Анкор
Безусый Анкор не знал, что это был последний день его жизни. В юном возрасте мало что предвещает смерть.
Он проснулся еще до рассвета. В их племени принято рано вставать. Гуанчи называют себя «детьми солнца», что обязывает их встречать пробуждение родителя, чей свет и тепло прогоняет темноту и холод ночи.
Прихватив из потухшего очага длинный обглоданный мосол, Анкор направился к выходу из пещеры. Отодвинув в сторону висящую над порогом козью шкуру и низко пригнувшись, он испуганно замер на пороге. К его ногам упала ненароком уроненная кость.
Доселе знакомый ему мир сейчас утопал в мутном мареве цвета лишенной свежести и яркости крови. Длинная хвоя густого леса на склоне окружающих гор, как и абсолютно все остальное, находилась под слоем в прах разбитых глиняных горшков. До предела раскаленный воздух, насыщенный той же мелкой красноватой пылью, обдал лицо жаром и обжег ноздри.
Едва не отпрянув в спасительную глубь пещеры, молодой гуанч невольно прикрыл ладонью рот с носом и сквозь пальцы с сокрушением глухо произнес:
– Калима!
Он явно был ошарашен и растерян. Пусть не в диковинку, но за его короткую жизнь такого рода явления случались не часто. И обязательно в преддверии большой беды…
В последний раз подобный туман, но более интенсивного, почти кровавого цвета, забрал с собой старую чамато4, которую мать Анкора называла мамой. Было жутко наблюдать, как женщина, подобно рыбе на суше, беспомощно хватала ртом воздух и рвала на себе пепельные волосы. В тот раз у них еще сдохла половина овец. Их обнаружили в горах с чрезмерно вздутыми животами. Вывалившиеся из пасти посиневшие языки покрывал горшечного цвета песок.
С младенческих лет дети гуанчей с трепетом в голосе лепетали однажды услышанное от взрослых «калима», но настоящее значение этого слова никто не знал. Для малышни калима была ужаснее гуаёта5 – живущего на вершине горного пика духа зла. Обычно его именем часто пугали детвору, обещая, что он заберет к себе всех непослушных.
Старейшие племени тоже постоянно путались в своих толкованиях. Даже, кажется, всезнающая мать Анкора, и та призналась, что не знает, когда и откуда это понятие произошло.
– Калима – это душа вулкана, – бывало, поясняла она детям. – Когда она у него болит, он своим скальным дыханием обжигает и затмевает мир. Взывайте к его вершине и просите пощады!
– Голодная абканабак6 опять укусила небесное светило, – по-своему объяснял это явление отец Анкора. – Теперь горячая кровь солнца заливает нас. Надо дождаться, когда заживет рана.
– Это кровавый буревестник, – говорили другие. – В это время ветер дует именно с той стороны, откуда по большой воде чаще всего приходят гуиёны7 черных стервятников. Их речь нам непонятна, но нередко они выкрикивают «калима»…
Анкор поднял упавший мосол и переступил порог пещеры. Едва различимые сквозь песчаную пелену очертания кромки вершин гор постепенно окрашивались в багряный цвет – явный признак рождения нового дня.
Как из ниоткуда, радостно виляя очень массивным у основания и суженным у кончика хвостом, пред Анкором появилась тигровой раскраски огромная собака. Висячие розового цвета соски выдавали в ней кормящую сучку.
– Хара, – хозяин позвал и грубо потрепал псину за жесткую холку. Всунул кость в ее массивную, с развитыми клыками, пасть. С широкой грудью и сильно выгнутыми ребрами, брутального вида абканабак тут же, и опять-таки незаметно, исчезла.
Жилище его матери Мадай располагалось на верхней части невысокой скалы, а пещеры ниже по склону, по одной на каждого, занимали петуты8. У Анкора их было трое. В их племени имелись семьи и с еще большим количеством отцов.
