Buch lesen: «Никса и Спрут», Seite 3

Они могут давать туманные пророчества, запутывать, но никогда – лгать напрямую. Поэтому старейшина просил тринадцатую внучку быть осторожной: не задерживаться на мосту, не откликаться на зов, не принимать советов…

Она не сдержала обещание.

Ка-сеф – это то, изначальное, чего боялись все та-мери и втайне желали. Это человек, посланный судьбой, чья душа станет твоей наполовину. Одна из самых сложных вещей, которую не разумеют белые люди. На их язык слово переводится как «со-бытие́» – существование вместе, неразрывно друг от друга. Ни время, ни расстояние не помеха для ка-сефа. Когда тебе больно – ему больно тоже. Когда ты делаешь вдох – он делает вдох, где бы ни находился в ту минуту и чем бы ни был занят.

Не всем даётся «половинчатая душа».

Обычно та-мери в день посвящения обретают ауму – «верхний дух», способный к проявлению истины. Это может быть как душа предка, дающая защиту от будущих невзгод, так и зловредный дух, ищущий сосуд, чтобы творить злые дела: такие люди становятся убийцами, нарушителями законов, они переносят множество бед и после смерти ступают на тропу Махики – самый страшный путь через земли Маару.

Очень редко твоим «спутником» становится другой живущий. Тогда у вас не четыре души на двоих, а две – как слившиеся капли воды. По-другому Нура не умела объяснить: она не мудрая, как Сатофи, и не храбрая, как его сыновья.

Она не дышала, вглядываясь в безглазые лица.

– Я не закрою глаза, – произнесла тихо, но твёрдо.

Земля под ногами вздрогнула. Или показалось? Стоячие воды реки пришли в движение. До кожи Нуры дотронулись мёртвые руки: пальцы, щупальца, когтистые лапы. Их прикосновения были неприятны, но не вызывали страха.

– Крепкий сосуд.

– Хрупкий сосуд.

– Луна вернётся…

Голоса спорили, перебивают друг друга.

– Вместе с Чужаком!

Поднялся вой. Крик. Интерес сменился враждебностью, волна духов откатилась, и Нура ощутила кожей прохладный воздух и колебания земли.

Гул нарастал. Девять, десять, одиннадцать…

Она больше ничего от них не получит. Ничего, что сумеет понять, но разум запомнил сказанные слова, повторяя их снова и снова, пока Нура бежала вперёд.

Двенадцать!

Она перепрыгнула на противоположный берег и огляделась. Ковёр из тины колыхался, голоса умолкли, безумный шёпот перешёл в тихий плеск.

Она справилась! Перешла через реку. Сердце танцевало в груди от осознания, что, если духи не соврали – а они не могут, – есть на свете человек, чьё сердце бьётся так же.

На что будет похож ритуал у те-макуту теперь? Ведь если ей не нужна вторая душа, отпустит ли её ведьма? И эта дрожь… Лёгкие ноги несли Нуру через лес, она подныривала под ветки и прислушивалась, впитывая тишину. Остров под ней просыпался. Земля дышала неглубоко, редкими толчками.

Нура понимала, что происходит что-то страшное. Сатофи говорил, остров не зря назван в честь праогня: когда-то здесь родился бог чистого пламени Ахи’Коре, но после того как боги ушли из мира, огненная гора затихла.

Она зачем-то продолжала считать шаги, едва поспевая за ногами. Дошла до дюжины – и заново. Тропа вилась между деревьев, туман обнимал подножия стволов.

Глубже, ещё глубже в лес… Она боялась не успеть. Боялась непоправимого.

Нура почти влетела в круг, очерченный на земле. Горели огни. Пахло водорослями и горьким корнем тагавы. Горячими углями.

Те-макуту подняла слепые глаза: её веки были сшиты нитями, а волосы заплетены в сотню кос. Она сидела на голой земле, скрестив ноги и держа перед лицом наполненную до краёв чашу.

– Ты опоздала.

– Прости, мудрая. – Нура хватала ртом воздух.

– Занятно было вести беседу с гостями из реин-ги? – Уголок сморщенных губ скривился; жёлтые пеньки зубов оказались гнилы и сточены. – Много узнала?

