Buch lesen: «Дневник Булгарина. Пушкин», Seite 10
Глава 9
Пушкин пропал, повредив ногу. Приезд в Петербург Александра Грибоедова. Я полностью поглощен старым другом. Пушкин затевает литературную войну с поэтом Великопольским. На ответ Великопольского Пушкин откликается вызовом. Сомов попал в секунданты, а я – в примирители. Мой рассказ о карточной дуэли, кончившейся убийством. Щепетильность Пушкина уступает разуму. Война с Великопольским завершается миром. Пушкин в отчаянии, ради него я оставляю Грибоедова. Проповедь о Просвещении. Отклик Пушкина; наш спор о путях Просвещения.
1
Несколько дней от Пушкина не было никаких вестей, и я стал беспокоиться, но тут пришла короткая записка, объясняющая причину пропажи поэта совсем не по личным видам.
Милостивый государь, Фаддей Венедиктович!
Обстоятельства складываются против меня. Прошу простить мое невольное исчезновение на эти несколько дней, которое Вы могли счесть за ренегатство. Объяснение простое и глупое, какой часто бывает правда: я на лестнице повредил ногу. Теперь безвылазно сижу в гостинице, словно медведь в берлоге. Вернее, как старый медведь со сломанной ногой. Пиит не может так выглядеть, фигура Фальстафа сносна для баснописца, но не для романтического поэта, каким меня считают. Поберегу репутацию до другого случая, потому гостей не принимаю, разве что Дельвига, когда тот не простужен. Я и без того выгляжу стариком на постели, а если еще начну чихать, то или умру со смеху, или заболею ипохондрией. Оба исхода мне не привлекают, в итоге – сторонюсь даже барона. Вам объявляю это прямо, а прочим знакомым приходится раздавать экивоки.
Я не скучаю нисколько. Но буду признателен, если вы, Фаддей Венедиктович, поделитесь со мной планами нашего общего дела. Надеюсь, что вскоре смогу лично засвидетельствовать Вам искреннее почтение.
Александр Пушкин.
***
Письмо тронуло меня, и я тут же ответил запиской. Я и визит к раненому поэту уже наметил, но в это время пришло новое известие, которое на время вытеснило мысли обо всем другом: в столицу прибыл драгоценнейший Грибоедов. Все свое свободное время я стал проводить около него.
Появление Грибоедова в моей жизни, его слова или молчание, просто его фигура рядом, делали меня покойным и каким-то уверенным, сильным. Словно я выздоровел после болезни, словно у меня до сих пор была одна рука, и я приспосабливался к миру как мог, и вдруг обрел вторую – стал полным, полноценным, сильным, как никогда, совершенным, уверенным. Я и забыл, как это здорово – не хранить память о дружбе, а видеть друга рядом, всегда иметь возможность обменяться словом, жестом с человеком, который тебя полностью понимает, с тем, кому ты веришь, как себе, кто готов для тебя на все, а ты – для него. Иметь друга – это значит быть неуязвимым, бессмертным, возвышаться над другими людьми, но не как возвышаются аристократической спесью или разросшимся самомнением, а по особому праву – как обладателю двух умов, двух душ, двух сердец. Эта обретенная сила казалась мне самодостаточной. Ей не требуется поддержка, ей все по плечу. Планы мои показались мне осуществимыми. Правда – беда, я не мог в полной мере поделиться ими с Грибоедовым – это знание стеснило бы его как высшего чиновника. Но мысли мои относительно будущего России Александр разделил полностью…
Спустя некоторое время после своего письма ко мне неожиданно явился сам Пушкин. Как всегда веселый, но с тростью в руке – он еще прихрамывает после падения на лестнице. Александр Сергеевич с порога объявил, кто выманил его из демутовой берлоги.
– Великопольский! Фаддей Венедиктович, вы читали, что написал этот сукин сын, а?! – закричал Пушкин с порога, сияя белозубой улыбкой. – Он, видите ли, порицает игроков, он – тот, кто сам мечет банк при первой возможности. Да еще так бездарно! Впрочем, и стихи его тоже всегда в проигрыше.
– Так что ж? – возразил я с улыбкой. – Верно, он знает, о чем пишет! Лучший критик тот, кто сам изведал порок. Кто больше всего твердит нам о вреде пьянства? Люди, которые протрезвятся только в гробу!
– Хорошо сказано, Фаддей Венедиктович! – воскликнул Пушкин. – Но если плохой игрок, подчас, подарок для своих соперников, то плохой поэт – никому ни в радость. Да еще с претензией дать нам мораль! Да это возмутительно также, как если бы висельник учил нас читать псалтырь. Он порицает тех, кто более удачлив в игре, а вернее – более умен, чем он.
