Buch lesen: «Код Независимости», Seite 6
Бирюльки
У них было между собой как бы соревнование. Кто дольше не позвонит. Соревнование такое, без жюри и судей. Она давно подозревала в себе нелегальный талант окаянства, умения держать – протяжную, многозначительную, глухую паузу. Окружение её это раздражало, считали ее заносчивой, гонорливой и злой. Но она не была злой, она была талантливой, никому не рассказывала о своем странном умении выводить из себя всех добрых людей – необычным, иногда неуместным, молчанием.
Еще в детстве она страшно раздражала мать этим молчанием, и та, понимая всё напрасие докричаться до дочери, обзывала её страшным словом “мумия” и уходила.
Этот нелегальный талант был очень некстати иногда, особенно в любовных привязанностях. Ступор находил внезапно, в реакцию на чуть обидную шутку или глупое слово. И тогда она застывала в каком-то ступоре и становилась каменной бабой какой-то, истуканом.
Лена сначала не понимала в себе этого, контрольного на недозволенное обращение с собой, состояния. Но потом неожиданно прониклась к этому своему состоянию дружеским отношением.
Надо сказать, что оно, это состояние, уберегло Елену от многих пустых ссор и скандалов. Уберегло от возможного развала семьи. Она всегда умела вовремя замолчать.
Вот и сейчас она с самой близкой и ловкой своей приятельницей была в отношениях молчаливого спора, обе не могли согласиться с необсуждаемым между ними окаянством, что пора бы стать обычными тетками, которые подозревают друг друга в тайном превосходстве.
Всё это, разумеется, происходило от полного безделия и пустот равнодушия друг к другу.
И вдруг громко зазвонил телефон. Елена даже крупно вздрогнула. Хоть и ждала звука этого, но он оказался неожиданным и каким-то уж больно веселым.
“Еще чего”, – Лена не стала брать трубку. Повернула ее изнанкой, чтобы не соблазниться и не ответить.
Она стала собираться на улицу, хоть особых дел там у нее не было.
Телефон, брошенный небрежно в сумку, тут же зазвонил.
Но Елена, не обратив на это никакого внимания, поспешила выйти из дома.
Во дворе толклись соседки, громко обсуждая какое-то событие.
– Ты что трубку не берешь, я тебе звоню, звоню, – подошла к ней соседка. – Ты ничего необычного не слышала?
Телефон в сумке перестал звонить, и к Елене пришло какое-то тихое разочарование. Что это звонила не та, кто должна была позвонить еще с утра.
От соседки она узнала, что за эту ночь вскрыты были и обворованы три машины.
– Это-то при сигнализации и закрытом дворе! – грозно информировала Валентина человека в форме, наверное следователя.
Елена отнеслась к злосчастию соседки равнодушно.
У нее машины не было, и она не собиралась разделять смятение пострадавших от проклятых воров соседей.
Она быстро покинула двор и пошла выученным маршрутом по своим придуманным “неделам”.
Телефон еще несколько раз позвонил тоскливо в сумке, но был проигнорирован. Еще было не его время.
Елена проходила мимо милой какой-то церквушки, маленькой и во множестве крестов. Солнце вечернее весело прыгало по золоченым маковкам, обвивало кресты и отражало всю эту красоту в канале.
Елена невольно остановилась и облокотилась на металлическую ограду, шершавую, чуть оржавевшую и прохладную. Она рассматривала волнистое отражение церкви в темной воде канала и ощущала в этой мистической картине печальность своей жизни. Только вот в жизни этой не случилось самого важного, чтобы она могла отразиться в ком-то или чем-то полной своей статью. И отмечены были бы ее красота и простота в этом отражении, может быть чьих-то глаз. Сейчас она видела и свое отражение в канале, но оно казалось сгорбленным и лишним, будто прилепленной ненужной деталью к красоте маковок чужой какой-то рукой.
Елена вздохнула, выпрямилась и пропала из вод канала. А церквушка осталась, и солнце с прыгающими лучами – тоже.
Лена не знала, что с ней вдруг случилось такое, но она вырвала телефон из брюха сумки и тут же нажала нужную кнопку соединения.
