Zitate aus dem Buch «Музей имени Данте»
– Мы были подростками, когда стало ясно, что Советский Союз обречен. Возраст достаточный, чтобы поздравить себя с этим. Теперь все будет по-другому, решил я. Не может не быть – после того, каких дров они тут наломали. Но как? Этого я не знал. Единственное, что мне было известно, – что вокруг все не так, как надо.
Подростки ко лжи чувствительны, это известно. Не к вранью, а именно ко лжи. К тому, что извращает суть человека. Эта чувствительность обострилась у меня в старших классах. Когда в школе начиналась советская идеология. Ложь этой идеологии я хорошо чувствовал и не принимал ее. Не принимать было уже нетрудно, поскольку времена стояли перестроечные, все печаталось. Но вот что поразительно: эпоха уходила, а ложь оставалась. На моих глазах менялись только символы. Слова. А ложь, стоявшая за ними, нет. Более того – там, где на один вопрос при советской власти был пусть ложный, но один ответ, теперь имелось и два, и три, и четыре. Как будто та большая ложь, право на которую имели только избранные, распределилась на всех, кто был готов принять ее. Как будто смысл свободы, которую мы обрели тогда, заключался в том, что лгать отныне может не только преподаватель истории или работник горкома. А каждый.
– Послушайте, – говорит тихо, – ну кому сегодня нужна история.
Дядя Миша вздыхает и лезет за сигаретой.
– Людям не история нужна, а оправдание, – Худолеев показывает, что здесь не курят. – Собственной глупости и лени. Пьянству. Отсюда и самобичевание.
Он кивает своим словам.
Продолжает, глядя в чашку:
– Это как планка, прошлое. Или вытаскивай себя за волосы и соответствуй. Или перепиши к той-то матери. Почему гибнут памятники?
Он показывает чашкой в окно.
– Потому что они свидетели. Указывают на наше ничтожество. А кому охота, чтобы его каждый день тыкали в собственное ничтожество?
Как это просто и правильно, если поменять “кладбище” на “прошлое” (“…для спасения прошлого нужен переворот радикальный, нужно центр тяжести общества перенести в прошлое…”). Как точно, если считать, что человек живет прошлым. А это так, он живет. Каждый шаг вперед есть результат опыта, то есть – что было. Значит, будущее есть прошлое. Значит, ничего, кроме прошлого, у человека нет? Даже сознание живет памятью. Усилием сохранить опыт. Понять его. Не это ли его способность? Главное свойство? Память! Но если прошлое есть будущее, то память есть механизм, который их сцепляет. Как железнодорожная стрелка. Помню – значит буду. Но взять память в чистом виде? Без эмоций? Нет, невозможно. Аня, Гек, все что случилось – память чувства есть форма жизни. Существования души. Точка опоры, то, что вне времени. За прошлым и будущим. В Музее. Пусть память чувств ничтожных, смехотворных – да. Не таких величественных, как хотелось бы. Но другого прошлого у меня нет. Можно обнулить его – как это сделала Аня. Начать с чистого листа. Или, как Гек, обмануть – умереть. Любую потерю можно вытеснить, сегодня целые индустрии на это работают. Забудь, забудь – говорят. И тогда не нужно никакого прошлого. Ни памяти. Но готов ли ты при здравом размышлении отказаться от этого? Обокрасть, обнулить самого себя – готов? Нет, не готов.
– Семнадцатый год был не против капитализма, а против петровских реформ. За старую историю. За возрождение религиозного сознания. Просроченный бунт, революция как контрреволюция. Потому что нельзя было разделять русскую жизнь на светскую и религиозную. Нельзя было подчинять Церковь. И те, кто пришли в семнадцатом, просто вернули старый уклад. Снова сделали жизнь страны литургической. Все эти съезды – это же Соборы. “Крестные ходы” на парадах. Я уж молчу про нетленные мощи на Красной площади. Сталин – бог-отец. Но теперь-то, когда советская власть кончилась, почему не вернуть власть обратно? Возвратить ее Церкви? Зачем эта подмена?
Позже я попытался перестроиться на современный, рапповский лад, и начал писать о том, что требовало время. Правда, из этих попыток ничего не вышло. Но благодаря им я понял важную вещь: что поэт становится поэтом, когда идет своей дорогой; когда он прав только перед собой и богом поэзии Аполлоном; а на всяком ином пути поэзия превращается в ничто. Иногда это ничто бывает веселым или полезным для текущего дня. Но к поэзии отношения уже не имеет. Хорошо бы придумать для этого ничто особое слово. Называть его хотя бы “ритморечью”, чтобы не вносить путаницу. Не вся ли беда в нашей литературе от этой путаницы?
Она показывает на афишу. Я не знаю, как объяснить ей. Как сказать, что значит для человека быть верным одному образу. Одной, даже наполовину выдуманной, любви. Ведь мы только сначала влюбляемся в образ, если этот образ совпадает с нашими фантазиями. Но как объяснить этой вчерашней школьнице, что в любви есть темная сторона? Которая не совпадает с образом? Что именно она превращает любовь в поиск? Избавиться от которого ты мечтал бы, но не хочешь? Потому что с бытовой точки зрения это глупость и трата времени, все, что я сейчас думаю, тем более в глазах юной девушки. Но именно эта верность и поиск, эта глупость – и есть точка опоры. Рычаг, без которого человеку ничего не сдвинуть. То, что соединяет осколки жизни в судьбу, дает смысл. И когда человек открывает в себе эту опору, этот смысл – жизнь без них не представляется больше возможной.