– Я…

– Сядь, – велела старуха.

Нура опустилась напротив. Пламя в крошечном костерке между ними вспыхнуло, на миг заслоняя ведьму, и следом опало.

– Чего ты боишься?

Вопрос застиг Нуру врасплох. Она сглотнула вязкую слюну и достала из волос костяной гребень – дар за предсказание, о котором едва не забыла.

– Дрожи земли. Что огненная гора проснётся и я не вернусь к Плавучему Дому.

– И что тогда случится? – Низкий голос казался бесстрастным, но Нура, слышавшая много баек о Хранительнице Очага, с облегчением подумала: она всего лишь человек. Бесконечно старая женщина, по счастливому велению богов обретшая способность видеть судьбы. Она наверняка устала.

– Я останусь одна. Быть может, погибну…

– Значит, смерти?

– Нет, – она медленно покачала головой, – того, что одна.

Старуха издала странный звук: не то вздох, не то смешок одобрения. Её чёрные сморщенные руки разложили на земле три предмета: острую иглу, бутон белой лилии и алую жемчужину, что ловила отблески огня блестящим круглым боком.

– Выбирай.

– Она. – Нура, не раздумывая, указала на бусину. Священные ту-нор – «капли жизни» – по легенде могут связывать судьбы. Всё предрешено. У неё и выбора, по сути, нет.

Те-макуту отвернулась. А как же испытание?

– Я могу спросить?

– Один раз. Подумай хорошенько, ка-риф.

Нура вздрогнула. «Скованная смертью». Мысли путались: подземный храм, ржавые цепи, сосуды, чужак… Всё, о чём говорили духи, лишено смысла. Но спросить можно только об одном.

– Кому принадлежит чёрное сердце?

По земле пробежала судорога.

– Чуждому богу, – сказала ведьма, прежде чем погасли огни. Поляна погрузилась в сумрак и зыбкую марь.

Нура накрыла жемчужину ладонью и стиснула пальцы.

Земля под ними раскололась; столпы дыма взвились в небо… А после – остров Первого Огня ушёл под воду.

☽ ✶ ☾

Она просыпается от нахлынувшей дурноты, с часто бьющимся сердцем. Садится, опуская пятки на холодный пол, и только тогда осознаёт, где находится. На берегу. В Крепости. За окнами ночь, но, судя по синеватой дымке, рассвет уже близко.

Нура с трудом сглатывает. Опускает руку на грудь, стремясь выровнять дыхание. В горле пересохло, и собственный язык кажется распухшим и колючим морским ежом.

Пережить кошмар – неважно, наяву или во сне – врагу не пожелаешь. Какая-то часть неё по-прежнему тонет, погружаясь в ядовитую толщу видений. Там, на глубине, сияют звёзды…

Встав на ноги, она покачивается; находит ладонью дверной зев. Братья спят в соседних комнатах. Ей не хочется их тревожить. На ощупь Нура спускается на первый этаж и проходит в кухню, даёт глазам время, чтобы привыкли к темноте, прежде чем искать воду. Желудок сдавливает морским узлом. Ей стоило поесть: последним завтраком Нуры стала горсть земляных орехов в день перед испытанием, – но об этом она подумает утром.

Стеклянная кружка тонко звякает, едва не выскользнув из руки. Нура замирает, сжимая пальцы, и прислушиваясь: нет, не разбудила. Всё тихо.

Вода оказывается кисловатой на вкус, будто в неё добавили рима́ну – сок тропического фрукта, которым целители та-мери снимали головную боль и лечили от внутренних паразитов. Главное, в ней не чувствуется привкуса соли; всё остальное Нура готова простить.

– Ты чего не спишь, Веснушка?

Карп стоит на пороге, спросонья протирая лицо ладонью. Светлое пятно на фоне черноты – помятое, в наспех натянутой рубахе.

– Прости, что разбудила. – Шёпот Нуры звучит едва слышно.

– Да я сам поднялся. Зов природы как трубный глас… Ты тут ни при чём. Не пей эту гадость! – В два шага он оказывается рядом и отнимает кружку. – Говорил же Сом: если захочешь чего – буди.