– Да что вам в том, Александр Сергеевич? Забудьте!
– Лишь когда будет опубликован мой ответ. – Пушкин протянул мне листок.
Я прочел «Послание к В., сочинителю Сатиры на игроков»:
Некто мой сосед,
На игроков, как ты, однажды
Сатиру злую написал
И другу с жаром прочитал.
Ему в ответ его приятель
Взял карты, молча стасовал,
Дал снять, и нравственный писатель
Всю ночь, увы! понтировал.
Тебе знаком ли сей проказник?..
– Эк вы его припечатали, Александр Сергеевич! Стоило ли?
– Непременно. Пусть – исходя из вашего замечания – или делается трезвым сатириком, или уж окончательно спивается, и в том находит удовлетворение.
– Будет вам, обычная безделица! – воскликнул я. – Есть дела и поважнее, неужто в самом деле это вас так задевает?
– Я его еще при встрече обыграю! – с запалом ответил Пушкин, потрясая тростью.
– Саша, осторожно! – в дверях возникла обеспокоенная физиономия барона Дельвига.
– Вот, Фаддей Венедиктович, барон всюду за мной ходит, словно нянька за шалуном! – пожаловался, но без всякого раздражения, Пушкин. – Что ты надо мною квохчешь, Антоша?
– Твоя нога еще не зажила, Александр, едем в гостиницу или к нам. Добрый день, Фаддей Венедиктович, – кивнул мне барон.
Я молча поклонился. Столь впечатляющий знак дружбы мне показался скорее смешным и неуместным. Верно, барон забыл, что его товарищу скоро уж тридцать лет.
– Так непременно напечатайте! – наказал еще раз Пушкин, увлекаемый Дельвигом.
– Мое почтение – Софье Михайловне! – успел сказать я вдогонку.
2
Впрочем, восторг мой от приезда дорогого Грибоедова не мог нарушить ежедневной привычки работать в редакции. Газета на самом деле больше похожа на фабрику, чем на клуб литераторов, если кто так, не зная дела, воображает. Каждый должен исполнять свою работу, иначе фабрика ничего не выделает, и фабрику можно закрывать.
Разбирая однажды почту, я наткнулся на новое письмо Великопольского. Верно, я и забыл, что псковский банкомет, скорее всего, не смолчит. Тем более, слыхал я, что Великопольский и Пушкин писали друг другу сатиры и ранее.
С твоим проказником соседним
Знаком с давнишней я поры:
Обязан другу он последним
Уроком ветреной игры.
Он очень помнит, как сменяя
Былые рублики в кисе,
Глава «Онегина» вторая
Съезжала скромно на тузе.
Блуждая в молодости шибкой,
Он спотыкался о порог;
Но где последняя ошибка,
Там первой мудрости урок.
Как говориться: милые бранятся – только тешатся. Я приказал Сомову сделать список и отвезти его Пушкину. Об исполненном деле я тут же забыл, углубившись в чтение материалов завтрашнего «Иностранного отдела». Затем я собирался ехать к Грибоедову. Вдруг через какой-то час ко мне в кабинет влетел растрепанный Сомыч.
– Дуэль! Дуэль будет!
– Какая еще дуэль? У кого? – не понял я.
– У Пушкина! Только прочел он список послания Великопольского, как лицо его потемнело от прилива крови. «Мерзавец! – кричит, – ты мне ответишь!». И тут же Александр Сергеевич стал звать меня в секунданты. А я сразу к вам, Фаддей Венедиктович, поскакал.
– Вот незадача! – я вспомнил воздетую, как сабля, трость Пушкина. – Эк его опять разобрало.
– Скорее, Фаддей Венедиктович, едем, не то Александр Сергеевич вызов пошлет и вся недолга! Я слыхал, что Иван Ермолаевич стреляет изрядно, как никак – офицер в отставке.
– Конечно, я поеду, – заторопился я, удивляясь такому сумасбродству поэта. – Позови Николай Иваныча!
Я наскоро передал дела явившемуся Гречу и двинулся к выходу.
– Я нарочно извозчика не отпускал, – семенил рядом Сомыч, – чтоб скорее вернуться.
– Молодец… Ты что, со мной собираешься?
– Так ведь меня Александр Сергеевич в секунданты звать изволил, я не могу без ответа оставить такое предложение.
