Господин Утьжевич
Господин Утьчжевич всегда носил очень мятую фетровую шляпу и очень длинный серый плащ. Мартин встретит его в парке, когда будет идти в музыкальную школу. Господин Утьчжевич сядет на лавку, достанет из правого кармана недоеденное яблоко в целлофановом пакетике, а из левого половину свежего батона. Голуби и утки соберутся вокруг него еще до того, как на асфальт полетят хлебные крошки. Когда птицы будут накормлены, господин Утьчжевич развернет целлофановый пакетик и застенчиво сгрызет недоеденное яблоко, очень аккуратно положив объедки обратно в пакетик, а пакетик – обратно в карман. Все это случалось с таким постоянством, что будет казаться столь же естественным и необходимым, как весенняя капель или октябрьский листопад. Однако в этот раз в господине Утьжевиче будет что-то необыкновенное. Его кругленькое, обычно равномерно-сероватое лицо в тот день будет словно нарумянено, из его петлицы будет торчать какой-то сорняк, а его шляпа будет выглядеть так, как будто была подвергнута попытке распрямления. На обратном пути Мартин впервые увидит господина Утьчжевича в компании кого бы то ни было, помимо уток и голубей, а именно – Матильды, которая облачится по этому случаю в чуть подпорченное молью шерстяное пончо такого же цвета, как и лапы черемухи, создающие здесь фантастические кроваво-красные лабиринты. Она будет держать господина Утьчжевича под руку и вращать головой, глядя по сторонам, а он будет смотреть прямо перед собой и шагать так, как будто только что научился ходить. Поодаль же, в зарослях, где даже трава будет казаться темно-алой под сенью зловещего цветения, Мартин обнаружит другую фигуру, чьи черные глаза всегда устремлены только на него, даже когда ничего и никого не видят, застывшую в терпеливом, но требовательном ожидании.
Однако все это случится позднее. Теперь же Мартин (Мартин М., если полностью) находился во дворе перед своим домом, позволяя матери держать его за руку, и ему с той ясностью, которая бывает только в сновидениях, вспоминался момент, когда он в точности так же стоял на этом самом месте и слышал гул пролетающего над ним самолета, стук паровозных колес и пение соловья одновременно, хотя ближайшая железная дорога и пролегала в десятках километров от их города, и еще не знал о том, что аномальное цветение черемухи огромными алыми цветами совпадет с другими, еще более необычайным событиями, которые произойдут в городе К. в мае 19…-го года.
Комната
Комната, в которой Мартин проводил так много времени, комната с тонкими розовыми занавесками, его комната, располагалась в глубине квартиры. Ее единственное окно выходило на задний двор, точнее сказать, пустырь. Эта комната будет часто сниться ему впоследствии, когда он почти позабудет ее обстановку, а дикие яблони перед домом зачахнут. В этих снах он будет пробираться сюда тайно, среди ночи, стараясь не потревожить незнакомых людей, которые теперь мирно спят здесь вместо него, а позади дома, вместо пустыря, будет широкое плато, с которого открывается вид на каньон и скрытые в длинных серых облаках горные вершины. Пробуждаясь от этих снов, он будет изумляться, что никогда в ней больше не побывает.
В этой комнате он спал, делал домашнее задание, сушил цветы в большой книге с офсетными листами, изучал созвездия в охотничий бинокль, а также, положив голову на подоконник с бегониями и фиалками, всматривался в отдаленные вершины деревьев и плакал от жалости к себе и другим.
Шнурки
Так получилось, что в детский сад он почти не ходил. Те несколько недель, что он там провел, оставили, однако, в его памяти чрезвычайно рельефные образы, от которых он не сможет избавиться, наверно, уже никогда. Например, удивление, вызванное принудительным укладыванием спать посреди дня в большой комнате с расставленным рядами кроватями. Сна у него в такие моменты было, как говорится, ни в одном глазу. Встать и заняться чем-нибудь было нельзя. Оставалось лежать и молча слушать тихое сопение других детей, которые, как ни странно, в отличие от него, действительно сразу или почти сразу засыпали. Иногда были слышны и другие звуки, те, что доносились из-за закрытой двери, тоже тихие, но отличающиеся от первых большим разнообразием и тем искажением, что привносило в них преодоленное пространство, – звон посуды с кухни, смех воспитательниц, цоканье каблуков по паркетному полу. Кстати, о воспитательницах. Мартин много раз впоследствии силился восстановить какие-то дополнительные подробности, помимо тех, что всплывали в памяти сами собой, и решить для себя вопрос – были ли они настолько жестоки только к нему, или таковы они были со всеми воспитанниками? Но на ум приходили всегда одни и те же вещи. Госпожа Птолема. Большая закругленная женщина с лицом добродушной бесхарактерной няньки из детской сказки, вполне возможно, приятнейший человек в каких-нибудь других ситуациях. Как-то раз он попросил ее завязать ему шнурки на ботинках, так как сам еще не научился этого делать, а, когда покачнулся от резкого движения, которым госпожа Птолема дернула к себе его левую ногу, и ухватился рукой за ее плечо, чтобы не упасть, воспитательница подняла к нему лицо, перекошенное такой жгучей злобой, какую Мартин еще никогда в жизни не видел, и громко, надзирательским басом рявкнула:
– Не держись за меня!