На дне ближайшего широкого и глубокого оврага смутно, но можно было разглядеть выложенное из камня в форме улитки место сбора совета племени – тагорора. Там сейчас готовился к обряду их вождь, на языке гуанчей – менсей. Вот он, почему-то, был единственным петутом в их семье.
Анкор знал, что церемония посвящена ему. Сегодня он перешагнет копье воина и будет принят в стан взрослых мужчин. От возбуждения по молодому телу юноши пробежала легкая дрожь. И это посреди до крайности раскаленного воздуха.
Он был старшим из пятерых сыновей Мадайи. Великий ростом, под стать своим взрослым сородичам. В определенное время дня, когда высота Анкора соответствовала его тени, в нее рядком – как бусины, один за другим свободно помещались три овна. Да и было с кем сравнивать. Все чужаки, приходившие на остров по большой воде, едва превышали длину двух овец: и те черные – темнее ночи, с кучерявыми, подобно шерсти новорожденного ягненка, волосами на голове; и те бледные, что в звонких, блестящих на солнце одеяниях. После удачных отражений атак пришельцев юный Анкор неоднократно и внимательно рассматривал лежащие на земле бездыханные тела, которые с остатком помещались в его личную тень.
Чужеземцы действительно были ниже и слабее, чем гуанчи. Но им помогали боги огня, чьи горячие смертоносные стрелы, извергая клубы дыма, с грохотом, подобным выдоху просыпающегося вулкана, настигали жителей острова еще до того, как пришельцы сходили на берег.
– Глядите в оба, – неустанно предупреждала Мадай своих сыновей, – чтобы двуногие абканабаки не поймали вас.
Тревогу матери можно было понять. Давеча они всей семьей наблюдали за охотой пришельцев на противоположной стороне ущелья. В момент рождения нового дня черные и бледные чужеземцы, почему-то в этот раз вместе, вперемешку, с помощью плетеных накидок – наподобие тех, которыми жители острова ловили на мелководье рыбу, только больших размеров – охотились на едва проснувшихся гуанчей из соседнего племени. Кто сопротивлялся, тех с грохотом пронзали огненные стрелы. Плененных пришельцы уводили живыми на большую деревянную посудину, способную ходить по большой воде.
Никто из единоземцев оттуда больше не вернулся. Менсей был уверен, что чужаки едят людей.
Отныне каждую ночь взрослые мужчины их племени по очереди охраняли мансэ9, чтобы при появлении чужеземцев вовремя оповестить своих сородичей.…
– Вот получу сегодня копье воина, – гордо и самоуверенно рассуждал Анкор, выпуская из загона на выпас их домашний гурт коз и овец. – И при первой же возможности насажу этих двуногих собак, как крабов на кукан.
Он еще не ведал, что уже этой ночью ему предстоит охранять мирный сон соплеменников…
Жители острова старались держаться подальше от большой воды. Они и свои жилища обустраивали вдали от берега, в глубине возвышающихся над окрестностью гор. И это при том, что плавать как амфибии у них могли даже новорожденные. Анкор из любопытства испытал это однажды на младшем братишке. Тот не утонул, и даже больше – во весь рот улыбался под водой. Но почему-то гуанчам запрещалось заходить даже в прибрежное глубоководье. Разве что рыбачить, стоя максимум по пояс в воде.
Бывало, перед сном Мадай рассказывала причину этого запрета:
– Гуанчи означает «дети вулкана». У нашего народа первый отец – солнце. Вторым петутом является вулкан. В разы больше того, что спит сейчас в недрах родного нам Тейде. А третьим родителем всегда была большая вода. Однажды, всем на беду, поссорились вода с вулканом. Огонь и дым затмили первого отца, а волны возмущенного отца воды поглотили нашу обетованную землю. Мало кто остался тогда в живых. Опомнившись и образумившись, отец вулкан спешно возвел новый остров, остров Тамаран10. А петут вода как бы из ниоткуда принес сюда остатки наших полумертвых предков, которым рыбы уже успели откусить языки. Похоже, что наш родитель вода таким образом хотел заставить своих потомков молчать и не распространяться о случившемся. Но выжившие придумали новую речь, язык свистов – сильбо гомеро11. Их потомки, как и мы с вами, рождаемся уже с нормальной длиной языка, а вот это сказание мне моя прародительница поведала чисто на одних свистах.
