…есть вопросы, на которые
не бывает правильных ответов…
Предисловие
Это произошло в славном и чудесном городе на берегу Невы, где на стыке континентального и морского климата всего-то пара десятков солнечных дней в году, а темь летних безлунных и беззвездных ночей, вместо ожидаемого мрака, безмерно разбавлена молоком и местность с вечера и до утра покрыта гражданскими сумерками. Состояние, когда окружающий мир ожидает ночи, а она все не приходит и не приходит. Естественное освещение остается высоким, хотя совсем уже не похоже на дневное. Оно томительно. Оно загадочно. Бледный воздух наполнен пепельного оттенка туманностью, которая таинственно ласкает бронзу и камень городских построек и своим бессонным светом еще больше размывает и так неровные очертания природы, полностью лишая их теней.
Очарование белых ночей неизменно восхищает созерцателя. Тем предосудительнее, что именно в этом месте разыгралась столь непристойная семейная трагедия. Хотя, неоспоримо, она могла произойти и в любом другом уголке земного шара.
Бывшая или вторая столица России, в противовес «о ту пору» консервативной теремушечной Москве, изначально и осознанно была открыта европейскому и мировому влиянию. Поэтому нет смысла задаваться вопросом, как и почему в городе, переименованном на тот момент из Санкт-Петербурга в Петроград, в одной интеллигентной семье новорожденную девочку назвали Арьяной. Помимо красивого звучания, это имя в индийской культуре имеет глубокий смысл и ассоциируется с высокой моралью, духовностью и мудростью. А именно эти качества старались привить родители своему единственному ребенку и очередному члену общества – Кожевниковой Арьяне Тимофеевне.
После революции к ним из посадской деревни перебрались жить отцовские родители, чей двухэтажный деревянный особняк экспроприировали большевики. Отныне в нем заседал сельский совет народных комиссаров. Так что к пяти жильцам двухкомнатной квартиры, что находилась в трехэтажном здании на набережной Правого берега реки Невы, вблизи Финляндского железнодорожного моста, никого чужого подселить уже не имели права. Кожевниковы избежали участи сосуществования в советской коммуналке…
Мать Арьяны занималась сбором, систематизацией и, по возможности, публикацией фольклора: русских песен, частушек и сказок. Отец – в неброских тонах писал натюрморты. Родители категорично сторонились политики, видимо, поэтому их не коснулись репрессии 37-го года.
Четверо взрослых Кожевниковых даже в самые суровые и голодные годы были в состоянии пестовать единственного ребенка. Пусть не с маслом, но хлеб для их девочки всегда имелся вдоволь.
– Растет как на дрожжах, – непонятно, радовалась или сетовала бабушка, периодически перешивая внучкины одежки: расширяя их в плечах и талии; удлиняя рукава и подолы платьев.
В отличие от своих родителей, Арьяна не стала творящим писателем или художником и, получив высшее образование искусствоведа, устроилась работать научным сотрудником в одном небольшом ленинградском музее.
Внешне девушка вообще не походила на человека ее профессии, каким его представляет большинство из нас. Высокую, крупной кости Арьяну, со студенческих лет неизменно одетую в суконную без складок юбку и гимнастерку, приталенную на поясе ремнем, а зимой в фуражке и куртке-авиатор из черной кожи, часто путали с кондуктором трамвая или даже милиционером.
– Ну ты и дылда, – приходилось ей слышать не только на улице, но и даже дома от родных.
– Так вы же сами меня манкой на маргарине откармливали, – нарочито обиженно возмущалась Арьяна.
Немудрено, что огромных размеров девушка дольше всех своих сверстниц засиделась в невестах и вышла замуж, когда ей уже исполнилось двадцать пять лет. Овдовевший капитан Красной Армии был намного старше ее. Никто не знает, где и как они познакомились. В семье об этом никогда не говорили. То ли из-за секретности офицерской службы, то ли это было абсолютно второстепенным.
– Зато теперь все как у людей! – облегченно вздохнула бабушка и тайно перекрестилась, прикрывшись краем огромного, накинутого на плечи платка.
Ни прародителям, ни родителям не суждено было дождаться внуков. Семейная чета Арьяны и капитана первые годы прожили бездетно. А потом грянула война…
Армейское подразделение мужа тут же было переброшено на передовую линию обороны.