– А что это?

– Бражка. Ну, настойка. Погоди, я сейчас… – Он отворачивается, хлопая дверцей. Нура вздрагивает, боясь, что, разбуженные братья окажутся здесь, но нет, следом за Карпом никто не выходит, а он зажигает фитилёк лампы и протягивает ей стакан – тот самый, что и Горчак накануне. – На вот, из колодца.

На сей раз Нура пьёт залпом – прохладную чистую воду, которая кажется вкуснее всего на свете.

– Можно ещё?

– Не переборщи, а то булькать начнёт, – предостерегает Карп со знанием дела. – Ты голодная, да?

– Да, – отвечает честно.

– Так… – Он чешет в затылке. – Не сочти меня невеждой, но как вы… чем у себя в племени питаетесь?

Она улыбается.

– Что? Я не в обиду! Это искренний и незамутнённый интерес.

– Ты всегда так говоришь?

– Складно и выразительно? Речь – она ведь как поток, зачем сдерживать, коли льётся? Это один из немногих талантов, которыми матушка-жизнь наградила. – Карп пожимает плечами. – На дев, опять же, производит впечатление. Особенно стихи. У вас есть поэты?

– Кай’коро. Сказители. Мы не записываем своих песен, только запоминаем и поём друг другу.

– Кай’коро, – он шевелит губами, повторяя. – Красивый язык. Твёрдый и певучий. Научишь меня? За сладкие галеты, – Карп прикладывает палец к губам и наклоняется ближе. – У Ёршика есть нычка. Думает, о ней никто не знает.

– Но…

– Никаких «но». Знаешь, как у нас говорят? Голодного песнями не кормят. А мы на тебя набросились сразу, что да как… Не подумали о главном, сами-то привыкли.

– Не есть?

– Ну как… Один раз в день сойдёт. Раньше бывало, что и пиры закатывали с хорошей выручки, после праздников и городских гуляний, а сейчас одно слово – мрак. Живот втянул и на боковую.

Нура вглядывается в его лицо; тени от зажжённого огонька пляшут на коже.

– Вы гроба… грабители? – выговаривает с трудом. – Я просто пытаюсь понять.

Широкая улыбка Карпа исчезает.

– Забудь это слово. Грабят лангусты, которые подчиняются Отшельнику; торгуют информацией удильщики, контрабанду перевозят угри, прислужники Мурены. Если хочешь, обратись к Сому, он изложит всю систему. Мы – сами по себе. Без «крыши» и процентов. Хотя… для тебя это пустые слова, верно?

Она кивает.

– Тогда поверь: мы не злодеи. Берём что плохо лежит, но только у тех, кто… ну, знаешь, не умрёт без последней галеты. Есть горожане, не считающие холы и не знающие, что творится за пределом Внешнего круга…

Из жестяной банки он извлекает лакомство: не столько сладкое, сколько солёное, хрустящее на зубах. Что-то вроде подсушенного хлеба, нарезанного маленькими треугольниками. Нура подбирает крошки с пальцев языком.

– Младший не расстроится?

– Он рад, что нашёл тебя.

– Чьё это платье?

Карп усмехается и садится на край стола. Теперь их лица – друг напротив друга.

– У нас сегодня разговоры по душам? «И сердца стук в полночную минуту откровений…» – Он переходит на вдохновенный, но всё же дурашливый шёпот.

– Я не хочу себя чувствовать виноватой… перед Скатом и остальными, не понимая, за что.

– Ни за что. Он по жизни говнюк. Но раз уж мы тут… – Он болезненно дёргает щекой и опускает взгляд. – Её звали Невеной. По-нашему – Умброй. Без неё тут стало не так… – Красноречие Карпа растворяется, подобно соли в морской воде, и слова находятся с трудом. – Сом называл её сердцем Братства; Ёршик души не чаял, а Скат… Он был недалеко от площади, когда жандармы начали расстреливать заражённых. Толпу оттеснили, и она не вернулась к нам… домой.

– Ка та’эр саат-ши.

Он поднимает бровь.

– Ты просил научить тамерийским словам. Это выражение сочувствия. Если дословно, то «беру боль из твоего сердца».