На подобное зазнайство я только хмыкнул, но сомовский извозчик был, действительно, кстати. Когда мы подъехали к гостинице Демута, где квартировал Пушкин, я сказал:
– Вот что, Орест Михайлович, ты пока не ходи к нему, я надеюсь бурю обуздать, так что со своим политесом подожди здесь. Когда мы сговоримся, я тебя вызову.
– Но как же манкировать… – Сомов даже привстал в возке.
Я в упор глянул на журналиста. Он сразу сник.
– Хорошо, Фаддей Венедиктович. Я подожду.
Пушкина я нашел в положении льва, оказавшегося вдруг в клетке. Он носился по своей комнате, распахнув рубашку от внутреннего жару.
– Фаддей Венедиктович! Что вы скажете на это! – Пушкин потряс передо мной листком, в котором я опознал сомовский список.
– Да ничего особенного не скажу, Александр Сергеевич. Ведь…
– Мерзавец! Я так ему и написал! – махнул Пушкин в сторону бюро. – Наглец! Извольте, Фаддей Венедиктович, вы человек военный… будьте моим секундантом! У вас есть пистолеты?
Я подошел к столу и прочел прыгающие строчки:
Милостивый государь!
Вашу станцу мне показал Булгарин, прося согласия на ее печатание. Я не только не даю о том своего разрешения, но довожу до Вашего сведения, что считаю ее для себя оскорбительной. Упоминание моего Онегина есть прямое на меня указание и прямой урон моей чести, а этого я не потерплю ни от кого. Ни от близкого, ни от высшего, а Вы не являетесь ни тем и не другим – во всех смыслах этого выражения. Кроме того, не пристало Вам делать moralite той привычке, в которой Вы сами преуспели изрядно. Как говорится: нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Впрочем, если Вы принесете мне извинения в письменной форме, я готов Вас простить с тем, чтобы впредь не подвергаться подобным нападкам. В противном случае я требую решить дело как то велит оскорбленная честь. Мои секунданты это устроят.
Пушкин.
– Я спрашиваю: пистолеты у вас есть, Фаддей Венедиктович?
– Позвольте, Александр Сергеевич, но письмо ваше не дает господину Великопольскому шанс извиниться! Оно так составлено, что если он и хотел бы кончить миром, то ваши слова его оскорбят и настроят самым воинственным образом.
– Этого я и желаю! – воскликнул Пушкин. – Я еще не все изложил, что имею сказать этому господину. Он плохой поэт и никудышный игрок – все это знают, и ему самому пора в том стать осведомленнее!
– Помилуйте, Александр Сергеевич! Я уверен, что Иван Ермолаевич вовсе не хотел вызвать в вас такой бури.
– Нет, я, напротив, уверен, что оскорбления обдуманы и тем еще более обидны.
– Нет, вы ошибаетесь и тем ставите и себя, и Великопольского в безвыходное положение.
– Когда задета честь, логика не имеет значения.
– Но это совсем не так, уверяю вас, Александр Сергеевич! – я почувствовал жар и сбросил шубу в кресло. Кажется, разговор наш из безделицы упорством Пушкина превращается во вселенскую проблему.
– Осталось запечатать, – сказал поэт и схватил письмо.
Жарче мне быть не могло и вдруг стало зябко. Я неожиданно подумал, что Пушкин с таким вздорным характером постоянно ходит под ножницами Парки. Если бы по каждому ничтожному поводу затевались дуэли, но народу в Петербурге давно бы не стало. Одних бы перестреляли, а выжившие за нарушение закона отправились бы солдатами на Кавказ. Я и не думал, что он так легок на подъем! Да и все они – лицеисты – не в меру самолюбивы. Помнится, Дельвиг вызвал меня года два назад и тоже по литературным делам. Вот достойный пример!
– Александр Сергеевич, литературные дрязги не повод для дуэли. Припомните, Антон Антонович также меня вызывал – но я сдержался.
– Помню. Не жалеете?
– И сейчас я свой ответ повторю: я крови видел больше, чем барон чернил, и оттого ничего хорошего в дуэлях не нахожу. А не сдержись я тогда, у вас, господин Пушкин, скорее всего, не было бы преданного друга. Кто бы от того выиграл?
– Антон счел себя оскорбленным и ответил на это. Я поступаю также. Вы сочли нужным отказаться – ваше право. Вы вояка, вам это в вину не поставят… хотя было, я слыхал, даже вам – ставили. Я так своей репутацией рисковать не могу! – начав спокойным тоном, Пушкин закончил речь горячо, фортиссимо. Эдак он от любого моего довода еще больше распалится.
Я взял поэта за руку и заставил его сесть на диван. Тот с трудом уступил. Сам присел рядом.