– Потом я немного почитал о Пророке, на немецком много издано. И мне вдруг пришло в голову: это же поэт. Возьмите предания о первых годах. Все эти экстатические видения, голоса. Ритмическая речь. Юношеское изгойство, неумение жить и работать в общине. Желание быть одному. Женитьба на вдове-богачке и снова затворничество. Голодание, галлюцинации. И все ради голоса свыше. Вдохновения, по-нашему. Оно было сильнее земных радостей. Но тогда все сходится. Это же описание творческого акта, если не брать в расчет мусульманскую догматику. Возвышенная, ритмически организованная речь в те времена воспринималась как чудо. Как проявление божественной силы в земной оболочке. Что соответствует и пророкам, и поэтам. То есть людям с сильно развитой интуицией и воображением. Посмотрите под этим углом на Коран. По сути это набор толкований – сколько жен, как делить имущество, что делать с пленными, как погребать, какую пищу вкушать и т. д. Разбор конкретных ситуаций, с которыми мусульмане сталкивались в первые годы ислама. А поскольку он был Пророк, ему следовало объяснять конкретные вещи через образы. Но ведь и у поэта за каждым образом, трижды темным или прекрасным, всегда есть что-то четкое, вещь или мысль. Просто с течением времени эта вещь забывается. А образы остаются. И можно наполнять их новым смыслом, как наполняет стихотворение каждый новый читатель. Коран, как стихи, можно читать по-своему и по-новому. И дальше возможностей для толкования будет только больше, это же время. Единственно постоянная величина в Коране есть ритмическая возвышенность тона. Красота речи. Накал. Во всем остальном Коран невиданно лоялен для постороннего восприятия. Почти как стихотворный сборник.
Знаешь, как отличить настоящее стихотворения от обычного? Теперь это важно, поскольку теперь говорят, это дело вкуса. Нравится, не нравится. А это глупость, потому что не дело вкуса. Потому что, если машина не едет, это не дело вкуса, а халтура. Так и со стихами. Я это называю “зеленой вспышкой”. На Гавайях была смешная девчонка с опереточным именем Мэри Кроуфорд, дочь продавца досок. Это она научила меня, открыла глаза, можно сказать. Когда от солнечного диска над водой остается край размером с ноготь, можно увидеть вспышку. Как укол, как выстрел. Длится долю секунды, а потом все, солнце село. Тут простая физика, что-то со спектром. Зеленый исчезает последним, что ли. И вот эта изумрудная точка. Но чтобы ее увидеть, надо зрение. Внимание, как у хирурга или вратаря. Чистый горизонт и прозрачный воздух. Так и в поэзии. Есть тысячи стихов, красивых, как закаты, но нет вспышки. А есть, где все невзрачно – и вспышка. Дырка в холсте, сквозь которую бьет свет. Этот свет и есть цель. Когда понимаешь, что за холостом что-то есть. Эту вспышку невозможно имитировать или описать. Только пережить, как женщину или обморок.
С другой стороны, поэт и есть сорняк, а поэзия обочина. То, что никому не нужно и ни к чему неприменимо. Ну буквально, бытово – что бесполезно. Что нельзя продать, не товар. Если можно продать, это не стихи, вот мое определение поэзии. Нельзя продать катастрофу. Мир прекрасен, а ты умираешь, это же катастрофа! И поэты голосят, пишут жалобы. Всем-всем-всем, но главное туда, наверх. Бог, СОС /извини, тут нет латиницы/. Бог, это ошибка! Так нельзя, это нелепо и глупо! Абсурд, где смысл? Вот наши молитвы. Все стихи об этом, если хочешь знать. Если они стихи. А если поэт не обочина и сорняк, не мольба и не об этом – он чиновник. Вот говорят, сейчас время литературных чиновников. Ничтожных, высокомерных, состоящих в ничтожных партиях и партийках. Но и что? На короткой дистанции всегда побеждает средний уровень, великий средний уровень. Глупо переживать по этому поводу.
В этот вечер я увидел, что наступило новое время, которое рвет глянцевую пленку старого времени, выплескиваясь наружу волнами ненависти и равнодушия. Но как ни хотелось мне отомстить за Якова, какую бы брезгливость и отвращение ни вызывали люди в форме, в душе я не мог сделать выбор. Ни митингующие, ни тем более те, в форме, не вызывали доверия. Ни на ту, ни на другую сторону я не мог встать с чистой совестью. А быть зевакой казалось еще постыднее. Это новое чувство, которое родилось только что, повергало в недоумение, потому что я не представлял себе, как это – выбирать, когда выбор невозможен. Однако время, которое меня окружало, не предлагало ничего, кроме невозможности выбора. Тупик, ступор, пат: вот что означало это время.