– Ничего себе! Бездушное «прости» на имперском не сравнится. – Улыбка выходит грустной. – Мы предпочитаем об этом не говорить. Просто на будущее, чтоб ты знала.

– Хорошо, я поняла.

На дне остаётся два хлебца, когда Карп возвращает банку на место.

– Мы с тобой соучастники преступления, мона Веснушка. Пора заметать следы, а после – в кровать!.. Как-то двусмысленно прозвучало. Я хотел сказать «в кровати», но ты не обращай внимания, язык мой – враг мой. Не ведает, что творит, живёт своей жизнью. Если надо туда, – он кивает в направлении дверцы, ведущей к отхожему месту, – я провожу.

Нура качает головой. Ответить не успевает: снаружи раздаётся протяжный свист, а затем – голоса. Люди за стенами Крепости.

– Плохо дело, – выдыхает Карп. – Гиены пришли.

СТРАНИЦА ТРЕТЬЯ. Гость

Весь перепачканный в нитях паутины, он стоит на коленях. Роет ямку для мёртвой птицы. Зря платок развернул, не сразу догадался, что передал ему Сом. Послание от плеснявки.

Ёршик шмыгает носом. Прошлой весной он отнёс гнездо после шторма, и она затихла, а теперь снова…

Он ёжится. Свет падает на землю из кухонного окна, так что Ёршику всё видно. И немного слышно – сквозь приоткрытую на пол-локтя форточку. Всё главное сказано: Никсу оставят. Он рад. Не стал голосовать, потому что и так понятно. Он её нашёл, ему ли отказываться?.. Хоть и страшно, она ведь из племени. Тамерийка.

Ёршик слышал много жутких историй о кочевниках – ещё в приюте, среди Рассветных братьев и послушников. Говорили, что кровь пьют и на кишках гадают, детей приносят в жертву своим спящим богам… Даже сейчас у него по спине бегут мурашки, стоит вспомнить байки, рассказанные ночами.

Но Никса на первый взгляд – обычная девчонка. Знает общий язык, пускай и смешно растягивает слова. Ни клыков, ни чешуи, как у йок’ки. Смущается, не понимает, как у них тут всё устроено. Даже башмаки отказалась обуть… Чудна́я, но безобидная. Зря Скат на неё волком смотрел, она же не виновата.

Он чешет нос костяшкой большого пальца. В горле встаёт ком.

Ёршик скучает по Умбре. Так сильно, что внутри будто кусок за куском отрывается. С ней никто не сравнится и никогда не заменит. Дни идут, но Ёршик знает, что она жива. Заперта где-то там, во Внутреннем круге, но как только всё закончится, вернётся домой. Они снова будут вместе: Скат перестанет всех ненавидеть, Сом наконец улыбнётся, и они уплывут отсюда. Быть может, помогут Никсе отыскать родню, но самое главное – подальше, в Ядро, где совсем другая жизнь.

Именно это желание загадал Ёршик, когда они с Умброй сидели на берегу: он мастерил игрушечный корабль, а она по обыкновению придумывала сказки. В сказках всегда хороший конец.

Ёршик кладёт свёрток на дно ямки и присыпает землёй. Запрокидывает голову, глядя на кирпичную стену. Гнездо находилось под самым карнизом: весной в его спальне был слышен гомон и птичьи трели.

«Радуются, – говорила Умбра, – зовут тепло. Поют о жизни».

Понять бы ещё, что нужно духам… Ёршик хотел поступить как лучше, но ни ему, ни Сому не удалось прогнать плеснявку – так, чтобы насовсем.

Он отряхивает штанины, поднимаясь на ноги. На правом колене красуется заплата: на куске некрашеного полотна Умбра вышила солнышко. Он сначала думал возмутиться, мол, не маленький уже, чего-то совсем-то?.. Но потом оттаял. Умбра и солнце улыбались одинаково ясно.

Да и старалась она. В приюте Ёршика научили ценить всё, что для него делали другие. Не поблагодаришь смиренно – получишь зуботычину.

Но тут другое. Тут от сердца.

Она и правда много делала. Не только для Ёршика как самого младшего из братьев, но для всех. Не могла иначе.