Как правило, в такие вечера детвора усыпала под материнское насвистывание колыбельных песен…
В высоком и сильном, светлокожем, с голубыми глазами и копной густых рыжего цвета волос Анкоре все еще жил ребенок. Сгорая от любопытства, часто оглядываясь, он пробрался к самой крайней в скале пятой по счету пещере. С детским трепетом переступил порог своего будущего жилья.
Внутри глубокой куэвы12 было свежее, чем снаружи. Гуанчи не уставали благодарить отца вулкана, создателя этих нерукотворных жилищ. Днем, когда солнце в забытье беспощадно палило землю и растения – люди спасались в прохладе пещер. А ночью, наоборот, эти норы согревали.
Трое отцов Анкора, вооружившись «когтями дьявола» – черного, блестящего и острого вулканического камня, совместно расширили не только вход в пещеру, но и выровняли ее внутренние стены.
Мадай собственноручно украсила их рисунками. Черным пеплом потухшего костра, красной кровью зарезанной козы и белого цвета редкой в этих краях почвы она выводила на стенах пещеры замысловатые фигуры, при этом поясняя:
– Тень собаки будет предупреждать Анкора об опасности. Образ черепахи спасет его от голода, когда не будет козьего и овечьего мяса. Очертания кактуса – от хвори.
– Твои рисунки совсем не похожи на то, что должны отображать, – иронично заметил второй по счету петут.
– И это правильно! – с таинственным видом, по-заговорщицки тихо ответила ему супруга. – Так задумано. Никто посторонний не должен знать истинную суть нанесенного здесь защитника-духа. Это сделает нападающих бессильными.
Анкору разрешалось войти в свою пещеру лишь непосредственно перед началом церемонии принятия в мужчины. Но юношеское любопытство оказалось сильнее запрета.
На небольшом, выложенном из мелких валунов возвышении лежало его новое одеяние: гуаюко – набедренная повязка из свисающих бахромой пока еще зеленых листьев финиковой пальмы; капюшонообразная, сшитая из красно-оранжевых козьих шкур накидка. Юноша тут же примерил ее. Длинные и широкие края шатром покрыли его спину и плечи. В стороне от одежды лежали бусы из глины. Каждая бусинка имела другую форму и рисунок. Все это сшила и изготовила своими руками его суженная.
– Рамагуа! – вожделенно прошептал Анкор имя избранницы, надевая себе на шею украшение.
Его возлюбленная сейчас находилась далеко в горах, в заточении так называемого моне. Пробираясь сквозь чащу дремучего леса, Анкор каждую неделю носил туда по одной бараньей туше. Ему запрещалось видеть Рамагую, но он знал, что принесенные им жир и мясо с каждым рождением нового дня делают его невесту все краше и краше.
По просьбе матери на обратном пути Анкор обычно срезал с высоких вечнозеленых деревьев охапку вкусно пахнущих веток. Их пряного аромата листья Мадай совала везде и всюду: в супы и жаркое; в настойки для смазывания ран и от других хворей; зашивала под кожу шкур; вешала пучки над входом и на стенах жилищ; во время церемоний на тагароре украшала головы своих соплеменников благоухающими венками из веток этого дерева…
Незадолго до того, как солнце спрячется за горами, несмотря на неимоверную жару, все племя собралось вокруг тагорора. Принесли сюда и тела навсегда уснувших сородичей. На вытянутых руках Анкора сейчас лежала мумия его дедушки, предыдущего менсея их племени. Высушенное, обмазанное смесью из овечьего жира, перегнившей сосновой смолы, измельченной пемзы кустарника брессос и непременно магических листьев пахнущего дерева, тело старика было почти невесомым.
