Buch lesen: «Дети Балтии. Охота на Аспида», Seite 5
Через 20 лет она вспомнит о графе. Наведёт справки. Окажется, что Антреп был зарезан в кабачке “У моста” в “весёлом квартале” Риги через три месяца после её свадьбы. Вплоть до самой смерти он писал ей письма, уже на имя графини Ливен, но Кристоф, не распечатывая, отправлял их в камин – государыня уже рассказала ему о “пустом детском увлечении вашей супруги, которому, впрочем, нельзя потворствовать”. Антреп был слишком упорен и настойчив для “пустого детского увлечения”, и Бонси, которому надоело всё это, написал, чтобы тот оставил в покое его жену, а если не оставит, то Кристоф “найдёт способ избавиться от его докучливого внимания”. После этого поток писем прекратился.
С замужеством Доротея перестала числиться фрейлиной, но во дворце бывала часто – надо было навещать свекровь, да и государыня хотела её видеть рядом с собой. Кристоф же пропадал на службе, и часто появлялся дома тогда, когда она уже спала. И даже когда государь давал ему свободные дни, граф не был избавлен от неожиданных посетителей.
Так, в Гатчине, куда переехал Двор по весне, молодожёны одним сонным субботним утром нежились в кровати и говорили о всякой ерунде, точнее, говорила Дотти, а граф Кристоф её только слушал. Он был счастлив тем, что наконец-то может отдохнуть в объятьях любимой хотя бы несколько часов. Проговорив о том, как они летом поедут в Дерпт купаться, Дотти взялась за книжку с намерением прочесть вслух несколько абзацев из романа г-жи Жанлис, которые ей особенно понравились, как вдруг дверь открылась нараспашку.
– Адольф! Я же говорил никого не принимать! – досадливо выкрикнул Кристоф, но вместо камердинера появился флигель-адъютант Абельдиль, толстый, красный и запыхавшийся. Следом за ним – слуга графа, лепечущий: “Не мог, герр Кристоф, вот, говорят-с, со срочным от Его Величества посланием”.
– Говорите, какое у вас дело, – вздохнул граф, обречённо глядя на толстяка полковника, выглядящего так комично, что Дотти аж фыркнула в ладошку.
Посланец Павла Первого переводил взгляд с графа Ливена на Доротею, облегчённо думая, что, слава Богу, не застал их врасплох – ведь, как-никак, у них медовый месяц…
– Ваше Превосходительство! Ваше… – Абельдиль покосился на Дотти, которая уже была готова расхохотаться вслух. – Его Величество просил вам передать, что вы… что вы…
– Кто я? – озадаченно спросил граф Ливен.
– В общем… Ну… Хм… – замялся полковник, помнящий об субординации и не решающийся выговорить слова императора целиком. – Вы такой…
– Какой? – вставила Доротея.
– Его Величество приказал мне передать вам, что вы дурак! – выпалил Абельдиль и вздохнул с облегчением.
Супруги рассмеялись от всей души.
Дело объяснялось так. Император освободил Кристофа от присутствия на утренних плац-парадах, а нынче один полк отправлялся в поход, и государь хотел, чтобы Ливен прочитал напутственный манифест. Забыв о том, что с утра его генерал-адъютант свободен, Павел бросил через плечо: “Ливен, читай, да погромче!” Никакого Ливена, естественно, рядом с ним не оказалось. Разозлившись на отсутствующего Кристофа, государь послал Абельдиля с приказанием передать графу высочайшее мнение о его, графа, умственных способностях. Абельдиль Ливена весьма уважал и вовсе не считал дураком, поэтому этот доклад вызвал у него такое смущение. Дотти запомнила этот случай как единственный, когда её муж навлёк на себя неудовольствие государя. Но вскоре, буквально через полгода, перед Кристофом фон Ливеном встали проблемы иного рода, разрешить которые можно было только самым радикальным способом…
ГЛАВА 7
Санкт-Петербург, конец 1800-начало 1801 года.