Чуть подумав, он опускает на могилу веточку игольника, растущего под окнами. Цветов не осталось; осень и листья скоро заберёт, обменяет на первый снег.

Не оглядываясь, он идёт к себе, отряхивает на ходу руки. Заходит в клозет, где в ряд стоят три умывальника, и убирает из-под ногтей кусочки земли. Умывается холодной водой, отфыркиваясь. Слышит шаги на лестнице.

Голоса в кухне стихли. Значит, разошлись.

Спальня Умбры теперь не пустует: в ней бьётся другое, живое сердце.

Ёршик находит на ощупь ручку двери, но не успевает шагнуть за порог. Холодные пальцы хватают за шкирку. Ёршик вскрикивает.

☽ ✶ ☾

Первым пришёл Улыбака.

Стал появляться в окнах, дверных перегородках из мутного стекла, осколках, которые братья выметали из-под мусорных завалов, – везде, где жили отражения. У него была длинная шея, как у гуся, и совершенно лысая башка. Череп, обтянутый кожей. Он скалил жёлтые зубы, растягивал безгубый рот в ухмылке, за что получил своё прозвище. Поначалу его видел только Ёршик: стоило позвать остальных, как Улыбака пропадал. Самый быстрый из них.

Конечно, Ёршика поднимали на смех. Мол, собственной тени боится. Вздрагивает, глядя в зеркала. А как иначе, если там эта рожа зубастая?.. Скалилась, тянула скрюченные грабли…

Следующим показался Соня – как только Ёрш ушёл от Карпа и перебрался в отдельную спальню. Он был не страшный, в отличие от Улыбаки. Просто бледный и очень грустный. Горбился в своём солдатском кителе, вздыхал, теребил воротничок, будто тот не давал ему дышать.

Только призраки не дышат.

И не говорят.

Под Соней не скрипела железная сетка кровати, но сразу становилось холодно, неуютно. Он был старше: должно быть, погодок Сому и Скату. Молодой, безусый, с большими прозрачно-водянистыми глазами в красных прожилках и гнойными болячками на веках. Ёршик привык к нему и перестал выбегать из комнаты, как в самом начале. Просто укрывался плотнее одеялом и засыпал. Отворачивался к стенке, чтобы не видеть чужого взгляда, хотя всё равно чувствовал его лопатками. Почему-то из всех жильцов Крепости Соня выбрал именно его и к другим ночевать не ходил. Может, у него при жизни был младший брат. кто знает.

Как и хозяин у Костегрыза.

Рослая дворняга, обитавшая во дворе, в Крепость не заходила, но часто появлялась на крыльце. Любила Умбру и Горчака, который выносил ей кости и оставлял у забора. К колодцу не ходил. Плеснявка среди прочих неживых обитателей Крепости была самой вздорной. Улыбака хоть и страшный, как смертный грех, а всё-таки не вредил никому – только пугал… А она воду портила.

Был ещё Офицер, но тот жил в Западном крыле, на счастье. Его высокая тёмная фигура вселяла ужас одним своим присутствием. Не мундир с погонами, не тяжёлый шаг и даже не дыра от пули в груди пугали братьев, а какая-то необъятная потусторонняя сила в безумном взгляде. Ёршик видел его лишь единожды. Тот выбирал для «беседы» Сома, к которому приходил накануне чего-то очень плохого, как в тот раз, с пиявками…

Офицер сулил беду, поэтому его появление в жилых коридорах было таким страшным. И почти всегда – неожиданным.

☽ ✶ ☾

Руки тащат его в пустую кухню – единственное место в Крепости, где горит свет.

– Ты чего?! – После момента паники приходит понимание, что это всего лишь Сом.

– Как. – Он не спрашивает, а чеканит единственное слово. Очки на переносице сверкают стёклами.

– Чего как?

– Ключ, малой. Он у меня всё время на шее. Как умудрился спереть?

– А, это… – Он выдыхает с облегчением и понимает, что зря. Сом не на шутку разозлился. – Прости… Надо было попросить.

– Именно. Но я хочу знать о другом.

– Ну, вытащил, пока ты спал.

– Я запираю дверь.