– Прости, дорогая, это я…
На том конце явно удивились этому “Прости”. И Елена охотно подтвердила:
– Окаянство мое прости.
А потом повеселевшая Лена долго и живо говорила о краже из автомобилей во дворе. И её явное громкое сочувствие вызвало радость у соседей.
Еще бы! “Фифа” заговорила.
И Елена потом долго беседовала с Валентиной о ее внуке, у которого вылез первый зуб. И что она купила уже ему серебряную ложечку “на зубок”. Елена всё удивлялась познаниям Валентины в народных обычаях.
Валентина пренебрежительно махнула рукой:
– Это все знают!
– А вот я не знала, – вздохнула без всякого притворства Елена.
– Теперь знаешь! – успокоила ее Валентина.
Елене очень хотелось спросить у Вали, не знает ли она, что за церквушка такая распрекрасная там на канале.
Но она вдруг поняла, что не надо этого делать, потому что опять дышал ей в лицо её нелегальный талант окаянства. И чтобы не впасть в ступор, она потеплее улыбнулась Валентине и поспешила домой.
И уже сидя у телевизора, она положила приветливо телефон к себе на подушку.
Ступор отступил. И она будет ждать звонка. От кого-нибудь, кому она хоть как-то интересна.
А в свободное от ожидания время, пойдет на канал и постоит там, примеряя свое отражение к отражению маковок. И постояла так недолго. В молчании. Там ее нелегальный талант показался ей уместным и сильно необходимым. Похоже это было на чью-то настоящую жизнь.
Стеганая тетрадь,
15 февраля 2022
Да
Когда сквозняк страха проносился по дому, она хваталась за шариковую обыкновенную ручку как за спасательный круг, брошенный ей чьей-то сильной и доброй рукой.
Она хватала эту копеечную ручку и начинала писать, буквочки и фразы из них, и слова всякие, изящные и стройные. Они выстраивались по ее желанию в сочиненные и сложно сочиненные предложения, которые торопливо вырывали ее из подлого подвоха страхов, которые постепенно отдалялись, она успокаивалась. Иногда она, не отрываясь от записи, будто боясь потерять её смысловую нить, оглядывалась на хлопнувшую громко форточку, захлопнувшуюся от сбегавшего от её счастливой уверенности, ужаса. Непонятно откуда обрушившегося на неё короткое время назад, а теперь улепетывавшего, как нашкодивший ребенок.
И Надя писала, заносила на страницы толстой амбарной тетради всю хронику своего страха и ужаса. И делала это так быстро, красивым круглым почерком. И эта невидимая дуэль всегда заканчивалась её победой и хлопнувшей ненароком как-то форточкой.
Как-то Надежда разговорилась со своей приятельницей, которая несколько бестактно сообщила, что она не боится за будущее своих детей, у них все есть.
И квартиру свою роскошную в центре, она уже отписала дочери.
Надежда тогда с грустью поняла, что она после себя оставит только почерк, много почерка. Как след её души. Записи эти никому конечно же не нужны, но пока толстые, ее записей, тетради занимали несколько полок в книжном шкафу.
Она иногда перечитывала их, наугад вытащив, и тогда, читая, понимала, что прожила в общем легкомысленную жизнь, и кроме нее эти дневниковые записи никому не интересны. Ей стало немного стыдно, вдруг кто-то из взрослых сыновей случайно прочтет, и узнает о ней больше, чем положено знать им о матери.
Надежда вдруг ясно представила себе эту картину и захотела сразу защититься от этой возможной случайности.
Но как? Куда это все девать. Надежда будто споткнулась об этот вопрос. И даже растревожилась слегка.
Она подошла к полке с цветными корешками тетрадей, исписанных ей за все годы, и постояла перед ними, будто в почетном карауле.
И тут в её разум врезался громкий чих и грохот в прихожей. Вошел Федор, сын, у него были конечно свои ключи.
– Мамуля, салют! Есть будешь, я пиццу заказал на твой адрес. Сейчас доставят.
Он подошел к Надежде, легко поцеловал в висок, и не дожидаясь её ответа, пошел в ванную мыть руки, по старой детской привычке, навязанной ему матушкой.