В столице чувствовалось, что грядут большие перемены. К лучшему ли, к худшему, неизвестно, но ясно одно – они неизбежны. О сумасшествии императора Павла поговаривали даже самые верноподданные, даже те, кто прежде так восхищался “рыцарским духом” и “наведением порядка”. В центре Петербурга теперь возвышался мрачный тёмно-розовый замок, словно выкрашенный в этот цвет кровью, окружённый глубоким рвом. “Дому Твоему Подобает Благодать Господня Во Многия Дни”, – было начертано у него на фасаде. Удивляла скорость, с которой возводилась новая императорская резиденция, и решительность, с которой император стремился туда переехать. Павел резко испортил отношения с Англией и заключил некий полюбовный союз с революционной Францией, против которой ещё полтора года назад велась война. Кристоф стал совсем пропадать на службе и приходить домой ближе к утру. Недавно на рейде Ревеля показалась английская эскадра – последнее предупреждение “владычицы морей”. Прозвучала даже пара боевых залпов, и все с ужасом ждали начала войны.
Петр Алексеевич фон дер Пален, ставший практически другом семьи фон Ливенов благодаря родственным связям и тому, что своим возвышением и возвращением из опалы был обязан Шарлотте Карловне, рассказывал, что Павел вёл себя как буйно помешанный – его перепады настроения не входили ни в какие рамки адекватности, многие флигель-адъютанты подолгу сказывались больными, чтобы не пасть случайными жертвами монаршьего гнева, а собственных младших детей император чуть ли не в открытую называл бастардами. “Если вы не прикасались к женщине в течение долгого времени, а она при этом продолжает рожать детей, что-то здесь не ладно”, – проговорил он в присутствие своих министров и иностранных посланников, и императрица не удержалась от невольных слез при столь несправедливых и абсурдных обвинениях. Прошел даже слух, что Павел планирует заточить Марию Фёдоровну в монастырь, а сам жениться на актрисе Шевалье – очевидно, по примеру своего прадеда. При этом церемонии становились всё помпезнее, балы устраивались всё чаще, и представители высшего общества чувствовали себя подобно загнанным лошадям. Поговаривали о заговоре, о сонме недовольных, и император сам знал, как его ненавидят, – он боялся собственных детей, собственной жены, поэтому Михайловский замок с его запутанной системой коридоров и странной планировкой комнат должен был служить крепостью, в которой он мог укрыться от собственных подданных. Обо всем этом говорилось и в доме Ливенов, говорилось в открытую – друзья супругов устали бояться и притворяться, словно всё идет как ни в чем не бывало. Дотти впитывала эти разговоры, как губка – с тем, чтобы запомнить их на всю жизнь. Ей самой делалось страшно, она вновь, как в детстве, начала молиться перед сном – не особенно проникновенно, но зато регулярно. Близость катастрофы чувствовалась очень остро.
Зима 1801-го года казалась нескончаемой. Гнилая петербургская оттепель, пришедшая в столицу после крещенских морозов, вгоняла в сон, тяжелила голову. Воздух превратился в жёлтый, душный пар.
В кабинете императора в Михайловском даже днём горели свечи – так было темно. Лёгкий налёт чёрной плесени въелся в потолок – в недавно построенном замке влажность была почти абсолютная, многие его обитатели заболевали из-за неё, но Павлу было всё нипочём. Его занимало другое. Генерал Буонапарте недавно предложил ему провернуть одну авантюру, смелую и дерзкую, но вполне осуществимую – завоевательный поход в Индию.
А граф Кристоф стоял перед ним навытяжку, слушая рассуждения о том, как Войско Казачье завоюет за несколько месяцев всю Индию и выгонит англичан из Калькутты, и думал: “Сумасшедший. Как пить дать, сумасшедший”.
– Убрать англичан оттуда будет легче лёгкого, – продолжал Павел Петрович, наматывая круги по кабинету. – Договориться с местными… Они же страдают от притеснений этих милордов, а мы им полную свободу торговли пообещаем. Все сокровища Индии будут в наших руках! Я тебе покажу, как они пойдут. Неси карту.
– Ваше Величество, все наши карты только до Хивы, – каким-то бесцветным голосом произнёс граф. У него резко закружилась голова, зашумело в ушах, и он испугался того, что у него опять хлынет кровь из носу, как сегодня утром. Чувствовал он себя отвратительно с самого утра, даже хотел сказаться больным и не идти на службу, но долг есть долг, жара вроде бы не было, просто подташнивало слегка и голова болела, наверное, из-за погоды.
– Ну так неси глобус! – нетерпеливо воскликнул император.