– Да не в комнате! Во дворе спал после вылазки, когда все ждали Ската… – «Вернувшегося без Умбры», мысленно добавил он.

– И что, просто снял? – Сому не нужны кулаки, когда он смотрит вот так.

Ёршик сглатывает.

– Ну да. Я сразу вернул, ты же не заметил! И не брал ничего кроме…

– Броши.

– Я бы никогда не взял у тебя что-то нужное, – сбивчиво объясняет он. – Что-то твоё.

– Тогда какого рожна, Малой?! Нельзя было попросить? Мы же договаривались.

– Да помню. – Он сдерживается, чтобы не повторить «прости»: волшебное слово не поможет. – Я хотел…

Он думает, как рассказать о том, что знала только Умбра. Она была с ним на берегу, «хоронила» секреты в песке – на границе моря и суши, где вода забирает дары и даёт то, о чём просишь. С Умброй можно было делиться всем – они загадывали желания вместе, – а Сому стыдно, потому что для него это ребячество. Он ни разу не звал Ёршика с собой, не хотел брать на вылазки, пока Карп не вступился, мол, «ершистому пора учиться». И вот, научился же!..

– Хотел морю отдать. Думал, что плеснявка уйдёт из колодца – за якорем.

– И? Я повторю вопрос: почему не сказал? Почему исподтишка?

– Я просто… – Ёршик сжимает кулаки. И зубы. Слишком долго объяснять. Он не умеет говорить красиво, как Карп: внутри много всего, а в слова не засунуть. – Не знаю, понятно? Просто.

Ему становится обидно. Ради них же, дураков, старался. Желание общее загадывал – одно на всех. А чтобы сбылось, нужен был дар настоящий, не камни с перьями, которых на берегу пруд пруди. Из Сомовой шкатулки мог бы вытащить любую вещь, но почему именно ласточка – поди объясни.

Сом кивает. На место гнева приходит усталость.

– За «просто» собирают совет. И голосуют за исключение. Дело не в том, что ты взял – или не взял, хотя мог бы, – а в самом нарушении кодекса.

Вот он, Сом. Весь в умных словах и правилах. Нет чтобы… что? Обнять по-братски? Ёршик вдруг понимает, что у него дрожат губы.

– Ну давайте! Голосуйте опять! Только Ската верни, а то нечестно будет.

Сом опускается на стул, трёт глаза, сминая дужки очков.

– Ты осознаёшь, что поступил как крыса?

Ёршик наливается краской. Жарко ему, хоть и ледяной водой умылся.

– Да.

– Понимаешь, почему не брал с собой на дело?

– Нет!

Хочется ногой топнуть и хрястнуть подвернувшуюся кружку о стену. Он ведь может, когда надо. Всё может!..

– Иди спать. До завтра подумай.

Ёршик стоит ещё минуту или две, не шевелясь. Ищет в голове что-то умное, чтобы с достоинством ответить, как взрослый… и не находит.

– Умбра бы поняла.

– Её здесь нет.

Хлопает кухонная дверь.

Вот и поговорили.

☽ ✶ ☾

– Поговори с ней.

Яблоня тянулась к небу у ограды. Сбрасывала на землю иней лепестков, но яблок не давала. Пустоцвет.

– С деревом? – Он хмыкнул.

– А что? Доброе слово всем приятно. – Умбра обняла тонкий ствол и прижалась к нему щекой. Закрыла глаза.

Ёршик молчал. Сидел на нижней ветке, болтал ногами, глядя, как белые цветы смешиваются с землёй: наступишь – втопчешь в грязь. Несколько дней красоты – и всё, отцвела.

– Жаль, что быстро…

– Это ты мне? – Умбра загадочно улыбнулась.

– Ей, – пожал плечами Ёршик, – или никому. Просто так.

Пальцы Умбры осторожно гладили ствол.

– Не надо жалеть. Если бы она не теряла лепестки – весна за весной, – то не выросла бы. Не стала крепким, сильным деревом.

Словно в подтверждение поднялся ветер, и белый вихрь взметнулся, окутав Умбру, как невесту. Белый цвет на тёмно-рыжих волосах.

Ёршик тогда не понял, как связаны потеря и рост, а на деле – всё просто.