А вскоре и сам Ленинград стал фронтовым. Практически на всех окнах клеили бумажные кресты. В скверах установили зенитки. На улицах часто можно было встретить девушек из противовоздушной обороны, колдующих над баллонами с газом для привязных аэростатов.
Арьяна все еще работала в музее. С парой других освобожденных от мобилизации сотрудников она консервировала и упаковывала наиболее значимые экспонаты. Никто не мог тогда знать, когда и как удастся вывезти музейные оригиналы из блокадного города. Но надежда была.
В сентябре начались регулярные бомбежки и обстрелы Ленинграда. В домах ввели затемнения, всем раздали противогазы. Практически все взрослое население рыло траншеи во дворах жилых домов и скверах города.
Арьяна добровольно записалась в противовоздушную оборону. Женщины их взвода белили известью стропила на чердаках многоэтажных домов, дабы увеличить огнестойкие свойства деревянной конструкции. Там же заготавливали ведра с песком и всевозможные емкости с водой для защиты от пожара и тушения вражеских «зажигалок».
В окруженном фашистскими войсками городе закончилось топливо. С приходом холодов замерзли водопроводные трубы. Ленинград остался без света и питьевой воды. Ко всем бедам прибавился голод. Продукты питания раздавали исключительно по талонам. Светло-серый блеклый цвет этих купонов наглядно показывал мизерность того, что на них можно было получить. К тому же рационы постоянно уменьшались. В это голодное время Арьяна похоронила всех своих домочадцев: и бабушку с дедушкой, и маму с папой…
Смерть стала повседневным, обычным явлением жизни города. Она косила подряд и млад, и стар. Трупы лежали на каждом шагу. Из всех работников музея останется в живых одна Арьяна…
Когда-то с Ленинграда снимут блокаду, закончится война; пусть и тяжелораненым, но живым вернется домой ее супруг. Но радость бытия, казалось, уже никогда не затронет душу и сердце этой женщины…
Пройдут два года.
– Я беременна, – как-то обыденно произнесла за обеденным столом Арьяна.
Демобилизованный по состоянию здоровья офицер не удосужился даже встать. Вытянув руку, супруг лишь кончиками пальцев пару раз постучал будущей матери по плечу. Смертельно больному уже явно было не до детей…
Никто не встретил мать с ребенком у дверей роддома. Дома их тоже не ждали. Арьяне придется одной растить дочь Людмилу…
Муся. Неизгладимый позор
По поверхности образовавшейся вдоль тротуара лужи порывистый ветер хаотично разгонял пеструю флотилию опавших листьев. Не каждый изогнутый в виде лодочки лист выдерживал столь бесцеремонное к себе отношение: десятки опрокинувшихся теперь покоились на дне, под слоем темной и холодной воды.
Восстановить потери было нечем. Одиноко стоящий рядом клен уже полностью сбросил свое осеннее убранство.
Изменить ситуацию пыталась сердобольная старушка. Ей явно некуда было спешить. Сняв варежки и опираясь на клюку, она с трудом, тяжело нагибаясь над лужей, по одиночке поднимала затонувших со дна. Осторожно вытерев лист о свое дряблое пальтишко, прохожая долго и с обеих сторон обдувала его. Казалось, что перед тем, как совершить обряд спуска ладьи на воду, пожилая женщина пытается вдохнуть в него новую жизнь.
Не считая ничтожного оазиса яркого кленового опада, подавляющую часть окрестности заполняло пасмурное ненастье. В небе и на земле доминировали серые цвета. Моросил мелкий дождь. На фоне дымящих труб соседнего завода он казался мутным. Его крапинкам нужно было пару минут, прежде чем у них получалось воссоединиться и набрать на оконном стекле полноценную каплю, которая начинала медленно сползать вниз, оставляя за собой грязный след.
Арьяне, наблюдавшей их окна второго этажа музея за старушенцией и ее спасательным мероприятием, вдруг показалось, что это у нее самой текут слезы.
– Какой печальный, беспросветный день, – вслух умозаключила созерцательница. – Один в один как моя жизнь.