С другими детьми его отношения тоже не задались. Его никто специально не обижал, но и водиться с ним отчего-то никто не хотел. Казалось, уже тогда все вокруг были объединены чем-то таким, чего у него одного среди них не было.
И каша. Омерзительная пресная манная каша с густыми комками в сероватых тарелках со сколами на краях, вызывавшая у него рвотные спазмы, которую нельзя было не есть, как нельзя было не ложиться посреди дня в постель и как нельзя было не пытаться влиться в общую игровую возню, что оказалось для него так же невозможно, как и заснуть.
Вероятно, все это длилось бы до самой школы, так как родителям он никогда об этом не рассказывал и той привязанности к ним, которая заставляет детей хотя бы изредка и только поначалу устраивать истерику, когда их оставляют на попечение чужих людей, у него не имелось, если бы однажды он не попал в больницу с застуженными почками после длительного пребывания в сидячем положении на холодном детсадовском полу. Этого оказалось достаточно, чтобы, к его величайшему облегчению, детский сад был отменен навсегда. С этого момента для него начались дни полного чудес и событий домашнего затворничества.
Приключение
В декабре 19…-го Мартин уже умел читать, но еще не ходил в школу.
Мать брала его с собой, когда ей нужно было отправить письмо или купить овощей. Между почтой и газетным киоском, уже закрытым, она остановилась, чтобы почитать объявления, которыми был обклеен кусок кирпичного брандмауэра. Мартин тоже прочитал одно. Затем он повернулся и посмотрел на покрытую тонким слоем снега площадь. Только в нескольких местах гладкую сияющую поверхность нарушали чьи-то следы. Несколько фонарей делали различимым мрачный бронзовый силуэт. Было так тихо, как бывает только морозными зимними вечерами. Справа над площадью возвышалась башня с часами. Слева в густых сумерках светились желтые прямоугольники окон, похожие на пленку из слайд-проектора. Мартин посмотрел на мать, она была поглощена настенным чтением. Он двинулся вперед, по направлению к желтым окнам. Следовало идти быстро, но тихо. Он был готов к тому, что его остановят, но этого не произошло. До дома было двадцать минут ходьбы. Мартин слушал, как при каждом его шаге хрустит снег, и смотрел, как теплый свет из вечерних окон озаряет ржавые конструкции между домами, возведенные не то для детей, не то для собак. Никогда еще он не бывал в этих местах сам по себе. За весь путь он не встретил ни одного прохожего. Во дворе перед их домом тоже никого не было. Он присел на деревянные качели. Было по-прежнему очень тихо. Их окна светились так же красиво, как и окна других зданий. Каждое имело свой собственный оттенок желтого или оранжевого. В некоторых можно было различить хрустальную люстру под потолком или горшок с геранью на подоконнике.
Вскоре Мартин услышал торопливые шаги за спиной. Это была его мать. По ее голосу он понял, что сейчас случится что-то плохое. Она резко стащила его с качелей, ударила ладонью по спине и поволокла домой.
Холм
Пустырь позади дома, в котором жил Мартин, переходил в исчерченный тропинками лес. Между высокими елями, вязами, кленами и соснами там росли нежные лещины и алеющие в октябре бересклеты. На полянах трепетали осины. Мартин любил наблюдать, как солнце играет в их кронах. Он также любил хмурые безветренные дни лета, когда вся зелень вокруг излучает тихий матовый свет. Серое небо делало разные оттенки зеленого более различимыми, чем обычно. По кустам шныряли большие сизые птицы, похожие на крыс. Их переливчатые грудки отражали блеск невидимого солнца. Мартин думал, что их белесые глаза слепы, что они могут есть волчьи ягоды и не умирать и что они связаны неясным образом с цветением шиповника. В такие дни ему казалось, что вот-вот должен пойти дождь, хотя именно в такие дни он никогда и не шел. Было особенно приятно, если погода выдавалась свежая, почти прохладная и приходилось надевать теплый пудровый свитер. Тогда казалось, что серые птицы наконец запоют, а из низких облаков посыплются мокрые листья.