☽ ✶ ☾

Отчасти он сам виноват в том, что по Крепости бродят призрачные «гости». Вернее, не так. Духи появились задолго до братьев, но Ёршик их разбудил. Позвал – и они пришли. Для него это стало забавой: садиться в темноте на кровать и глядеть в окно, проговаривая вслух дурацкие стишки.

«Кто прячется, тот застыл».

Он сам не понимал до конца: хоро́нится ото всех, оставаясь на месте, или водит. До тех пор, пока кто-нибудь продолжал прятаться, игра не кончалась.

Опустившись на кровать, он стягивает ботинки. Шевелит пальцами в носках. Зябко. Под утро вовсе стынь приходит: чужая, не госпитальная, подбирается всегда снаружи, с моря, заглядывает в окна и дверные щели. У неё нет человеческой формы, только голод и дыхание зимы, щекочущее кожу.

Ёршик ложится, укрывается шерстяным одеялом.

– Не стой, – говорит он Соне, когда тот появляется у окна. В солдатской одёжке, с рукой на перевязи, коротко стрижеными волосами и болью. Эта боль течёт из него, как кровь из тела, пока то не остыло. Ёршик знает. Хотел бы не знать, да вот как…

– Спокойной ночи, – добавляет он и ненадолго задрёмывает, чтобы проснуться от голоса Умбры.

☽ ✶ ☾

– Ну, ты чего подскочил? – Она мягко улыбается.

– Ты вернулась?

Он смотрит недоверчиво и не спешит вылезать из кровати, моргает спросонья. Она смеётся.

– Ты вернулась!

Они обнимаются. Умбра пахнет землёй и травами, горько и сладко. Это она.

– Я тоже соскучилась.

– Ты где была?!

– У врага. Потом у друга. Это… сложно. Враз не объяснишь.

– А остальные? Они тебя видели?

– Скат видел, – она задумчиво отводит взгляд, – другие пока нет.

– Так пойдём скорее! – Он тянет Умбру за руку, но та почему-то замирает. Утренние сумерки очерчивают лицо: глаза больные, страшные, с болячками, как у Сони. Губы потрескались, щёки запали.

– Ты…

– Это пройдёт, – утешает она, – скоро. И я вернусь насовсем. После первого снега.

Звон. В Уделе Боли бьют колокола. Ёршик понимает, что всё это время находился не в Крепости – в приюте, и скоро явится брат Равен, заставит идти на заутреню.

Он выбегает в коридор, но почему-то направляется не к лестнице, а направо. Там нет прохода – только крепостные дебри. Западное крыло.

☽ ✶ ☾

Сон обрывается резко, холодом и тишиной. Ёршик не знает, как умудрился уйти на десятки шагов от спальни и почему очнулся только теперь, уперевшись ладошкой в стену. Он никогда раньше не ходил во сне. Рассветные братья лечили «лунную одержимость» молитвами и купанием в освящённой воде, если кто-то из послушников заболевал. Это было странное чувство: он видел Умбру так живо, чувствовал запах, объятия, а потом всё рассыпалось.

Ёршик оглядывается. Коридор пуст, но что-то привело его сюда: он доверял Крепости. У неё была своя воля – как у духов.

Другое дело, что в одиночку страшно бродить в темноте. Он торопится всем доказать, что не маленький, а на деле… сложно. Хочется повернуть вспять и укрыться под одеялом, пусть даже в компании скорбного Сони.

Он опускает пальцы на ручку двери. Медлит. Будить Сома после вечернего разговора – последнее дело. Можно позвать Карпа: с ним не бывает страшно. О его болтливость всё разбивается, как волны о скалистый берег. Он утверждает, что ни разу не видел призраков. Толстокожий, как великан из Умбриной сказки.

Впрочем, нет, Карп всё испортит. Горчак – тоже, он и дверь на ночь запирает. Если постучать – проснётся весь этаж. Ёршик справится сам.

Он хватает ртом воздух и поворачивает ручку. В нос ударяет запах пыли, сырого дерева и ветоши. Дверь не заперта, потому что ключи Сома к ней не подходят. Граница между Западным и Восточным крылом пролегает чуть дальше. Ёршик шагает вперёд. Под ногами шуршит стружка. Здесь остался мусор, потому что братья махнули рукой: зачем делать лишнюю работу?