В последнее время ее часто посещали, теснили и пугали странные мысли о тщетности бытия. Толпы неясных вопросов, навевая темные ощущения, пугали и беспрестанно барабанили воспаленное сознание. Крутясь в голове заезженной пластинкой, под стать ее низким тянущимся звукам, они тормозили на одном и том же месте, а потом срывались и, перескакивая в начало диска, снова начинали свое противное нытье.
Помимо скверного сна, зрелую женщину отныне одолевали приступы детской плаксивости и непременно следующие за ними взрывы неоправданной раздражительности. То и дело тело наполняла непонятная жара, тут же вызывая обильный пот. С недавних пор директор музея держала в шкафу своего кабинета по несколько сменных блуз.
– Кажись, и вправду старость подкатила! – внешней поверхностью кисти руки Арьяна невольно вытерла сухие щеки. Она сознательно избегала слова «климакс», который диагностировал ее участковый врач…
В дверь постучали. Погруженная в глубокое раздумье фигура у окна отреагировала не сразу.
– У вас такое редкое имя, – низкий, по-особому глубокий басовитый мужской голос заставил Арьяну встрепенуться. Выразительный тембр мурашками пробежался по всему женскому телу. Она резко обернулась.
В проеме дверей стоял светловолосый богатырь. Длинными пальцами широких ладоней он бережно водил по буквам вывески на двери кабинета директора музея. Густые усы и бородка не в силах были скрыть налитые алые губы, расплывшиеся сейчас в красивой жизнерадостной улыбке. Голубые глаза вылитого Добрыни Никитича сияли подобно насыщенному сапфиру.
– Арьяна Тимофеевна, можно войти? – его голос не переставая будоражил женщину. – Айексей. Меня к вам направийи дья реставрации картины…
Он слегка картавил. Не противно. Как-то по-французски: с четкой «р», но не выговаривая букву «л». Получалось мягкое и тягучее произношение:
– Направийи дья…
Ну, а в остальном Алексей оказался хорош во всех ипостасях: неописуемой красы мужчина, почти два метра высотой; перспективный и талантливый художник, с уверенной техникой кисти и отменным чувством красок; не в последнюю очередь – непревзойденный опытный марьяжник, способный вскружить голову любой представительнице слабого пола. Не мудрено, что вскоре у Арьяны появился второй муж, а у Людмилы отчим. Как покажет время, даже чересчур любимый…
Год спустя в узком семейном кругу с обильно, по тем временам, накрытым столом и дорогими подарками отметили Людмилино шестнадцатилетие.
Отчим самодовольно обозревал и громогласно расхваливал собственноручно им организованную трапезу:
– Пошехонский сыр. С трудом достав. С недавних пор выпускают в Яросвавской области. Нежный, сьегка пряный и умеренно кисйеватый вкус.
– Ковбаса «Московская» с кусочками жирка.
– Копченый павтус. От его умопомрачитейного запаха народ на уйице оборачивався, с завистью и повным ртом сьюней, строго смотрейи мне всьед. Я даже бояйся, что в подворотне могут огьюшить и ограбить.
– Торт пойено Сказка. Пропитанный коньяком бисквит и нежнейший крем с какао.
С наслаждением заправского гурмана Алексей описывал все эти блюда. А вот утку с яблоками, салат из свежих помидоров с огурцами, бутерброды с красной икрой и паштетами он почему-то не удостоил даже одним словом. Арьяну это слегка покоробило. Ведь она так старалась.
– Всем шампанского! – властно распорядился отчим. – Крымское, бархатное.
– А почему оно называется бархатным? – едва отхлебнув глоток, поинтересовалась то ли от счастья, то ли от первого алкоголя опьяневшим голосом именинница.
– Из-за танина, – со знанием дела пояснил Алексей. – Чувствуешь терпкий, сьегка горьковатый вкус?
– Да.
–Язык и губы сушит? Ощущаешь их шероховатость?
– Ага.
– Как будто кусочек бархата в рот взяйа?
Вместо ответа, слегка кивнув головой, падчерица прикрыла вмиг покрасневшее лицо руками и по-детски захихикала…
Мать подарила дочери серебряную брошь, оставшуюся ей самой по наследству от бабушки. Алексей преподнес падчерице в дар клетчатую юбку-карандаш и виниловые туфельки.