– Он легче, чем исхудавшая от кормления щенков Хара, – шепнул Анкор одному из своих отцов.
– Это просто ты стал очень сильным, – похвально ответили ему.
Раздался длинный и глухой звук. Это дул в огромных размеров морскую ракушку менсей. Его помощник ритмично застучал костью по куску сухого дерева. У кого были свободными руки, хлопали в такт. Гуанчи, держа тела умерших над головами, притопывая, водили кругом хоровод. Все быстрее и быстрее…
Внезапно один из танцующих неистово вскрикнул и, уронив мумию, сам упал на каменистую землю. Схватившись за щиколотку, он протяжно взвыл. Анкор слышал подобное от собак. Только этот крик был ужаснее. Перекошенные черты лица и звериный оскал говорили о невыносимой боли. Из разбитого при падении колена ручьем стекала кровь.
Осмотрев увечье, менсей пояснил:
– На камень неудачно наступил. Ступню вывихнул.
Подоспевшая Мадай посыпала рану порошком из измельченных сухих стеблей кактуса. Кровотечение вмиг остановилось. Разведя щепотку того же порошка в воде, она заставила потерпевшего выпить эту смесь. Вытирая губы, он смог тут же подняться на ноги и, прихрамывая, сделал пару шагов.
– Владыка, – дрожащим хриплым голосом промолвил пострадавший. – Как же я сегодня в караул пойду?
– Это не твоя забота. Найдется замена. Хотя бы тот же Анкор. Пусть сразу и докажет, что он уже созревший воин.
Такой поворот не только удивил, но и огорчил юношу. Но спорить с менсейем он не посмел. Покорно склонив голову и, как его учила мать, величественно произнес:
– Гуая эчей эфиай насетэ саанья! – что у гуанчей означало: «Жизнь позволь прожить, служа тебе!»
Анкор мечтал провести эту ночь рядом с любимой Рамагуой. До свадьбы это запрещалось. Но среди молодых мужчин гуанчей существовало нетрадиционное поверье, что праздничная церемония взросления без телесной близости с женщиной – незавершенный ритуал. Одержимые этим мифом, в ночь после торжества на тагароге юноши искали совокупления. Если не с невестой, то хотя бы с женщиной, которая занималась этим за вознаграждение. В племени это было всем известной тайной.
– Неужели менсей мог такое забыть? – злобно возмущался Анкор, спускаясь с гор к берегу большой воды. В руках он держал копье взрослого воина.
В какой-то момент ему даже пришла мысль, что все было подстроено. На самом деле никто не повредил себе ногу. Просто таким образом менсей решил держать Анкора подальше от своей дочери Рамагуа.
Юноша представил, как, сидя у себя в пещере, что находится под пирамидой умерших предков, отец невесты сейчас довольно ухмыляется. А еще Анкор испугался: что и как станут о нем судачить мужчины племени. Он с ужасом прикрыл лицо ладонью, а горы эхом вторили ему:
– Нет! Такому не бывать.
Песчаная горячая пелена успела за день раствориться. К вечеру посвежело. Анкор дождался темноты и целеустремленно побежал в глубину острова. Мимо пещер родителей. Он даже обрадовался, что его сегодня не сопровождала собака. Хара кормила щенков. Она была бы ему сейчас помехой.
В свете полнолунья миллионы ярких звезд усыпали небо. Юноша быстро и благополучно добрался до спрятанного в горах моне. Скромно постучался в плетеные из грубых листьев пальмы ставни глухо закрытого окна. Тихо позвал:
– Рамагуа!
Он рисковал разбудить женщин, охраняющих моне. Но неудержимое желание заставляла его повторно стучать и звать возлюбленную.
В какой-то момент за плетением окна послышался легкий шорох.
– Рамагуа, – прильнув губами к сухим листьям пальмы прошептал юноша.
– Анкор, – нежный голос невесты заставил его вздрогнуть всем телом. – Ты что здесь делаешь?
– Выйди ко мне! – попросил Анкор, облизывая губы, высохшие от секундного прикосновения к плетеным ставням.
– Это запрещено, ты знаешь.
– Я хочу тебя! – глухим, выходящим из глубины груди, голосом умолял Анкор.
– Ачимаек здесь.
В подтверждение ее слов раздался голос матери невесты:
– Уходи, Анкор! Отцы не одобрят твой поступок. Моя дочь до замужества останется аримагуадой13.
Юноша отпрянул от окна. В злобе, упав на колени, он взвыл от досады.
– Иди к себе! – громко напутствовала его мать Рамагуаи…
В эту ночь горы и лес неожиданно покрыло непроницаемым густым воздушным молоком. Анкор не видел даже пальму своей вытянутой руки, так гуанчи называют ладонь. Идти в тумане на ощупь сложно и очень опасно. В любой момент можно сорваться в пропасть. Юноше пришлось остановиться и ждать.
Наконец начало светать. Медленно рассеивался туман. Неожиданно со стороны берега послышались тревожные свист и крики гуанчей, раздался первый грохот огненных стрел пришельцев.
У Анкора похолодело в сердце. Сломя голову он бросился на шум в тумане. Его уже не страшили ни пропасть, ни смерть.
Посреди тагорора, лицом к небу и с распятыми руками, лежал окровавленный менсей. Пещера Мадай и одного отца пустовали. Два других петута даже не успели проснуться – с перерезанными шеями они покоились на ночном ложе. Ни одной живой души вблизи…
Еще крепче сжав копье, юноша перебежками, через гряду утесов поспешил к большой воде. На полпути, остановившись на одной из каменных, с крутыми склонами и острыми выступами, глыб, Анкор заметил уже удаляющуюся от берега деревянную посудину пришельцев. Даже если бы он мог взлететь как птица, догнать чужеземцев уже было невозможно.
Сквозь слезы, с неимоверной ненавистью и досадой, юноша глядел на уходящих по большой воде похитителей. Ему даже показалось, что на краю их посудины с высоко поднятой рукой стояла Мадай. Мать прощалась с сыном.
За спиной Анкора послышался шорох. Юноша резко обернулся, успев поднять копье для броска. В тот же момент он невольно начал опускаться на колени. К нему подбежала собака и стала жадно облизывать руки и лицо хозяина.
– Хара, Хара, – то и дело повторял Анкор, вытирая льющиеся слезы о шерсть преданной псины. – Одни мы с тобой остались.
В тот же миг, видимо, вспомнив о чем-то важном, Анкор вскочил на ноги и тревожно вскрикнул:
– Рамагуа!
Он сбежал вниз по пологому склону скалы, направляясь в сторону моне, где, ничего не ведая о случившемся, сейчас, должно быть, кушала его невеста. Это было постоянным и единственным занятием девушки на выданье.
– Еще две овцы, и Рамагуа принадлежала бы мне, – как-то обреченно произнес Анкор и почему-то остановился.
На мгновенье он представил себе горестные лица невесты и ее матери. А в ушах вновь и с большим смыслом прозвучали укоризненные слова:
– Уходи, Анкор! Отцы не одобрят твой поступок…
Юноша вновь поднялся на высокую каменную глыбу. Собака следовала за ним по пятам. Трясясь от рыданий, угрожая копьем, он стал прогонять ее, громко выкрикивая:
– Пошла вон, Хара! Иди лови птиц и ящериц. У тебя дети. Их надо кормить.
Собака повиновалась и, поджав хвост, скрылась меж валунов.
Анкор решительно приблизился к краю острого выступа. Обеими ладонями взялся за древко копья и прижал его к груди. Лишь на мгновенье посмотрел вниз. Дно расщелины под скалой все еще было залито молоком тумана, скрывающего ее действительную глубину.
– Амен14, – сухими губами обреченно изрек молодой гуанч, задрав к небу голову.
Похоже на то, как это делали огромные черно-белые рыбы на большой воде, юноша подпрыгнул и нырнул в бездну…