Одна из тропинок уходила вверх на холм. Там лес редел и заканчивался небольшой поляной, покрытой мятликом. Отсюда были видны стальные резервуары, обнесенные колючей проволокой огороды с теплицами и маленький темный пруд. И если в такой день, когда Мартин оказывался на вершине холма, низкие облака расступались и оживляли прозрачную даль, ему становилось больно дышать. Солнечный свет приносил с собой ветер, который заставлял лесную поверхность тревожно шелестеть и мерцать, и Мартину казалось, что от него ускользает что-то чрезвычайно важное, может быть, самое важное в жизни. В результате сильного волнения у него обычно случалось расстройство желудка, так что приходилось бежать домой или, если было уж совсем невмоготу, подыскивать укромное место в лесу возле лопуховых зарослей, листья которых можно было использовать в качестве туалетной бумаги.
Восьмое марта
В Доме офицеров, в зале с витражной стеной и скрипучим линолеумом, Мартина и еще дюжину дошкольников обучала искусству разнообразных поделок молодая госпожа Сесилия, носившая просторные кашемировые свитера, красиво сочетавшиеся с ее волнистыми волосами, похожими на клуб дыма. Накануне Восьмого марта они мастерили под ее руководством раскладные открытки с объемными тюльпанами внутри. Тюльпан Мартина был желтый. Госпожа Сесилия отметила его аккуратность. Вероятно для того, чтобы внушить им вдохновение, она произнесла наставительную речь о добродетельности матерей и завершила ее вопросом:
– Вы любите свою маму?
Вопрос был скорее всего риторический. Большинство дошкольников неуверенно промычали «да». Гартензия, девочка с очень громким голосом и двумя огромными передними зубами, прокричала: «Я – очень люблю!». Многие, как Мартин, продолжили молча склеивать лепестки тюльпанов. И только Джулиан, мальчик, у которого всегда блестела грязная лужица под носом, застенчиво, но решительно заявил неприятно-скрипучим голосом, какой бывает только у детей из неблагополучных семей и престарелых курильщиков:
– Нет. Я не люблю.
Госпожа Сесилия была к этому не готова. Дети притихли.
– Как это не любишь, Джулиан?
Мартин не слушал, что говорила еще госпожа Сесилия. Его сердце забилось быстрее. Он был восхищен смелостью и честностью Джулиана и досадовал, что сам не обладал ими в такой же степени. Он был очень счастлив, оттого что его смутная мысль (даже не мысль, скорее ощущение), за которую его бы резко осудили, как осуждала сейчас Джулиана госпожа Сесилия, обнаружилась в ком-то еще. Он бы и сам не понял, с чем связана тревога, которая была вызвана в нем вопросом госпожи Сесилии, если бы Джулиан не сделал своего удивительного заявления.
По окончании занятий мать встретила его и повезла на санках домой. Пересекая площадь, она остановилась, чтобы надеть перчатки. Спинки у санок не было, и Мартин должен был крепко держаться за передок. Однако во время остановки он расслабил руки, и когда санки дернулись, не успел ухватиться посильнее. С неожиданной быстротой, но совершенно безболезненно он упал назад в подтаявший слой снега. Лежа на спине и слушая удалявшиеся шаги матери, он решил полностью покориться судьбе и ничего не предпринимать. Прошло несколько минут. Он видел перед собой только черноту неба с несколькими тусклыми звездами. Сквозь шубку к его позвоночнику стал прокрадываться холод. Мартин оставался неподвижен и размышлял о том, как долго он сможет так лежать, пока что-нибудь не произойдет. Наконец, как будто из ниоткуда снова возникла мать, подняла его, отряхнула и посадила на санки. Она была взволнована и спрашивала, почему он не позвал ее. Мартин не знал, что ей ответить. На следующий день отец прикрепил к его санкам массивную металлическую спинку, что сделало их немного похожими на замысловатое орудие пыток.