Надежда захлопнула толстую свою тетрадь, едва поспешно поставила точку на конце фразы. Она чувствовала, что фраза эта оказалась какой-то коротконогой коротышкой, смысл улетучился, сбежал от непонятного чиха сына, и его громкого, пусть даже ласкового, голоса.
Она поставила тетрадь на полку рядом с другими и услышала звонок в дверь.
Это доставили пиццу, и они с сыном сладко поели на кухне. Потом долго пили чай.
И Надежда вдруг спросила:
– Что мне делать с моими тетрадями? Их уже так много.
– Никаких проблем. Только скажи, враз освобожу полки.
И это обещание сына, пусть и неопределенное, повергло её опять в страх и ужас. И она почувствовала привычный этот сквозняк тревоги, будто ветер раскрыл своей силой форточку, а то и целую фрамугу. Она пошла проверить эту свою догадку, но в комнате было тепло и тихо. Опять она скользнула взглядом по ряду цветных корешков и вдруг ясно поняла, что эти записи – то, что было для нее надежным заслоном от всех переплетов жизненных эпизодов, случайных болей в них, или закономерных обид и разлук. Этот узор из круглых буквочек ее почерка был самым надежным, самым любимым, её сутью и смыслом.
Она вспомнила, как в зависимости от её настроения или самочувствия, буковки выглядели по-разному. Особенно утешительно и мощно поддерживала ее заглавная буква, “Д” в слове “Да”. И вообще каждая буковка имела свой неповторимый характер и свою убеждающую силу. И Надежда любила каждую из них. Навсегда.
Она вернулась на кухню, обняла и поцеловала в макушку Федю.
– Потом, как-нибудь потом.
Но Федя разговаривал по телефону и, казалось, не понял, что сказала ему Надежда.
Надя стала убирать со стола.
Федор складывал остатки пиццы в коробку.
– Это мне на вечер, – пояснил он Надежде. – Буду работать допоздна.
– Спасибо, что зашёл.
– Это мой долг, – отшутился сын и поцеловал казенно в щеку. – А по поводу этой макулатуры – потом, так потом. Не заморачивайся.
Федя исчез.
Надежда с облегчением выдохнула из себя напряжение от диалога с сыном.
Она боялась даже представить, что ждет ее милые эти тетради с округлым легким, и не всегда понятным почерком.
И опять страх вернулся, и только было хотел присесть на стул рядом с Надеждой, как она резко взяла с полки последнюю свою тетрадь. Открыла ее в нужном месте и поспешила закончить фразу, так не вовремя прерванную приходом сына. Она ее закончила и внизу страницы прописью легкой написала “Да”, с большой прописной буквы. Подумала и трижды подчеркнула широкой мощной заметной чертой. И в этой линии была законченность смыслов всех ее страхов. И ещё она подумала, что от людей нынешних не останется даже почерка. Только печатный текст.
И Надежду так расхрабрило это открытие, что она распахнула на кухне большую форточку. Очень мешал устойчивый запах пиццы. Но Надежда знала, что этот запах быстро уйдет, это тебе не сквозняк страха, навеянный из непонятного никому будущего.
А Федя вышел, сел в синюю свою “БМВ”, и смело развернувшись, выехал на проспект.
– Что так долго? – спросила у него некая девица на заднем сиденье, подкрашивая губы и глядя в зеркальце.
– На вот доешь, – Федя протянул девице коробку с остатками пиццы.
– Ура, – девушка искренне обрадовалась еде. – А когда ты познакомишь меня со своей матушкой?
Федор молчал долго, тихо ответил:
– Потом, как-нибудь потом.
Но девушка не слышала его. Она доедала пиццу и смотрела в окно.
Федор открыл окно в машине, его почему-то раздражал запах еды, и почти пропел, как о предстоящем удовольствии:
– Потом, как-нибудь потом.
Стеганая тетрадь,
19 февраля 2022
Добрый знак
Он стоял на помойке, на высоких своих ножках, весь такой нарядный, с белым чистым обрамлением экрана, и несмотря на полное седое свое ретро, казался красавцем. Это был телевизор марки “Шарп”, некогда сильно притягательной фирмы. И Янина, увидев этот никому не нужный предмет, остановилась и немного постояла у его потускневшего кинескопа, будто отдавая честь.