Нежилая часть госпиталя была огромной. Десятки палат, больших – на шесть или восемь человек – и двухместных; операционные комнаты и процедурные, подсобные помещения, столовая и огромные подвалы, будто под Крепостью лежала вторая, подземная, – всё это пустовало.

Ёршик поводит плечами.

Сквозняки здесь гуляют свободно. Окна треснуты, щели никто не замазывает. На стенах – водяные разводы, оставшиеся с позапрошлых зим. Крыша протекает.

Он выходит на лестницу, ведущую в главный корпус. За ним следует Улыбака. Мелькает тенью в окнах и пропадает, стоит оглянуться. Его оскал отражается в большом металлическом стенде на первом этаже, где раньше был приёмный покой. Главный вход в Крепость забит для надёжности досками, чтобы никто не мог проникнуть сюда ночью, пока братья спят. На окнах красуются решётки. Остаётся чердак, но туда, к счастью, залетают лишь голуби да ласточки по весне.

Ёршик замирает. Высокий силуэт приближается к стенду. Офицер бледен и прям, такой выправке позавидует кто угодно.

Ёршик сглатывает. Впервые он может разглядеть его вблизи. Светлые волосы с проседью на висках гладко зачёсаны; тяжёлый подбородок выдвинут вперёд. Кожа не тронута гнилью, только на месте глаз – бездонные провалы. И дыра на мундире, сквозь которую видны обломки рёбер.

Офицер приближается, чеканя шаг. Призраки не издают звуков, но Ёршику кажется, что воздух дрожит, не даёт ему сдвинуться с места, запечатывает, как мушку в медовом сиропе.

«Зачем?» – спрашивает он, не решаясь произнести вопрос вслух.

Из тени выступает Соня, а вместе с ним пять или шесть пациентов и один доктор в перепачканном кровью халате. Улыбака скользит, видимый лишь краем глаза. Отчего-то Ёршику кажется, что снаружи беззвучно воет Костегрыз и вылезает из колодца плеснявка.

«Что происходит?»

«Ч-у-ж-а-я», – появляются на стенде буквы. Будто пальцем выводят на запотевшей поверхности, хотя никто из духов не двигается с места. Одни качаются, как маятники, другие смотрят в пустоту.

Под взглядом офицера внутри всё съёживается, замирает.

– Нура? – вырывается вопрос. – Она ведь не опасна. Она хорошая.

Кого он пытается убедить? Себя или их? Ёршик впервые видит, чтобы духи собирались в одном месте. Что-то их заставило, позвало…

«П-р-о-ч-ь».

Ёршик пятится, не понимая, кому предназначен приказ. Офицер решительно шагает навстречу. Брови сдвинуты, лицо напряжено, будто он старается сказать что-то ещё, но не хватает сил. Вместо этого достаёт из груди небьющееся сердце и сжимает в пальцах. Крови нет, но Ёршик вскрикивает.

«ПРОЧЬ!»

Теперь это не буквы на стенде, а голоса призраков – единодушный хор, который заставляет Ёршика ожить и сорваться с места. Он взбегает по лестнице, вновь минует знакомый коридор. Вместо того чтобы вернуться в спальню, без стука врывается в комнату Умбры. Пусто. За окном светает.

Шум заставляет выглянуть наружу. За оградой качаются огни: не просто болотный мираж, а фонари. Люди. Совсем близко!

Ёршик будит остальных, стучит в двери спален и скатывается по перилам вниз. В кухне горит лампа. Оказывается, кто-то уже не спит.

– Видел, что там? – выпаливает он, сталкиваясь с Карпом в дверях.

– Гиены.

– Много! – У Ёршика взгляд лихорадочно бегает, находит никсу, что вжалась в стенку позади Карпа. Глаза широко раскрыты: в них плещется страх неизвестности.

– Остальные?

– Уже.

По лестнице топают Сом и Горчак.

Им не хватит времени на сборы. Придётся бежать налегке, если жандармы займут госпиталь. Бежать неизвестно куда.

Прочь.