Сад Суррексия
Любимой легендой Октавии была история одного малоизвестного, но выдающегося во многих отношениях древнеримского жреца и политического деятеля, который был знаменит преимущественно своей любовью к Флоре, которую он почитал как главную из божеств.
По некоторым противоречивым свидетельствам, принятия своего последнего и самого популярного закона великий понтифик Апиус Оцимус Суррексий добился за три дня до смерти, которую сам же предсказал незадолго до этого на заседании сената. В соответствии с указом, каждый свободный римский гражданин должен был завести собственное горшечное растение и никогда, ни при каких обстоятельствах не расставаться с ним вплоть до его или его владельца гибели. Разумеется, никто, кроме эксцентричного понтифика, не относился к постановлению всерьез, и сразу же после кончины Суррексия оно утратило силу. Однако на целых три дня розы, лилии, фиалки, левкои, асфоделусы, мирты и розмарины обрели способность свободно передвигаться по городу, в некоторой степени даже наделенные даром речи:
– Как поживает ваш аспарагус, легат Паулус?
– Ваши настурции сегодня особенно нежны, префект Деметриус.
Люди подтрунивали над старым Суррексием, а он, тем временем, наблюдал из личного солариума за своей давней мечтой – кинетическим садом. Его похороны собрали процессию из многомиллионных глиняных горшков. Все ее участники, не сговариваясь, называли впоследствии свое растение «цветком доброго Суррексия». Говорили также, что вплоть до ритуального сожжения с его мертвого лица не сходила улыбка.
Мокрая сирень
Двоюродная бабушка Мартина жила за городом, в старом двухэтажном доме. Мартину нравилось отковыривать потрескавшуюся краску с деревянных перил у входа.
Перед фасадом дома раскидывался сад с обвитой чем-то засохшим аркой, а из сада шла тропинка. Куда, Мартин не знал. Ее продолжение скрывали серые стволы старых тополей.
В конце мая 19…-го года вся семья Мартина (отец, мать, Мартин и его старший брат Корнелиус) гостила у бабушки на протяжении целой недели. В один из тех дней Мартин проснулся очень рано. Он понял это по тишине вокруг и тусклому матовому свету за окном. Немного полежав, он подумал, что заснуть снова не получится. Тогда он поднялся с постели и спустился в прихожую. Там он стоял какое-то время неподвижно и вслушивался в тишину, затем надел ботинки и вышел в сад. Было слышно, как щебечут птицы и как ветер колышет верхушки тополей.
Он вышел из сада и двинулся вперед по тропинке, уходящей вглубь аллеи. Было свежо, но Мартин не чувствовал холода, только слегка переживал, что был так далеко от дома в одной пижаме. Постепенно с медленного шага он перешел почти на бег. Тополя над головой шумели трагично и беспокойно. Мартин как будто потерял всю массу тела, только сердце его билось сильнее обычного. Он подумал, что именно такой должна быть смерть. От нестерпимой красоты и драмы жизни. Он вообще часто думал о смерти и не мог понять, думают ли другие о ней так же часто и только притворяются в разговорах, что интересуются какой-то чепухой, или же все они знают нечто такое, что навсегда разрешает и страх, и отчаяние, которые должна вызывать ее неотвратимость, и оттого не имеют необходимости о ней думать.
В конце аллеи начинался пологий спуск. Здесь по обеим сторонам тропинки цвела сирень. Мартин замедлил шаг и приблизился к одному из кустов. От него веяло холодом и влагой. Мартин притянул к себе ветку и прижался щекой к мокрым цветам.
Солнце уже ярко сияло в тополиных листьях. Мартин выпустил из рук благоухающий куст. Он вдруг страшно забеспокоился, что его могли хватиться дома и пустился бегом обратно. Но дома оказалось все так же тихо. Мартин аккуратно снял ботинки и поднялся к себе в комнату. Перед тем как лечь в постель и снова крепко заснуть, он сделал запись у себя в дневнике: «1. Отчего цветочки плачут по утрам? 2. Изменится ли суть смерти, если она наступит в момент духовного озарения?»
Лис
Ему приснился небольшой пологий овраг, поросший высокой травой. Рядом был луг, а вокруг лес. Трава была мягкая, цветом словно после дождя, на лугу росли маленькие синие фиалки, а в небе висели тяжелые серые облака. Где-то в этом лесу жил лис. Иногда он выбегал к оврагу и застывал на месте, настороженно вглядываясь куда-то в темноту леса.