Она хорошо помнила то время, когда обладать таким “Шарпом” было её несбыточной мечтой. Они с матерью долго собирали деньги на этого красавца, но так и не купили.
Янина с трудом отошла от выброшенного телевизора, ясно чувствуя суровую нить какого-то родства с ним, по крайней мере по статусу кво. Она вполне могла присесть рядом со своей несбывшейся мечтой на мятые картонные коробки. Сидела бы так долго-долго. И все шли бы мимо, мало ли там что на помойке.
Нет, Янина была не готова к такому положению вещей, поэтому поскорее отошла от “Шарпа” и пошла дальше, в свою возможную жизнь.
О её возможности можно было судить по яркому солнцу, обещавшему какую-то весеннюю радость и возможность случайных происшествий, которые возможно вырвут ее из понуренности будней.
Солнце обещало – Янина шла вперед и тут же наткнулась на высокого красивого мужчину, фигура которого отбрасывала длинную и широкую тень.
– Извините, – пролепетала Янина.
– Старая корова, – услышала она в ответ.
И пошла дальше Янина “старой коровой”, и ничуть она не рассердилась, и не обиделась. Ей сказали чистую правду. Она была старой, и полная фигура ее в коротком пальто выглядела действительно коровастой.
И потом, Янина обожала коров. И уважала народ Индии, где считают корову животным совершенно святым. И никогда не обижают.
Мужчина давно исчез, а Янина поправляла свой беретик, соскочивший на лоб от столкновения, и оторвала до конца пуговицу пальто, которая давно с трудом держалась на одной ниточке. Пуговица болталась вольно уже давно, но столкновение с мужчиной оборвало её связь с пальто однозначно.
Но не возвращаться же из-за этого пустяка домой. Янина легкомысленно вздохнула и сунула пуговку в карман. Потом, как-нибудь пришьет.
И пошла дальше. Солнце светило прямо в лицо, и Янина прикрыла чуть веки, и почти наощупь пошла вперед, без всякого дела и интереса. Просто гулять – это тоже уже было для неё событием.
Янина последнее время отсиживалась дома, жизнь будто отодвинули от нее большой широкой ладонью. Сдвинула чья-то чужая горсть все вкусы, все радости, весь знакомый ей люд, оставив ей чистую и пустую поверхность двора и улицы вокруг, а также холодного полированного обеденного стола, который давно не жил под скатертью. Гостей давно не было, и не предвиделось.
Оживлялась Яна только когда заболевала ее ближайшая подруга. И в этом не было никакого противоречия, потому что даже легкая её хворь сразу мобилизовала Янину на важные дела.
Она могла с охотой побежать в аптеку, в магазин. Потом варить подруге суп, мыть посуду, чистить раковину. А потом, с чистой радостью, заварить себе и подруге чай и с наслаждением пить его медленно, слабыми глоточками, и говорить по душам. Это были лучшие дни в жизни Янины.
Она чувствовала себя нужной, красивой и доброй. Такой она и выглядела.
Янина вышла на большую городскую площадь. Здесь было многолюдно, и шумел уже включенный в честь весны фонтан. Чирикали весело воробьи в кустах. Янина увидела скворца. Надо же, уже прилетели. Вернулись.
И тут на площади она увидела необычную, скорее гоночную, машину. Она была низко посажена, горбатенькая, вытянутая, приземистая такая. Очень вызывающе элегантная.
Янина подошла к автомобилю и стала его рассматривать, как диковинку.
– Желаете сфотографироваться, мадам? – перед ней образовался молодой человек в бейсболке и рыжем пиджаке.
– Что вы, – смутилась Янина.
– Хотите – рядом, хотите – за рулем, – не отставал малец.
И Янина сдалась его силе и внимательности. Он открыл дверцу и поместил Янину в салон. Определил её на низкое сиденье, которое оказалось тесноватым, поправил на ней съехавший некстати берет.
– Возьмите руль в руки, -приказал он.
Янина со страхом вцепилась в руль.
– Элегантнее, мадам. Не надо бояться. Вот так, – малец вертелся вокруг нее, ища нужный ракурс.
И Янина вдруг почувствовала вкус новой для себя позы – за рулем. Она учуяла дух кожаного салона, увидела привычную давно площадь через затемненное широкое переднее стекло.
– Теперь – рядом с машиной, – парень помог ей выбраться из машины и указал нужное положение у дверцы.
– Улыбочку, у вас роскошная улыбка, такая же, как авто.
Паренек сделал снимок.
– Дайте ваш телефон.
Когда Янина услышала, сколько она должна заплатить, она вдруг даже обрадовалась. Это была ровно такая сумма, что была у нее в кошельке. Хватило.
Парень уже зазывал к машине какую-то молодую парочку и забыл о Янине.
Она хотела узнать у него название марки машины, но постеснялась обнаружить перед ним свою дремучесть.
Машина вдруг взревела, и Янина просто подпрыгнула от этого угрожающего ее рева.
Это хозяин демонстрировал очередному клиенту возможности своей красавицы. Янина, всё еще испуганная, пошла прочь. Она поспешила домой, чтобы посмотреть фото.
Она бы могла и по дороге удовлетворить свое любопытство, но несла его домой, как драгоценность.
Дома она сбросила с себя пальто, даже не пристроив его на вешалку, плюхнулась на стул у окна и стала смотреть на экран мобильника.
Она увидела толстую, испуганную сильно тетку, казалось, что руль авто прикнопил ее навсегда в этом черном кожаном салоне.
А фото возле авто, были еще выразительней. Вся тяжесть ее фигуры, казалось, раздавила машину, низкую и изящную. Янина возвышалась над ней угрожающей горой.
Но Янина совсем не расстроилась от увиденного. Наоборот, она была благодарна этому деловитому хозяину машины, за то, что он доверил ей, пусть ненадолго, эту изысканную красоту, и она была вырвана этой красотой из своих тусклых мыслей, и подарил ей минуты независимости и свободы роскошной женщины.
Янина решила не показывать никому эти фото. Ведь это была ее личная жизнь, пусть на короткое время, и с привкусом почему-то маскарадности. Но Янине хотелось это скрыть от всех. Даже от подруги. Она боялась её всегдашней ироничности. И еще Янине не хотелось, чтобы кто-то узнал, что такой пустяк стал событием в её жизни. Такой простенький постановочный обман, украсил и утеплил её жизнь равнодушным объятием уличного фотографа.
А еще Янина вдруг вспомнила, что длинноногого красавца “Шарпа” она не увидела на помойке. Кто-то его забрал.
И это показалось Янине добрым знаком.
Стеганая тетрадь,
26 февраля 2022
Лямка
Злая и раздраженная, Марина стояла в длинной очереди в кассу.
Перед ней стоял неопрятный дедок в торчащей, какой-то кривой, ушанке, с огромным, сильно потертом рюкзаком за спиной. Он бережно держал в руке бутылку водки и аккуратненько положил её на ленту конвейера. Потом долго считал какую-то мелочь.
Марина смотрела на его отточенные привычные жесты, и это так увлекло её, что она чуть не проскочила мимо кассирши. Та долго считала, никуда не спеша. Марина всё больше почему-то раздражалась. Наконец покупки ее были сложены, и она отошла от молчаливой угрюмой очереди.
Она подошла к столу, где можно было переложить продукты в пакеты и сумку, но столик был занят.
Уже знакомый укассовый дед поставил широко свой рюкзак и не спеша отстегивал застрявшую в отделении молнию. Молния не поддавалась. Марина молча ждала, когда он наконец уйдет, сгинет этот чудаковатый человек. Он оглянулся, и она увидела его ярко-голубые, в чем-то детские, глаза, потусторонний взгляд которых уже давно не вникал и не фиксировал происходящее. И поэтому в глазах этих навсегда поселилась доброта и какое-то нездешнее смирение.
Молния, наконец, расстегнулась, старик сунул руку глубоко в отделение, и извлек оттуда полупустую бутылочку водки. Там что-то плескалось чуть на донышке. Мужичок аккуратно отвинтил пробку и, никого не стесняясь и не прячась, сделал несколько глотков из бутылки. Марине послышалось через бульканье, что старик мурлычет от удовольствия.
Он прикинул на глаз остаток напитка в сосуде, оценил правильно свои силы и перелил теперь уже совсем остатки, в только что приобретенную и не початую.
А пустую тару поставил аккуратно в урну, а долитую заполненную до горлышка новую бутылочку, аккуратно и крепко завинтил крышкой и бережно поставил в боковой кармашек рюкзака, застегнул не с первого раза непослушную молнию, проверил надежность остальных. И стал не спеша закидывать на свои острые плечи широкие замусоленные лямки.
Другая рука никак не попадала в нужную прорезь, и старик, кряхтя и почему-то улыбаясь, все старался попасть.
Марина, совсем неожиданно для себя, подтянула эту злосчастную лямку до плеча мужичка.
Он глянул на нее и с достоинством поклонился чуть заметно, поблагодарил.
И пошел к выходу, щурясь на сильном солнце за стеклом. Уши его ушанки были криво выставлены вверх, будто приветствовали и солнце это сильное, и каждого, кто шёл под ним.
Марина долго смотрела ему вслед. На его сутулую спину, и как бережно он нес свой рюкзак, будто в нем поместились все сокровища этого мира.
Старик исчез, завернув за ближайший угол, и тут Марина пришла в себя, и вздрогнув, достала из кармана платок и рьяно протерла свою ладонь, в которой еще ощущалась шероховатость лямки стариковского рюкзака.
И зачем нужно было трогать эту грязь. Марина подумала и выбросила свой нарядный платочек брезгливо в урну. Он так и упал рядом с пустой бутылкой, оставленной дедом. Марина не собиралась стирать платок, легче и безопаснее было его выбросить.
Она протерла еще руки спиртовой салфеткой и бросила ее, обратила внимание, как ее расшитый мережкой батистовый платочек лег у бутылки нежным дружеским покрывальцем, и этот странный натюрморт вызвал у Марины улыбку. Ничего вроде значительного не случилось, она переложила продукты в пакеты, и уходя, еще раз вдруг глянула вниз.
Платок лежал прямо на дедовской бутылке, никуда не делся, и Марина поняла вдруг, что единственное, сделанное ею сегодня за день – это было неожиданное её внимание к этому старику, и помощь с наброшенной на его плечо лямкой. Она поняла вдруг, что будет скучать по этому человеку, по его доброму голубому взгляду, и случилось с ней что-то такое, что ей захотелось догнать старика, присесть с ним на ближайшую лавочку и спросить у него, о его завидном праве не злобиться, не раздражаться и находить во всем смысл радостный и завидный, вызывающий какой-то покой.
Старика Марина конечно же догонять не стала. Она тащила домой тяжело-привычные пакеты со снедью.
Раздражение куда-то сбежало. И она пошла помедленней, с благодарностью непонятной к тому, кто показал ей, вечно всклоченной, недовольной собой и всем в этой жизни, этого старика, неопрятного до брезгливости к нему, и спокойно-счастливого – до зависти к нему же. И Марина подняла голову, выпрямила спину и неожиданно крикнула вверх:
– Ура!!!
Наверное сделала это достаточно громко, потому что встречный парень шарахнулся от неё. Но ее это только развеселило. И она подтвердила кому-то:
– Ура.
У Марины было чувство какого-то главного открытия. И уже дома, готовя ужин, она вдруг в коридоре на самой высокой полке увидела старую, еще школьную, ушанку сына. Она дотянулась до нее с трудом, и тут же вздернув ей уши, примерила на себя. Вышло смешно и трогательно, почти как у старика.
Но разница была в том, что Марина ни за что не вышла бы в мир в таком виде.
И она поняла, что для этого должна была случиться долгая постепенность осмысления важностей и неважностей.
Но она была только в самом начале отсчета этих постепенностей. Поэтому она сняла ушанку и забросила ее на антресоли. Легко и ловко.
Стеганая тетрадь,
5 марта 2022