– Вот погодите, Александр Сергеевич, я вам другой случай приведу. Дело было во время Шведской войны. Преображенский полк Федора Толстого-Американца тогда стоял в Парголове, – и несколько офицеров собрались у графа играть. Толстой держал банк в гальбе-цвельфе. К игре пристал молодой Александр Нарышкин. В избе было жарко, и многие гости по примеру хозяина сняли свои мундиры. Покупая карту, Нарышкин сказал Толстому: «дай туза». Граф положил карты, засучил рукава рубахи и, выставя кулаки, возразил с улыбкой: «изволь», намекая на то, что от слова «туз» есть еще и «тузить». Это была шутка, но неразборчивая, и Нарышкин обиделся. Бросил карты и, сказав: «Постой же, я дам тебе туза!» – вышел из комнаты. Мы употребили все средства, чтобы успокоить Нарышкина и даже убедили Толстого извиниться, но Нарышкин был непреклонен, говоря, что если бы другой сказал ему это, то он первый бы посмеялся, но от известного дуэлиста, который привык властвовать над другими страхом, он не стерпит никакого неприличного слова. Надобно было драться. Когда противники стали на место, Нарышкин сказал Толстому: «Знай, что если ты не попадешь, то я убью тебя, приставив пистолет ко лбу!». «Когда так, так вот тебе», – ответил Толстой, выстрелил и попал в бок Нарышкину. Рана оказалась смертельна. Александр Сергеевич, по вашему мнению, кто больше виноват тут? Кто грубо шутил, но потом извинился, или тот, кто довел свою обиду до гигантских размеров, отклонил приличное извинение, да еще пригрозил противнику так, что тому пришлось стрелять наверное?
– История поучительная, – сказал по раздумью Пушкин, – но я на стороне Нарышкина. Он сделал все, чтобы сохранить в неприкосновенности свою честь, а что пришлось погибнуть – так это судьба. Я, знаете, Фаддей Венедиктович, всегда дрался за честь и драться буду, и не отступлю, даже если это приведет меня к гибели!
Голос Пушкина снова набрал грозную звонкость.
– Не спешите погибнуть как дурак! – оборвал я его.
Пушкин вскочил с дивана, лицо его потемнело.
– Что, – спросил я, – теперь вызовите на дуэль меня? Поставите в очередь за Великопольским? За ним я не встану.
Пушкин блеснул мимолетной улыбкой и сел.
– Что вы имеете в виду?
– В делах чести главное не выглядеть смешным – то есть дураком. Вы царь поэзии, а царь не может драться с мелкопоместным отставным поручиком. Это смех, а не соперник. Представьте, если он убьет вас, то скажут – глупо погиб Пушкин! А если, не дай Бог, вы убьете его и прославитесь в том? Лестно вам будет закончить жизнь убийцей плохого поэта и бездарного игрока? Он – благодаря вам! – войдет в историю, а вы, благодаря ему, кончите паяцем. В любом случае от дуэли он выиграет, а вы проиграете. Ставя его в необходимость драться (я уверен, что Иван Ермолаевич о том не помышлял), вы сами попадаете в безвыходное положение комика. Если вы можете пригвоздить его стихом и разорить, меча банк, то не используйте против такой слабой фигуры оружие последнего довода – пистолет. Приберегите его для достойного противника, с которым любой исход не будет смешным.
– Ваши слова убедительны, но моего отношения к Великопольскому не отменяют.
– Александр Сергеевич, не создавайте безвыходной ситуации, – я подвел Пушкина к столу.
– Но это вовсе не означает, что…
– Я знаю, Александр Сергеевич, – сказал я, усаживая поэта. – Пишите скорее.
– Торопитесь?
– Ни мало. Просто у меня Сомов в возке мерзнет – на случай, если вам немедленно понадобится секундант.
– Вот с Сомовым мы бы быстро сладили дело! – рассмеялся, наконец, Пушкин. Он взял перо и стал писать новое письмо.
Милостивый государь Иван Ермолаевич!
Булгарин показал мне ваши стансы, написанные в ответ на мою шутку. Он сказал мне, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. Редкий случай, когда я с нашей ценсурою согласен и без всяких оговорок:
«Глава Онегина вторая
Съезжала скромно на тузе»
и ваше примечание – конечно, личность и неприличность. Мне кажется, что вы на меня рассержены. Давал ли я повод? Если вам даже так казалось, то прежде, чем печатать подобную стансу, стоило показать ее мне – вашему старому товарищу. Мне со своей стороны видно, что вы таким поступком стараетесь со мной поссориться и довести дело или до драки, или до того, что я включу неприязненные строки в восьмую главу «Онегина». Она отомстит за вторую – которую, к вашему сведению, я не проигрывал, а только заплатил ее экземплярами долг, как вы мне свой – не своими, а, кажется, родительскими алмазами. Что, если это возражение прочтет публика?