– Как точно ты угадал Люсины размеры? – вслух удивилась Арьяна. – Обычно ты даже для себя рубашку подобрать не можешь.
– Так мы это, – чуть запинаясь, пробурчал в ответ Алексей. – Вместе с Мусей выбирайи.
Буквально с первых дней совместной жизни отчим переделал имя Люся на удобное для него без буквы «Л» – Муся.
Работницы музея наперебой восхищались, как же повезло директрисе с мужем, на редкость трепетно заботящемся о падчерице.
Отгадка не заставила себя долго ждать. В один из февральских дней Алексей сказал, что ему необходимо проведать больную родственницу, живущую в Новой Усмани, Воронежской области.
– Не знаю, как надойго, – обреченно развел он свои красивые, мускулистые руки. – Тете нужен уход.
Предчувствуя долгую разлуку, жена попыталась броситься мужу в объятия, но Алексей успел отвернуться, делая вид, что он озабочен сборами чемодана. Супруге не осталось другого выбора, как только нежно погладить его широкую спину…
Реставратор уехал. Обещал по приезде на место дать телеграмму, а потом часто звонить и еженедельно писать письма. Но напрасны были ожидания. От Алексея не было ни слуху, ни духу. Он бесследно исчез.
Ругая себя за то, что не взяла у мужа адрес его больной тети, Арьяна было собралась идти в милицию. Намеревалась подать заявление на розыск супруга. Но ей неожиданно преградила путь Людмила.
– Не ходи, – едва дрожащим сухим голосом, как-то уж очень рассудительно и по-взрослому потребовала дочка. – Мой Лешенька никогда не вернется к тебе.
У матери вдоль позвоночника пробежал холод. Она впервые слышала, чтобы ее дитя называло отчима столь ласково и в уменьшительной форме. А еще это режущее слух – «мой»…
Не обронив и слова, Арьяна прошла на кухню. Остановилась возле холодильника. Как бы в раздумье несколько раз провела пальцами вдоль надписи «Газоаппарат». Нерешительно, но все же открыла дверцу. Достала поллитровку водки. Стоя выпила треть содержимого прямо из горла. Тяжело опустилась на стул и с грохотом поставила бутылку посреди стола.
– Ну давай, рассказывай теперь все по порядку, – от грубого тона, кажется, даже затряслись стекла неутепленного на зиму кухонного окна.
Не шелохнувшись, Людмила осталась стоять у входной двери. Она не смела даже взглянуть в сторону матери. И только приглушенное жалобное шмыганье носом да равномерное тиканье настенных часов изредка нарушали гнетущую тишину.
– Что я еще не знаю? – выждав минуту, уже тише спросила мать.
– Я беременна! – визгливо вскрикнула Людмила и стрелой метнулась в свою комнату.
Сиюминутно в материнских глазах вспыхнул безрассудный гнев. Она вскочила и в порыве негодования бросилась непутевой вслед. Споткнувшись о порог кухонной двери и почти клюнув носом в паркетный пол коридора, Арьяна едва смогла удержаться на ногах. Успев опереться о стену, она, сгорбившись, застыла над собравшимся у плинтуса в гармошку половиком. Переведя дыхание, женщина зло сплюнула и вернулась к столу. Уверенно схватила поллитровку и считай одним залпом допила водку…
С этого дня мать не разговаривала с дочерью. Спустя несколько месяцев на пороге роддома, куда Арьяна самолично отвезла и оформила на сохранение беременную Людмилу, сухо и коротко бросила той на прощание:
– Не смей возвращаться домой. Ты мне больше никто.
Поставила к ногам чемоданчик и, ни разу не обернувшись, ушла прочь…
***
В десять утра позвонили из роддома. Сотрудница больницы радостно сообщила о том, что Людмила родила девочку. Новоиспеченная бабушка молча выслушала поздравления, холодно поблагодарила за звонок и поспешила положить телефонную трубку. Обхватив руками низко опущенную голову, упершись локтями в дерево рабочего стола, она надолго замерла в этой позе…
Пройдет час, прежде чем Арьяна Тимофеевна оторвет руки от головы, встанет и тихо вслух промолвит:
– Никогда!
