняк Российского посольства оказался уже занятым Совдепией. Пришел к Леонтию Дмитриевичу К. Он, коренастый, пышущий энергией, острый на язык, – видный человек в Русском национальном союзе в Париже. Обещал помочь. Бывший дипломат, некогда предводительствовавший в генеральном консульстве России, знает в русском французском сообществе всех и вся. Пригласил на встречу, как он выразился, «доверенных и интересных людей». И почему-то добавил, подчеркнуто многозначительно: «Это почти собрание в мастерской…» Странно, право! Какое такое «собрание»? Что за ремесленники корпят в этой «мастерской»? И почему, скажите на милость, он проникся ко мне сердечной расположенностью? Однако все это любопытно и, верю, весьма полезно при нынешней безнадежности, вернее – безденежности, моего бродяжнического положения. В общем, поживём – увидим…»

Гоша потер кулаком слипающиеся глаза, отложил дневник и отправился досыпать. Утром надо было идти к нотариусу.

* * *

В замечательный Завейск Георгий Владимирович Распоров, он же – Гоша или Гога, а для друзей – просто Гошка, прибыл для вступления в права наследования. Неделю с лишним назад ему пришло заказное письмо, в котором некий Э.Ю.Келев, глава нотариального кабинета «Фидес», сухо сообщал о кончине господина А.М.Варгина-Уманского, который завещал единственному племяннику квартиру и заодно – коллекцию книг и рукописей. В послании оговаривались дата и место рандеву с нотариусом. Заканчивалось оно припиской: «По прибытии в Завейск следуйте от вокзала по адресу: Наречная, 38-11. Это квартира г-на Варгина-Уманского. Ключ будет под ковриком. Келев».

На дядины похороны Гоша не успевал, письмо, как и принято сегодня в почтовом ведомстве, шло тягуче долго. Да, честно говоря, Распоров и не очень-то рвался участвовать в скорбной церемонии. Он вообще старался избегать прощального ритуала, к которому с годами так не хочется, но все же приходится привыкать. Поминок по дяде не устраивали. Да и кто мог их организовать, Бога ради, если Авксентий Миронович жил на свете один как перст?

Осадок на душе у Гошки от собственного родственного пофигизма, конечно, остался. Но он успокаивал себя тем, что Варгина-Уманского помнил очень смутно. Видел маленького, сухонького, кажется, лысого или с жидким зачесом от уха до уха, в раннем детстве, один или два раза. В основном представлял дядю по рассказам бабушки. Она вспоминала, что, когда в пятидесятые Сеня возвращался из мест не столь отдаленных, заехал перевести дыхание и заночевать при перекочевке с поезда на поезд к московским родственникам в их коммуналку у Никитских ворот. Бабушка ради кума расшиблась-расстаралась. Купила втридорога на Центральном рынке кролика и приготовила безвременно почившего ушастого в горчице со сметаной. С луком и с шампиньонами, с румяными шкварками, в старорежимной глиняной утятнице с толстенными, как крепостной бастион, стенками.

Баба Вера отменно готовила, пальчики оближешь! А-а-ах!.. «Цимес мит компот!» – как восторженно говаривал дед, прицокивая языком.

Ближе к ночи, когда вся водка была выпита, Гошкин дед отправился выгуливать на Патриаршие пруды собаку, а бабушка пошла на общую кухню и водрузила на газовую плиту огромный чан, чтобы вчерашний лагерный сиделец мог наконец-то отпариться-отмыться. В необъятной коммунальной квартире, заселенной еще до войны с немцами девятью безнадежно советскими семьями, горячей воды, начиная с большевистского переворота, не водилось. Жильцы и жилички мылись – в ожидании похода в ближнюю общественную баню, предпочитали исторические Сандуны – принесённой ими с кухни горячей водой в чугунной ванне. Она важно расположилась у висящего на грязной стенке карболитового телефона, в коридоре, за занавеской из некогда клетчатой клеёнки, одеревеневшей и превращённой едва ли не в рубероид мыльными брызгами многих поколений обитателей.

Когда же Распоровы, подготовив купание для гостя, вернулись в жарко натопленную комнату с тысячами книг по стенам и с неизбывными клопами, то обнаружили застывшего в более чем странной позе у стола Авксентия Мироновича. На груди его, на старой, не избалованной стирками рубахе расползалось большое жирное пятно. Сеня дрожал словно мальчик из церковного хора, которого батюшка застал за кражей свечек на алтаре, на глазах его были слезы. Выяснилось, он – по старой зековской привычке, неизбывный инстинкт выживания! – пытался припрятать за пазухой остатки еды, чтобы пронести её тайком от надзирателей товарищам в барак. Вот и засунул, злополучный, последние куски остывшей крольчатины себе за рубашку, трогательно, поближе к сердцу…

Ничего больше о дяде Сене Гошка не знал. Кроме одной давней-давней истории, как-то рассказанной ему в далёком детстве Верой Михайловной – как рано бабушка, кареокая красавица, ушла из жизни! Она зимним вечером показала внуку портрет старика в широкополой шляпе и сказала.

– Это Василий Васильевич, твой, Гога, родственник. Человек паталогически богатый и не менее несчастный. Когда-нибудь я расскажу тебе о нём. Наша дальняя родня, но не очень. По линии деда Сени…

Маленький Гоша не понял тогда, что это за «линия» такая. Однако рисунок – тушью или угольным карандашом, а, может, это был и дагеротип – запомнил. Длинное, сухое лицо с глубоко запавшими щеками, долгие седые волосы из-под широкополой шляпы и большие глаза, печальные и словно горящие мстительным огнём… Рассказать о Василии Васильевиче баба Вера не успела. Вера Михайловна умерла так быстро, что даже проститься с любимым внуком не успела.

И тут нежданно-негаданно свалилось на голову провинциальное наследство.

* * *

У первого подъезда дома 38 по Наречной улице с раннего утра уже восседали на лавке бабушки.

– А-а-а, так это вы?!.. – Оживилась одна из них, завидев Гошу.

Что оставалось делать? Лишь соглашаться.

– Ну, я.

– Племянник Авксентия Мироныча, так? – на всякий случай уточнила вторая бабуля. – Он о вас рассказывал.

– Д-а-а? Правда?

– Тонкий был человек, – едва ли не хором заговорили соседки. – О здоровье всегда справлялся, о погоде умел разговаривать, о сборе грибов… За город один любил ездить… Жалко его. И собачку жалко. С нее все беды Мироныча и начались.

– Какая собачка? – удивился Гошка. – У него была собака?

– Еще какая! Умница, шельма! Он так ее и звал: Шелли. Ой, как баловал ее! И породы была редкостной: «шанхайский терьер».

– Да нет! – Поправила товарку соседка. – Он говорил, что она «апельсиновой китайской породы».

– Пекинес, что ли? Померанцевый пекинес? – Догадался Распоров.

– Вот-вот… Только убили ее.

– Как «убили»? Кто? Бандиты, браконьеры?

– Может, и бандиты. Последнее время у нас часто собак травят. Разбрасывают, ироды, приманку по кустам. Борются с бродячими собаками, а дохнут домашние песики. Шелли долго умирала. Не спасли её, не смогли. Ваш дядя переживал шибко. После этого и сдал здоровьем. Словно сглаз на него положили: сгорел, бедолага, как щепочка сухая. Прямо-таки среди бела дня иссох, болючий. На руках друзей и душу отдал.

12 3 4 5 Weiter

SQUAD. Час Пса

Гошкин дом

Andere haben auch gelesen: