Buch lesen: «Когда завтра настанет вновь»

Спасибо Алисе Огневой за то, что в новой редакции эта книжка стала лучше и грустнее. Также адресую свою скромную и дерзкую благодарность маэстро Суэнвику, который помог мне увидеть Харлер в моих снах.

With humble and daring gratitude to maestro Swanwick, who helped me to saw Tharlear in my dreams.

© Сафонова Е.С., текст, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

– А правда, что перед смертью вся жизнь проходит перед глазами?

– Да, это правда, – ответил Смерть. – Этот процесс называется жизнь.

Терри Пратчетт, «Пятый элефант»

А ты знаешь, что только раз в жизни выпадает влюблённым день, когда всё им удаётся?

Е. Шварц, «Обыкновенное чудо»

У меня осталось совсем немного времени до того, как я исчезну из этого мира.

Впрочем, после всего, что мне пришлось пережить, это не столь высокая цена за то, чтобы у этой мрачной истории вышел вполне себе счастливый конец. Не сказать, что мне легко уходить, однако у меня была возможность смириться.

Я сижу, чувствуя под ладонями колкий тёплый песок; за спиной шепчется лес, белое солнце, клонясь к горизонту, наливается старым золотом, и прохлада озёрных волн ласкает мои босые ноги.

Я жду, глядя на воду, вспоминая все события, приведшие меня туда, где я оказалась теперь.

В такие минуты частенько вспоминаешь, с чего всё началось. Как там говорят – жизнь проносится перед глазами?..

Я могла бы начать эту историю с момента, как попадаю под колёса. Или с того, как один фейри впервые увидел мою мать в пригородном лесу – со встречи, что в итоге привела к моему рождению. С разговора, в котором меня известили, что для мироздания я уже сутки как мертва; со стражников или фейри, которые пытаются меня прикончить; с тёмного бога, улыбающегося в трикветре, нарисованном мной на сухой земле; с минуты, когда мятные глаза Питера впервые встретились с моими, когда мы оба ещё не подозревали, кем вскоре станем друг для друга.

И всё же для меня началась она в день, когда нам с братом сказали, что спустя день мы должны покинуть родной дом.

Тогда никто из нас не думал, что нам придётся искать убийцу по прозвищу Ликорис. Как и о том, что вся наша жизнь скоро превратится в прятки и догонялки.

И о том, что убежать от нашего врага всё равно невозможно.

* * *

Я ковырялась в саду, пропалывая кабачки, когда услышала голос Эша:

– Лайз, тебя мама зовёт.

Брат смотрел на меня с деревянной веранды нашего дома – маленького коттеджа в один этаж из серого кирпича, к стене которого пристройкой лепился гараж, обшитый сайдингом, старательно маскирующимся под камень. Поднявшись с колен, я стянула перепачканные землёй тряпичные перчатки; шагнув на выложенную плиткой садовую дорожку, утёрла потный лоб тыльной стороной ладони – летний день жарил солнцем, как печка. Стряхнула с джинсов пыль, а с потрёпанных кед – вырванный с корнем побег лебеды, зацепившийся за шнурки.

Тогда я ещё не знала, как скоро буду скучать по тихим привычным будням, по провинциальной рутине, по возне в саду и этому дому, увитому хмелем и диким виноградом. И сказала лишь:

– Окей, как раз хотела передохнуть.

Брат следил, как я иду мимо крыжовенных кустов, льдинками синих глаз, блестящих и тёмных, как отражение зимнего неба в глубоком колодце. Должно быть, достались от отца из тилвитов¹, как и золотые кудри… Отца, которого я не помню, а Эш даже не видел.

Иногда я мечтала вернуться в прошлое и сделать так, чтобы мама никогда не ходила в лес, где встретила его. Не потому что не хотела рождаться – потому что верила, что наши с братом души нашли бы пристанище в телах маминых детей, даже если бы она родила их от другого мужчины. Того, кто не бросил бы её.

Дом встретил прохладой каменных стен и дощатого пола. Скинув кеды в прихожей, я сунула ноги в шерстяные тапочки-носки: мы носили их даже в летнюю жару, потому что пол никогда не прогревался. Я была этому только рада – когда мы жили в мегаполисе, лишь кондиционер помогал мне пережить лето, но кондиционер не заменит свежего ветра. И даже настежь распахнув все окна, ты не сделал бы воздух в маленькой квартирке менее густым и жарким.

Здесь, вдали от огней больших городов, всегда было чем дышать.

Мама лежала в спальне: тонкие руки вытянуты поверх одеяла, каштановые волосы разметались по подушке, сизые глаза лихорадочно поблёскивают из-под ресниц. Она слегла сегодня утром, но недавно ушедший лекарь заверил нас, что это обычное переутомление.

– Лайз, – слабо улыбнулась мама, когда я присела на краешек кровати. – Есть разговор.

Я покорно сложила руки на коленях, совестясь за то, что не успела их помыть.

– Слушай внимательно, – мама всё ещё улыбалась, отчего в уголках её рта вырисовались морщинки. – Во вторник утром вы с Эшем возьмёте мобиль и уедете отсюда. В Фарге.

Ещё прежде, чем я осознала всё безумие подобной затеи, перед моими глазами мысленно развернулись карты, которые мы изучали на географии.

– Фарге? Но… туда же через полстраны ехать!

– Вы поедете в Фарге, – непреклонно произнесла мама. Улыбка исчезла с её губ так же, как утром с этих губ исчезли краски жизни. – Остановитесь там в доме дедушки.

И бабка, и дед – скромные представители славного аристократического рода Форбиден – умерли ещё до моего рождения. Я знала только, что у них был дом в Фарге, небольшом приморском городке на южном побережье. Мы с мамой жили там, пока отец не бросил её; потом уехали в мегаполис, и дом, в котором прошли первые годы моего детства, с тех пор стоял заброшенным.

– Ты уже не помнишь, но найти его несложно. Он в южных кварталах, почти у моря. Яблонная улица, дом тринадцать, – продолжила мама. – Ключ я дам.

– Но зачем? Мам, если ты не забыла, у меня завтра практика начинается, – в моём голосе прорезалось раздражение. – А вторник уже послезавтра, и даже если бы это не было послезавтра, я до середины августа не могу никуда…

– Лайз, вам грозит опасность. Нам всем грозит. Вы не можете оставаться здесь.

Я осеклась, ощутив, как губы сами собой растягиваются в глупой улыбке.

Моя дурацкая особенность – улыбаться, когда на деле мне совсем не смешно.

– Опасность? Что за опасность?

– Не спрашивай. Я не могу сказать. Но вы должны бежать отсюда. Если уедете, будете в безопасности. – Мама протянула руку, коснувшись моей ладони кончиками пальцев. – Просто пообещай сделать всё, что я скажу.

Лихорадочные мысли кружились в голове листьями на ветру.

…это же какая-то шутка. Просто глупая шутка, верно? Мы ведь самые обычные люди. Ну хорошо, мы с Эшем – самые обычные фейри-полукровки, но таковых пруд пруди. Мой брат – обычный школьник, я – обычная студентка-магичка, мама – обычный маг-артефактор. У нас с Эшем даже в школе среди одноклассников не было врагов: во всяком случае, таких врагов, что готовы были бы на настоящие подлости.

Не говоря уже о том, чтобы где-то обзавестись действительно серьёзным недругом.

– А ты? Если эти люди… или кто они… угрожают всем нам…

– Я не могу поехать с вами. Я останусь здесь.

– Но…

– Лайз, я правда хотела бы всё рассказать. Но не могу. – Мама настойчиво сжала мои пальцы своими. – Обещаешь, что поедешь? Без вопросов?

Тогда я решила, что мама умудрилась сделать какой-то опасный артефакт для какого-то опасного человека. Пусть это и совершенно не в её характере. Но то было единственное объяснение, которое я смогла найти. И поскольку я всегда была послушной дочерью, я выдохнула:

– Обещаю.

Её глаза посветлели от облегчения.

– У вас два дня на сборы. – Лицо мамы было измученным: резкие чёрточки морщин отчётливо пересекли лоб, переносицу, кожу в уголках глаз и губ. – Поедете послезавтра, как рассветёт.

– Мам, ты обращалась к страже? Если кто-то тебе угрожает…

– Нет. Мы не можем. Ты не можешь. И ты должна молчать, слышишь? Ни слова – ни Гвен, ни учителям, никому. Никто не должен знать, что происходит.

– Почему?

– Не спрашивай. Просто езжай. Ты обещала, помнишь?

Я долго сидела, глядя на неё, пытаясь справиться с желанием закричать.

Встала – и, наклонившись, коротко поцеловала маму в щёку.

– Хорошо, – мой голос был таким же, как её кожа, сухая и холодная. – Эшу сама скажешь?

– Уже сказала. Перед тем, как позвать тебя.

Сказала? И после этого брат обратился ко мне таким обыденным тоном, с обычным отстранённым лицом?.. Хотя да, чему я удивляюсь.

Это же Эш.

– Прости, Лайз. Так нужно.

Я кивнула, прежде чем развернуться на пятках, не чувствуя пола под мягкими подошвами.

Я не помнила, как вернулась на веранду: только что перед глазами была дверь в мамину комнату, и вдруг – уже залитый солнцем сад. Села на деревянный табурет, рядом с круглым столом, за которым мы всегда ели с первых тёплых весенних деньков до первых осенних холодов.

Уставилась перед собой.

Вот ты живёшь обычной счастливой жизнью, ходишь в школу, поступаешь в колледж, помогаешь маме выращивать кабачки по примеру Пуаро… а потом раз – и погожим летним днём, ничем не отличающимся от прочих, тебе объявляют, что всё это позади. Что ты должна бросить всё, к чему привыкла и с чем сроднилась, и срываться не пойми куда, убегая от неведомой опасности.

Из-за чего? Из-за кого?..

– Что думаешь? – Лицо Эша заслонило собой зелёное пятно сада, когда брат опустился на табурет напротив.

Эш, мой маленький братик… Я называла его маленьким, потому что была на пять лет старше, но уже тогда понимала – непостижимым образом в свои двенадцать Эш взрослее и меня, и мамы. Внутренний возраст и делал его глаза такими странными: взгляд старика при детском кукольном личике.

– Всё из-за её работы, да? – не дождавшись ответа, продолжил Эш негромко.

– Не знаю.

– И это странное переутомление тоже неспроста?

– Я не знаю, Эш. Не знаю. Но мы должны уехать.

– Хочешь сказать, мы просто послушаемся?

– Она взяла с меня обещание. С тебя, я так понимаю, тоже.

– Только вот мы уедем, а она останется здесь. Разбираться с тем, что нам угрожает, кем или чем бы это ни было. В одиночку.

Эш казался спокойным. Как всегда. Брат редко проявлял эмоции, особенно те, в которых он видел признак слабости: я могла по пальцам пересчитать случаи, когда замечала его плачущим.

– Мы всё равно ничем ей не поможем, Эш. Если мама на этом настаивает, значит, так нужно, – я старалась говорить твёрдо, но голос срывался в беспомощное бормотание. – Может, всё образуется. Может, на полпути к Фарге нас догонит звонок на графон, мой или твой, и мама велит нам возвращаться, и мы развернёмся и поедем домой.

– Может…

Эш опустил взгляд. Застыл, сцепив лежащие на коленях ладони в замок, с точёным лицом мраморной статуи.

Не обманываясь мнимым бесстрастием брата, я встала, чтобы обнять его.

– Всё будет хорошо, Эш, – сказала я, когда златокудрый висок и бледная щека прижались к принту на моей футболке. – Обязательно.

И когда тот обнял меня в ответ, тоненькими руками обхватив мои ноги над коленками, почти сама верила в собственные слова.

Почти.

Когда-то

Буковый лес шелестит листьями под дождём. Деревья высокой аркой раскидывают ветви, чья зелень на несколько тонов светлее мха, поросшего на толстых узловатых стволах. Там, где землю не скрывает ковёр из широких листьев майника и маленьких сердечек кислицы, бусинами синеет черника и дикие лютики желтеют россыпью крохотных солнц, обрамляя тропинку, по которой идёт девушка, оглашая лесные своды песней.

Низкий голос с бархатистыми нотками эхом разбивается в каплях дождя, ласкает слух и согревает сердце. С ним неважна сама песня, неважен мотив или слова – одного звучания достаточно, чтобы зачарованно слушать всё, что бы ни было спето. Но девушка не рассчитывает на слушателей: она поёт для себя, не в полный голос, рассеянно глядя под ноги, и думает совсем о другом.

Впрочем, слушатели у неё всё же есть.

Светловолосый юноша выскальзывает из-за ствола бука прямо перед певуньей спустя пару мгновений после того, как затихает отзвук финальной ноты. Он движется легко, как тень, до сего момента сливавшаяся с гладкой серой корой, и когда девушка отшатывается в испуге, он улыбается:

– Это было прекрасно, Вэрани́.

В этой улыбке – трепет и спокойствие, озорство и мудрость, весёлость мальчишки, лишь недавно утратившего интерес к игрушкам, и усталое лукавство старика, повидавшего весь мир. В его голосе – зов и музыка, чары и путы, ласковый шёпот огня, греющего тебя студёной зимней ночью, и прохлада ручья, что утолит жажду в летний зной. Лицом он кажется не старше той, что застыла напротив, – вчерашней школьницы, едва ли встретившей восемнадцатую весну, – но сказать, сколько ему лет на самом деле – всё равно что с лёту ответить на вопрос, сколько воды в океане.

Девушка запускает руку в карман и отступает на шаг, настороженная, как лань, заметившая хищника, готовая в любой момент сорваться с места и бежать:

– Стой, где стоишь!

– Не бойтесь, Вэрани. – Лютики льнут к его босым ногам – он непостижимым образом прошёл к тропинке по покрову из черники и цветов, не раздавив ни единой ягоды, не примяв ни одного стебля. – Я Коул из рода Дри, принадлежащего ко Благому двору. Я не причиню вам вреда.

Глаза девушки ширятся – они сизые, как тучи, виднеющиеся в просветах меж листвой, которую дождь обсыпал мокрым прозрачным бисером.

– Ты… сид? С Эмайн Аблаха?²

Коул кивает; в его исполнении простой жест кажется изысканнее куртуазного поклона.

– И что же ты делаешь здесь? – Подозрительности его собеседницы новое знание не умеряет. – На экскурсию выбрался?

– Захотел посмотреть, как живут люди и наши низшие собратья. А что делаете здесь вы? Одна, за городом, в дождливый день?

– Я… просто… прихожу сюда время от времени. – Девушка, будто смутившись, заправляет за ухо прядь каштановых волос. – Говорят, здесь есть прореха, через которую можно случайно попасть на Эмайн. К вам.

– В чём-то они правы. Но случайно туда никак не попадёшь. – Коул тихонько смеётся; смех этот почти зримо рассыпается в воздухе серебристыми бликами, танцующими с ливнем отзвуками затихающих арфовых струн. – А вы не боитесь? Что замечтаетесь и забредёте в Дивную Страну?

– Я учусь на мага, так что знаю о прорехах побольше некоторых. А даже если б не знала, в жизни бы не поверила, что сиды могут кого-то случайно к себе пропустить. Иначе люди или какие-нибудь глейстиги вам бы житья не дали, шастая туда-сюда.

– И зачем же вы выбрались в пустынный лес, к прорехе, ведущей к нам?

– Подумать. Побыть одной. – Девушка резко отворачивается. – И вообще, не твоё дело.

– Чем же я не угодил вам? Ах да, как там писал один ваш поэт… «На тех, кто блуждает в долинах и в горах, волшебный народец наводит лютый страх»?³ – с губ Коула не сходит улыбка. – Я бы на вашем месте, Вэрани, не верил тем, кому так и не довелось своими глазами узреть ни нас, ни наш мир.

Она оглядывается через плечо – во взгляде сквозит удивлённое любопытство:

– Ты знаешь наши стихи?

– Вы ведь любите книги, пришедшие к вам из дальних стран. Нам вдвойне забавно читать, что о нас пишут здесь. – С насмешливым поклоном Коул протягивает ей руку, тонкую и бледную, как лебяжье перо: – О дитя, иди скорей в край озёр и камышей за прекрасным фейри вслед – ибо в мире столько горя, что другой дороги нет⁴.

В девичьем лице нет ни намёка на симпатию. Даже интерес угадывается лишь в том, что она, явно приготовившись уйти, всё ещё стоит вполоборота, пока лиственный полог над их головами роняет вниз дождевой жемчуг, тающий в её волосах.

– Йейтс, к слову, узрел. И вас, и Эмайн, – сообщает девушка. – Знаешь, что он о вас писал? «Я верю, что природа исполнена невидимых нам существ. Иные из них уродливы, иные способны вызвать страх, они бывают злыми и глупыми…»

– «…но есть среди них и прекрасные, настолько, что мы и представить себе их красоты не в состоянии. Ещё я верю, что когда мы бродим, не спеша, в местах красивых и тихих, вот эти как раз, самые из них прекрасные, от нас невдалеке», – заканчивает Коул, тростинкой распрямляя гибкий стан. – Я читал «Кельтские сумерки», Вэрани. И неплохо их помню. – Сид заглядывает в глаза напротив, где меж тёмных ресниц плещется сизый холод. – На мой взгляд, это место достойно того, чтобы зваться красивым и тихим. А вам как кажется?

Девушка только фыркает.

– Знаешь, Коул из рода Дри… я видела немало полукровок, родившихся от таких, как ты, и таких, как я. Сначала вы влюбляетесь в смертных дев, так непохожих на ваших дам. Потом очаровываете их, заставляя влюбиться в ответ. А потом вам наскучивает их убогий мирок, и вы возвращаетесь на свой Эмайн, оставляя девам на память тоску, разбитое сердце и пару голодных златокудрых детишек. – Она одаривает пришельца презрительным взглядом, прежде чем наконец направиться прочь. – Последнее, чего я хочу – пополнить этот список. Удачной экскурсии.

Коул не делает ничего, чтобы её остановить. Просто смотрит, как её фигурка удаляется по тропинке туда, где над верхушками старых буков виднеются вдалеке небоскрёбы из стекла и бетона, размывающиеся в дождливой дымке.

Когда девушка на миг оборачивается, сида уже нет.

Она пожимает плечами и, не сбавляя темпа, идёт к выходу из леса. И не замечает, как позади неё ритмично пригибается мокрая трава: так, словно кто-то незримый следует за ней по пятам.

Нынешнее время

Я плохо помню остаток того дня. Разговор с мамой перебил все воспоминания. Кажется, я ещё повозилась в саду, машинально выполняя привычные действия, пытаясь не думать обо всех вопросах, что жгли меня изнутри. С ощущением, походившим на то, что порождает вырванный зуб. Я не особо задумывалась о будущем, но знала, что мне не стоит беспокоиться по этому поводу; теперь будущее (ожидаемое будущее – с практикой в колледже, сериалами по вечерам и походами в кино с подругой) исчезло, оставив вместо себя болезненную пустоту, и только в этот момент я ощутила, как мне нужно было утраченное.

Потом я допоздна разбиралась в одёжном шкафу, укладывая чемодан, пытаясь сообразить, что из вещей нужно взять с собой в Фарге. В какой-то момент поняла, что, возможно, беру слишком много – я ведь не знала, едем мы на неделю или на месяц, – и решила посоветоваться с мамой, если она не спит.

Конечно, надо было это сделать раньше. Когда я принесла ей ужин, например. Но тогда на язык рвалось слишком много вопросов, а поскольку я обещала их не задавать, то просто поставила поднос на табурет рядом с кроватью и ретировалась. Так что теперь я вышла из комнаты и, тихонько скользнув мимо спальни Эша, в которой свет уже не горел, направилась к маминой.

Подойдя к двери, я вдруг услышала её голос:

– …разве так не будет безопаснее?

Я застыла, прислушиваясь. Ответа на вопрос не последовало, но мама продолжила – и, казалось, разозлилась:

– Что значит «присмотришь»? Ты – и присмотришь?!

Я мялась под дверью, борясь с желанием толкнуть её и посмотреть, кому это мама названивает по графону в два часа ночи.

Или кто названивает ей.

– Да, не доверяю! – мама сорвалась на крик. – Если всё, что ты понарассказывал, правда, всё это – твоя вина! А теперь я должна просто сидеть дома и ждать?! Пока ты… ты…

Не выдержав, я рванула дверную ручку.

Мама стояла у открытого окна. Заслышав скрежет металлического язычка в замке, тут же рывком повернулась ко мне – длинную рубашку колышет ветер, волосы лохмами свисают вдоль белых щёк. Ночник, горевший рядом с кроватью, бросал отблески на её лицо, где те ложились под глаза тёмными пятнами, и на металлическую трубку графона, валявшегося без дела на прикроватной тумбе.

– Лайза, – родной голос резанул непривычной сталью, – что ты здесь делаешь?

За распахнутыми оконными створками никого не было. Лишь шелестели в ночи раскидистые кусты сирени, из-за которых в маминой комнате никогда не бывало светло. Из-за них же трудно было вообще подойти к маминому окну… не говоря уже о том, чтобы моментально, абсолютно бесшумно от него отойти.

Может, её собеседник телепортировался? Или наложил на себя чары невидимости?..

– Я… просто хотела спросить, на сколько мы едем. Чтобы знать, какие вещи брать с собой.

– Я не знаю, когда вы сможете вернуться. – Мама ожесточённо захлопнула оконную раму. – Бери на долгий срок.

Под пристальным сизым взглядом я попятилась, чтобы покладисто кивнуть и пожелать спокойной ночи. Закрыв за собой дверь, прижалась спиной к стене, пытаясь осмыслить услышанное.

Тряхнув головой, прокралась обратно в свою спальню, бесшумно ступая по старому паркету, доставшемуся нам в наследство от предыдущих хозяев.

Весь этот день был абсолютно ненормальным. Будем надеяться, поутру я открою глаза и обнаружу, что всё это мне приснилось.

* * *

Я долго бреду по тёмному лесу, полному старых скрюченных буков, пока не вижу вдали просвет. Тогда я бегу туда, но застываю, как только выскакиваю из лесной темени навстречу серому свету дня.

Я стою на краю круглого котлована размером с маленький городок. Безжизненного, выжженного, будто что-то взорвалось в самом его центре и огненная волна уничтожила всё, что раньше было на его месте, а успокоилась, лишь дойдя дотуда, где сейчас я всматриваюсь в мёртвую землю, замерев над отвесным обрывом. По ту сторону котлована угадываются на горизонте полуразрушенные небоскрёбы; стекло, что могло бы блестеть в дневном свете, давно осыпалось с них, оставив голый бетон. Развалины города потихоньку рассыпаются в пыль под равнодушными летними тучами, предвещающими грозу.

Что здесь произошло? Как я тут оказалась?..

…в этот миг я чувствую взгляд. Будто чьи-то склизкие липкие пальцы касаются моего лица.

Откуда-то зная, куда смотреть, я поворачиваю голову вправо – и вижу это.

Можно подумать, что в нескольких ярдах⁵ от меня стоит мужчина в чёрном брючном костюме, но тьма этого костюма – абсолютная. Он сам – чернота: изменчивая и вкрадчивая, насыщенная и зыбкая, оживший сгусток ночного мрака. Ноги его не касаются земли, а лицо…

Это главная проблема.

Вместо лица у него – та же чернота, принявшая очертания человеческой головы. Непроницаемая. Безликая.

Я отшатываюсь, когда он шагает ко мне. Не шагает даже (я не замечаю, чтобы ноги его двигались), а вдруг исчезает с места, где был только что, и в следующую секунду возникает ближе. Ужас комком сворачивается в животе, оттуда тянет ледяные щупальца к сердцу, к горлу, катится холодной волной от шеи до кончиков пальцев…

Я разворачиваюсь, чтобы рвануть обратно в лес.

Я бегу, не разбирая дороги, не оглядываясь, но чувствую, что оно идёт за мной. Преследует, не отставая, прожигая взглядом спину.

Как оно может смотреть, если у него нет глаз?..

Вдали показывается что-то белое. Эта белизна кажется странным противопоставлением черноте, что наступает мне на пятки, и, не задумываясь, я бегу туда; приблизившись достаточно, чтобы разглядеть цель, спотыкаюсь. Замираю – даже несмотря на тварь, что (я знаю) приближается сзади.

Это висельник. Девушка в белом платье. Она висит спиной ко мне, едва заметно покачиваясь, описывая ногами небольшую дугу; длинные волосы каштановой волной падают на худые плечи, на безвольные руки, тонущие в пене молочных кружев. Я не вижу её лица, но есть в ней что-то до боли знакомое.

В миг, когда я хочу подойти к висельнице, я понимаю, что не могу сделать и шага. Из-за страха, что окатывает колючими мурашками, парализует, сковывает по рукам и ногам. Из-за ощущения, что нечто гадкое – до омерзения, до тошноты, до рвоты – дышит мне в затылок.

Оно прямо за моей спиной…

Я закрываю глаза – и верещание будильника выдёргивает меня в реальность.

Уставившись в родной знакомый потолок, я кое-как одной рукой нащупала графон, заливающийся звоном на тумбочке. Ткнула пальцем в кнопку, вызывающую голографический экран; выключила будильник, и визг оборвался. Точно… Мне же сегодня на практику. За вчерашними событиями умудрилась об этом забыть. А вот будильник, к счастью, не забыл.

Слава богам. Приснится же такое…

Повалявшись ещё минуту, борясь с желанием провалиться обратно в дремоту, я села в постели. Щурясь, окинула взглядом спальню, освещённую рассеянным светом солнца, что просачивалось через рыжие шторы; золотой свет тёплыми бликами ложился на лица Дэвида Боуи и Queen, смотревших со стены в полном составе – раритетные плакаты украшали ещё комнату мамы в молодости, но она привила любовь к своим кумирам и дочери, так что атрибуты юношеских увлечений передала мне по наследству. Ну и бардак я вчера устроила… Все ящики комода выдвинуты нараспашку, мохнатый ковёр, стул и даже письменный стол завалены вещами.

Встав, я перешагнула через раскрытый чемодан, который вечером оставила рядом с кроватью, – и тоскливо осознала, что вчерашний день мне всё-таки не приснился.

Когда я вышла на кухню, Эш сосредоточенно жарил оладушки.

– Дай мне. – Я попыталась оттеснить его от плиты.

– Тебе некогда. – Брат ловко перевернул очередной оладушек деревянной лопаткой. – Скоро в колледж выходить.

– Никуда я сегодня не пойду. Хочу побыть с мамой, раз нам завтра уезжать.

– Она выходила ко мне час назад. Как услышала, что я встал. И сказала, чтобы ты не вздумала пропускать сегодняшнюю практику.

Моя рука, уже тянувшаяся отобрать у него лопатку, замерла над пластиковой столешницей.

– А потом сказала, что плохо себя чувствует и ложится спать. И чтобы мы не вздумали её будить. И дверь магией заперла, – добавил брат, щёлкая по сенсорным кнопкам, убавляя температуру электрической конфорки. – Стучаться бесполезно, я пробовал.

Пальцы сами собой сжались в кулаки.

Нам грозит опасность, от которой вечером мы сорвёмся на другой конец страны, – а теперь мама требует, чтобы я как ни в чём не бывало шла в колледж?.. Впрочем, если подумать, в этом есть резон. Наверное, до вечера мы с Эшем должны создавать иллюзию того, что ничего не знаем, дабы не провоцировать неведомого врага.

С другой стороны…

– Тебе тоже всё это кажется неправильным и странным?

– Не более странным, чем вчерашнее. – Эш аккуратно переместил последние оладушки со сковородки на тарелку. Протянул мне готовый завтрак: – Держи. Чай я отнёс на стол остывать.

Вздохнув, я благодарно потрепала брата по светлым кудряшкам – на утреннем солнце они почти светились золотом, необычно ярким для людей. Приняв тарелку, вышла на веранду, чтобы уже за столом вспомнить про кленовый сироп.

Досадливо прикрыв глаза, я вскинула руку, в подробностях представляя стеклянную бутылочку на полке в шкафу:

– Кварт эир, – заклятие прозвучало почти песней, – ле до хойль э хорди руд.

Ответом мне был тихий звонкий стук, с которым коснулась скатерти бутылка, благополучно переместившаяся из кухни на стол передо мной. Прелести бытия потомственной колдуньей… Я изучала магические искусства на школьном факультативе и вот уже два года – в колледже, но телепортацию – даже мелких объектов – преподавали только в университете. Так что мамины учебники, которые остались у неё после бакалавриата, пришлись кстати. В теории я могла телепортировать и что-то покрупнее бутылки (заклятия работали по одному принципу, да и формула переноса людей и крупных объектов была несложной), однако сил на это расходовалось больше, чем позволял мой скромный колдовской резерв. Единственный раз, когда я любопытства ради телепортировалась из спальни в сад пару лет назад, стоил мне нескольких часов слабости и головокружения, и с тех пор повторять фокус я не решалась.

Я залила оладушки сиропом так щедро, что от сладости у любого могли бы слипнуться зубы. Несмотря на это, завтрак я пережёвывала, не чувствуя вкуса: с тем же успехом Эш мог накидать в тарелку травы.

Зачем мне идти в колледж? Зачем это маме? И как, фоморы меня побери, я объясню учителю, почему срываюсь в другой город, едва начав практику, которая мне нужна больше, чем кому-либо? Сказаться больной? Или вообще ничего не объяснять – просто взять и исчезнуть?..

– Лайза, ты, ленивая задница! Почему ты ещё не поела?!

Когда я подняла голову, у калитки в наш сад сердито махала руками Гвен.

…ладно. Обо всём, что сейчас вгоняет меня в ступор, подумаю потом.

– Минуту! – торопливо глотнув чаю, я поднялась из-за стола. – Заходи пока!

Когда, наспех одевшись, я вернулась на веранду, Гвен скучающе бродила туда-сюда по садовой дорожке, периодически отправляя в рот спелые розовые ягоды с крыжовенных кустов. Утреннее солнце соскальзывало с белого шёлка её волос, золотило смуглую кожу вытянутого лица, высветляло ореховые глаза до кошачьей желтизны; каждый шаг сопровождали шелест длинной юбки и цокот того, что я когда-то приняла за каблучки. Высокая, стройная, миловидная, в этой юбке Гвен казалась обычной человеческой девчонкой… но она была глейстигом, и изумрудный шёлк, почти подметающий подолом землю, скрывал оленьи копытца. Глейстигов, брауни, баньши, селки – всех фейри, обитающих в нашем мире, отличали черты, которые веками заставляли людей считать их «уродцами». Существами второго сорта. У обитателей Эмайна эти черты и сейчас не вызвали бы ничего кроме презрения. Наверное, поэтому златокудрые шутники тилвит теги и благородные дин ши⁶, периодически выбиравшиеся со своего блаженного Эмайна в наш мир, обольщали исключительно человеческих женщин…

К счастью, мы переросли глупые предубеждения. Сто лет назад Гвен носила бы длинную юбку, чтобы скрыть копытца. Теперь – просто из любви к вычурным нарядам.

– Чего ты так долго сегодня? – укоризненно протянула Гвен, пока я спускалась по деревянным ступеням веранды.

– Проспала.

Я решила не вдаваться в подробности. И в этот момент была рада, что за семнадцать лет неплохо научилась скрывать от окружающих то, что у меня на душе – даже от лучшей подруги. С Гвен я порой делилась тем, что не могла обсудить с Эшем, не нарвавшись на сарказм, или с мамой, не получив в ответ лекцию о правильной расстановке приоритетов и главенстве важного над личным (иными словами, сперва мне нужно закончить университет и обрести профессию, а потом уже думать о такой ерунде, как романтические отношения, будто сам факт наличия у меня личной жизни мог пустить под откос всю остальную). Но всё же негласным девизом нашего семейства было «семейные проблемы остаются в семье».

Да и не только семейные.

Прикрыв калитку, мы вышли с нашего участка, помимо кабачков и крыжовника поросшего старыми яблонями, на пустынную улицу. Асфальтированная дорога грелась на солнце меж двумя рядами низких домов с просторными садиками: типичный пейзаж провинциального городка. Мимо лениво проехал электромобиль, сверкнув солнечной батареей, встроенной в крышу, и устремился к центру Мойлейца.

Проводив его взглядом, мы с Гвен зашагали в ту же сторону.

– Представляешь, вчера, когда мы после кино разошлись, я решила ещё прогуляться и встретила Лизабет! – привычной скороговоркой подруга вплетала свежие сплетни в мелодичный цокот копыт по асфальту. – И знаешь, с кем она под ручку гуляла? В жизни не угадаешь! С Полом! Лизабет и Пол, как тебе? Я весной и подумать не могла, что…