Мартин проснулся и ощутил острую печаль, оттого что это был сон и оттого что этот сон закончился. Он был готов отдать все, чтобы вернуться к оврагу с лисом. Ни одно место на свете не казалось ему таким же красивым и таким же родным.
Прошло много дней, и ему приснился другой сон. Он шел по городской окраине вдоль железнодорожных путей, слева возвышались мрачные индустриальные постройки, а справа через пустырь уходила тропинка в лес. Было пасмурно. Что-то шевельнулось в памяти Мартина, и он свернул на тропинку. Через несколько шагов он уже наверняка знал, куда она ведет. Мартин спешил, но старался идти осторожно, как будто любое резкое движение могло разрушить ясность пути и отдалить его от цели. Лес редел, и местность все больше походила на чудесный край, в глубине которого скрывалась что-то недостижимо прекрасное и немного пугающее, но какой-то внешний импульс заставил Мартина проснуться.
Еще не раз в своих снах он будет так же обретать уверенность, что овраг с лисом где-то рядом, или не рядом, но в точно определенном направлении, будет подбираться к нему с разных сторон, из самых разных отдаленностей, но каждый раз будет просыпаться до того, как достигнет его. Эта внутренняя география снов будет преследовать его в течение всей жизни.
Черви
Кто-то из мальчиков во дворе принес из дома шприц. Мартин и еще несколько ребят отправились с ним к тому месту позади дома, где были канава, ручей и много песка. Старший из них, Гарри, спустился в канаву, пробыл в ней несколько минут, вылез с полной пятерней дождевых червей и положил их на землю, все остальные присели вокруг на корточки. Гарри взял шприц, набрал в него воды из ручья и воткнул в одного из червей. Животное задергало обоими концами своего розового тела. Всех это очень развеселило. Только вода, выпускаемая шприцом, не раздувала червя, как планировал Гарри, а просто выливалась наружу. Расползавшихся червей сгребали в центр, а шприц передавали по кругу. Каждому не терпелось уколоть червя. Была предпринята попытка высасывать пустым шприцом из него внутренности, но этого тоже не вышло. Очередь дошла до Мартина. Он взял шприц и аккуратно ввел его в утолщение на теле червя (кто-то сказал, что там у него сердце). Мартину тоже было очень весело и немного противно. Вскоре эта игра всем надоела, и ребята разошлись по домам. Мартин остался очень доволен таким приключением.
Вечером, когда пришло время сна, он лег в кровать, закрыл глаза и вспомнил своего червя. Как игла входит в мягкое утолщение, как судорожно дергается длинное склизкое тельце. Но теперь от этого не было весело. Мартин заплакал. Он хотел вернуться к канаве и вылечить раненых червей, но побоялся, что не сумеет выйти из квартиры незаметно для родителей.
Первое сентября
Его первое первое сентября пришлось на теплый пасмурный день. Мартину достались бледно-розовые гладиолусы, обернутые в прозрачную пленку. Его тошнило от волнения и раннего подъема. Из горла в рот попадала кислая жижа. После парада на площади их повели в здание школы парами. Мартину пришлось идти за руку с красивым толстым мальчиком, сжимавшим перед собой на почти выпрямленной руке восхитительный букет из желтых роз и гипсофилы. В классе с прохладными голубыми партами они отдали свои цветы учительнице, госпоже Дездемоне. Мартин не понимал, почему. У госпожи Дездемоны были короткие кудрявые волосы и сильно оттянутые вниз огромными янтарными бусинами мочки ушей. Она с умилением улыбалась, глядя сразу на весь класс. Мартина посадили за четвертую парту в первом ряду, рядом с окном. Справа на стене висел плакат «Солнечная система». Плутон тогда все еще был планетой, а спутник в виде огромного пельменя еще не был открыт.
За окном показалось солнце. Учительница что-то говорила, но Мартин не слушал. Он слегка приподнялся одним боком, чтобы выпустить из себя лишний азот, подметив про себя, какой он симпатичный и нарядный, сидит здесь за прохладной голубой партой и слегка попукивает совсем не вонючими газами. Пожалуй, это был лучший из его школьных дней. Впоследствии он установит, что наслаждаться этим праздником можно только в двух случаях – в самый первый раз и тогда, когда уже не принимаешь в нем никакого участия (кроме самого главного, коим, собственно, и является неучастие). Он рассеянно блуждал взглядом по белеющему асфальту с побитыми бортиками и думал: неужели возможно, что б ты только что шел по улице, на которую теперь смотришь из окна?