Не злитесь и не сердите меня, и тогда при первом свидании мы сведем счеты не у барьера, а за карточным столом.
До встречи,
Ваш А.П.
– Позвольте прочесть, – спросил я, и Пушкин безропотно протянул письмо. – Александр Сергеевич, если в первом письме оскорблений было с избытком, то во втором их как раз довольно, чтобы затеять дуэль. Прогресс очевиден, но сути дела он не изменил – Великопольский вас вызовет. Совет показывать вам стансы перед публикацией, намек на чужие алмазы, а которых вы напишите не где-нибудь, а в вашем знаменитом романе – к чему все эти задиры? Ведь вы же решили, что драться не стоит.
– Это не я решил, а вы меня поколебали, Фаддей Венедиктович, – возразил Пушкин. – Я чувствую себя оскорбленным, и скрывать этого не считаю нужным.
– Так послушайтесь до конца, смягчите еще. Так, чтобы задеть, но не ранить. А если вы ставите ему выбор между оскорбительной и позорящей публикацией и дуэлью, то, как дворянин, Великопольский выберет второе. Вернее, вы опять оставили его без выбора. Правьте еще…
– Но Фаддей Венедиктович…
– Я в своих словах уверен, прислушайтесь, Александр Сергеевич, умоляю вас. Ведь это может повредить и нашим планам.
– Но слабость, проявленная в вопросе чести, также опасна…
– Иначе я призову Сомова, а сам уеду и на вас обижусь не в шутку!
– Будь по-вашему, – Пушкин снова уселся за стол и написал уже полулюбезное письмо, оставив, однако ж, угрозу прописать Великопольского в «Онегине». Более от него и ждать было нельзя, зная его крутой нрав. Я и так добился, на первый взгляд, невозможного – теперь дуэль отложится до новых выходок с обеих сторон.
– Я сам письмо отправлю, чтоб вы не передумали, – сказал я, убирая бумагу в карман.
– Согласен, но с тем, что вы обещаете показать мне ответ Великопольского – не будет ли там новых намеков или стихов похлеще!
Щепетильность или вспыльчивость тому причиною, но Александр Сергеевич вел себя в этом деле с опасностью. Без советчика с холодною головою он в любую минуту может ввязаться в историю.
Я еще поболтал с ним о последних литературных пустяках с тем, чтобы увериться, что прежняя вспышка гнева без меня уже не возобновится. Затем я откланялся – говорить о серьезном у обоих уже не было сил, и мы условились назначить специальное время.
К Грибоедову я в тот вечер уже не попал, Пушкин со своей обидчивостью занял все мое время…
3
Великопольский не преминул ответить, да и понятно – я бы, сидючи в Пскове, также не упускал повода измарать перо. И то спасибо, что письмо пришло ко мне.
«…А разве его ко мне послание не личность? В чем оного цель и содержание? Не в том ли, что сатирик на игроков сам игрок? Не в обнаружении ли частного случая, долженствовавшего остаться между нами? Почему же цензура полагает себя вправе пропускать личности на меня, не сказав ни слова, и не пропускает личности на Пушкина без его согласия?.. Пушкин, называя свое послание одною шуткою, моими стихами огорчается более, нежели сколько я мог предполагать. Он дает мне чувствовать, что следствием напечатания оных будет непримиримая вражда. Надеюсь, что он ко мне имеет довольно почтения, чтобы не предполагать во мне боязни».
Список письма Великопольского я без всякого опасения отправил Пушкину. Иван Ермолаевич действительно не хотел ссоры, в чем Александр Сергеевич мог теперь убедиться воочию. Ему, мне кажется, было бы жаль лишиться если не слабого поэта, то картежника, которого даже сам Пушкин, славный своими проигрышами, легко обыгрывает. Человек, облеченный таким талантом, заслуживает всяческого снисхождения.
Я написал Ивану Ермолаевичу самый любезный и примирительный ответ в красках описав смятение Пушкина от их ссоры, его дружеское и искреннее расположение к Великопольскому, присовокупив, что «заносчивость Пушкина – от его смущения, а не по летам мальчишеская горделивая щепетильность кажется наглостью только до первого дружеского слова, от которого и тает без следа».
Наконец, дело завершилось, однако – сколько хлопот при таком ничтожном поводе!