Непонятно, что и чего больше в тот момент отрицала обманутая женщина: то ли отказывалась верить в случившееся, то ли поклялась не прощать.
– Какой позор! – за последние месяцы в миллионный раз прозвучала эта фраза.
Директор музея буквально выбежала из кабинета. Не замечая ни времени, ни окружения, вот уже который час она бесцельно металась по городу, бессмысленно меняя стороны улиц и направление движения. Спасибо ангелам-хранителям, что уберегли ее от участи быть сбитой автомобилем. А таких ситуаций хватало.
Вероятно, она пришла в сознание и вновь ощутила реальность именно в тот самый момент, когда под рифленой резиновой подошвой ее ботинок неожиданно захрустела сухая гранитная крошка. Арьяна Тимофеевна замерла и оглянулась. Спустя мгновение, вытерев тыльной стороной ладони выступившие на высоком лбу крупные капли пота, нежданно и непонятно чему она вдруг улыбнулась. Сама того не ведая, женщина оказалась в любимом сквере.
До войны на этом месте располагались двухэтажные деревянные постройки текстильной фабрики. Фашистские бомбы разрушили и сожгли их до основания. Посреди жилого района образовался двухгектарный пустырь. Наподобие круглой паутины, отсюда в разные стороны лучами расходилось множество переулков и улиц. Для дорожной развязки тут подошел бы лишь круговой перекресток. Иначе светофоров не напастись, да и регулярный транспортный коллапс был бы неизбежен. Но, на благо местных жителей, городские власти почему-то решили отдать площадь под место для отдыха. Коллектив музея активно участвовал в облагораживании этого участка.
Сквер приветствовал своих гостей звонким щебетом птиц и неимоверным букетом ароматов. Белые, желтые, фиолетовые и розовые оттенки лепестков одновременно распустившихся подснежников, нарциссов и тюльпанов яркими узорами калейдоскопа покрывали многочисленные клумбы. Приятно и успокоительно благоухали цветущие сейчас береза, сосна и ольха.
Пройдя лишь пару метров по слегка витиеватой дорожке, Арьяна Тимофеевна обессиленно опустилась на первую попавшуюся скамейку. Стоявшая рядом гипсовая скульптура отбрасывала на вспотевшую гостью сквера свою спасительную прохладную тень.
– Очень кстати, дорогуша, – директор музея благодарно кивнула неподвижному изваянию.
Несмотря на дешевый материал и типичный социалистический реализм всей композиции сквера, неизвестному, явно талантливому мастеру удалось придать этой фигуре особую естественность и реалистичность: казалось, будто волосы и одежду девушки развевает невидимый ветерок, а фигура вот-вот начнет двигаться, величественно превознося в двух сцепленных ладонях хрупкую розу.
Вера Любовна – так нарекла ее молва людская.
Сотрудники музея были в восторге от этого наименования. После многочисленных и долгих дискуссий они пришли к консенсусу, что скульптор, должно быть, вложил в девичьи руки весь замысел своего творения: две сложенные ладони символизируют веру, милость и прощение; роза – известный знак любви…
Из ниоткуда, фыркнув крыльями над головой сидящей с печально опущенными на колени руками Арьяны Тимофеевны, молниеносно пронеслась маленькая птичка. Сделав круг, ласточка слегка набрала высоту и, чуть не задев черным клинообразным крылом гипсовый цветок, скрылась под девичьим подбородком статуи. В промежутке между шеей и пышной косой изваяния, судя по прилепленным там комочкам коричневой глины, белогрудая пичуга решила построить свое гнездо.
Увлеченная наблюдением за ласточкой, гостья сквера не сразу заметила, как к противоположной скамье подошла женщина с детской коляской. Перед тем как сесть, молодая мать взяла на руки своего ребенка. Нежно, но в то же время надежно, как на замок, обхватив обеими руками, кормилица прижала дитя к своей груди. По-весеннему мягкие солнечные лучи придавали ее облику божественную умиротворенность.
Что-то встрепенулось в душе Арьяны Тимофеевны. Она резко встала и решительным шагом направилась в сторону остановки общественного транспорта. Вошла в трамвай, маршрут которого пролегал мимо роддома…
Тем временем Людмиле впервые принесли на кормление ребенка. Тишину больничной палаты нарушил плач малютки: поначалу слабый писк, а затем все более громкий и отчетливый.
Но не успела няня передать родительнице грудничка, как пациентка вздрогнула и отпрянула. Буквально выпрыгнув из больничной кровати, испуганно прижимаясь к стене, новоиспеченная мать категорично заявила:
– Не надо.
– Как это не надо? – громко удивилась работница роддома и строго добавила: – Твое дитя. Бери и корми.
– Я… Я не могу! – протестовала Люда, все глубже забиваясь в угол больничной палаты.
В этот момент на ее лице промелькнул животный страх загнанного зверя: губы были плотно сжаты, ноздри широко раздувались, дышала глубоко, рвано, шумно, а синие глаза беспокойно смотрели то на малютку, то на дверь.
– Это же чистой воды твоя кровинушка, – уже спокойным голосом продолжила нянюшка. – Гляди, какая миленькая. Прими же свое счастье!
Оглядываясь по сторонам, Люда неожиданно заявила:
– Мне надо в туалет.
– Так иди ж быстрей. Там в конце коридора.
– И переодеться хочу. У меня липнет все к телу.
– Под кроватью твой чемодан. Со сменой поди. Только быстро. У меня ты не одна в роддоме. В постоянные сиделки я к тебе не записывалась.
– Спасибо! – на ходу, в проеме дверей поблагодарила Люда и скрылась с чемоданом в руках.
– Ох уж эти мне первороженицы! – тяжело вздохнула няня и уселась с ребенком в руках на край больничной кровати…
Арьяне Тимофеевне пришлось долго ждать. В какой-то момент она даже заволновалась, заметив, как работник регистратуры, пригнувшись за стойкой, о чем-то шепчется с прибежавшей медсестрой. Посетительница не удержалась и грубо спросила:
– Почему так долго?
– А вы кто будете? – сочло нужным спросить не сразу появившееся в проеме окошка регистратуры лицо пожилой медсестры.
– Мать вашу! – лопнуло терпение у Арьяны Тимофеевны, и она вскочила со стула. – Я же уже объяснила. Дочь моя, Людмила, сегодня здесь родила.
Голова медсестры исчезла. Из проема окошка послышался нервный возглас регистраторши:
– Ждите! Дежурный врач сейчас выйдет…
И действительно, вскоре в коридоре появилась крупных размеров женщина в белом халате. Не поздоровавшись, еще издалека прогорланила на все помещение:
– Сбежала ваша дочь. И ребенка бросила.
– Как? – испуганно спросила посетительница. – Почему?
– А я откуда знаю? У вас надо спросить.
– И то верно, – промолвила Арьяна Тимофеевна и про себя подумала: «Это я во всем виновата. Нельзя быть такой строгой и жестокой. Она ведь молодая, неопытная. Да, ошиблась… Так ведь это я не научила ее быть осторожной. И наплевать, что другие об этом подумают… Но теперь уже поздно. Не успела».
Сердце матери все еще отказывалось верить в то, что Люся смогла так бессердечно поступить и бросить своего ребенка. Но внутренний голос тут же ее осекал: «Переспать же с отчимом она посмела. Почему бы не перейти очередной порог неприличия?!»
Укоры совести, обвинения в собственном бессердечии, проклятия в адрес Алексея, чья похотливость, получается, исковеркала судьбы уже трем живым существам, мольба о прощении и просьба вернуть ей дочь – все это враз и вместе острой головной болью обрушилось на Арьяну.
Женщина безвольно, как тюфяк, опустилась на стул.
– И что теперь? – пробормотала она, разведя перед собой руками.
– Я сообщила в милицию, – ответила дежурный врач. – Будут вашу Люсю искать. Хотя, по советскому закону, каждая женщина имеет право отказаться от новорожденного.
– А что будет с девочкой?
– Ребенка в дом малютки оформим. Или…
– Что «или»? – как за спасительную соломинку ухватилась Арьяна и даже привстала со стула.
– Или бабушка заберет внучку к себе. Вы ж еще молодая, поди справитесь…
Обеими ладонями утерев стекающие по лбу струи пота, Арьяна Тимофеевна молча, в знак согласия, несколько раз подряд повинно кивнула головой.