Вооружившись острым карандашом, государь начертал извилистую линию от Черкасска до истоков Ганга. Треугольное очертание Индийского полуострова манило его неизведанностью, сулило невиданные богатства и славу.
– Сможешь описать в подробностях этот маршрут? – спросил он у Ливена.
Тот слабо кивнул.
– Так ступай, принимайся за работу! – приказал тот ему. – И напиши Орлову-Денисову, чтобы казаки немедленно выдвигались.
Кристоф быстрым, неровным почерком написал рескрипты, ругая себя за трусость. “Я всего лишь мальчик для битья”, – оправдывал он себя по окончанию работы. – “Меня взяли не рассуждать, а исполнять царскую волю… Но он хочет погубить всё казачье сословие. Какой Ганг?! Они и Киргиз-Кайсацкую степь не перейдут по нынешней погоде. А фуража там вообще нет. Государь казаков погубит, а свалят на меня”. Граф встал, прижался щекой к холодному стеклу, закрыл глаза. Нет, после отправки рескриптов он пойдёт в отставку. Нервы уже ни к чёрту, скоро он тоже начнёт биться в истерике и орать по малейшему поводу на всех и вся, как его повелитель… Что там говорил Пален? “Кристхен, ты выглядишь как чахоточный. Или переводись на штатскую службу, или иди в отставку, на вольные хлеба”, – сказал давеча генерал-губернатор столицы, человек, в котором Ливен всегда видел друга. Немудрено выглядеть как чахоточный, если ты по 12 часов в день общаешься с безумцем, которому место в “жёлтом доме”, и подписываешь не менее безумные указы, не смея возразить ему. “Как его ещё терпят…” – подумал граф.
Граф вернулся из дворца необычно рано для себя – в шестом часу вечера. Но он не уселся за стол, а прямиком прошел в спальню. “Странно”, – подумала Дотти. Поднимаясь к себе, она услышала звуки сдавленных рыданий. Постучавшись в дверь и обнаружив, что она не заперта, юная графиня без спросу вошла в комнату. Кристоф, как был, не переодетый, лежал на постели лицом вниз и горько плакал.
– Что случилось, mein lieben? – тревожно проговорила Дотти. “Отставка… Ссылают в Сибирь… Кто-то умер?” – пронеслись, как молния, мысли в голове.
Кристоф оторвал лицо от подушки и взглянул на неё отчаянно. Дотти невольно испугалась – её сдержанный, милый, любезный Бонси лихорадочно дрожал, безмятежное лицо опухло от слез, как у маленького ребенка. Он истерично засмеялся:
– Что случилось? Так, ничего особенного. Просто Его Величество сегодня решил завоевать Индию. Через месяц казаки должны уже добраться туда.
– Как – завоевать? – Дотти была растеряна и не знала, что сказать на эти слова.
– Войском казачьим, все просто. Тысяча человек – и всё! Выдвигаться – и точка! Мне надо подготовить рескрипт, отправить приказы, дать всему делу ход – мне, Кристофу Генриху фон Ливену, – граф засмеялся еще громче, его глаза странно блестели и два пятна нездорового румянца выступили на его бледных щеках.
– Продолжаю, – проговорил он уже поспокойнее. – Карт местности нет. Сведений о неприятеле точных нет. То есть, словно англичан не существует в природе, и Индия тем не нужна. Вот, я пишу рескрипт атаману Орлову-Денисову: “Идите туда, не знаю куда, завоюйте то, не знаю что”, подписываю своим именем – и конец! Это смешно… – Кристоф закрыл глаза.
– Неужели конец?… – повторила Дотти растерянно.
– Не притворяйся дурой, милая, – граф впервые посмотрел ей в глаза, и она прочитала в его взгляде ясность безумия. – Я же знаю, ты умнее всех женщин и умнее меня, хоть я – mein Gott im Himmel – государственный человек! Его, – он показал рукой куда-то в сторону, – скоро свергнут. Так не может далее продолжаться.
– Но что я говорю тебе?! – испугался Кристоф. – Ты же всем разболтаешь. И я написал рескрипт, который убьет людей и уничтожит казаков. Они не дойдут и до Хивы.
– А вдруг всё обойдётся? Вдруг там благоприятная местность? Вдруг Государь отменит приказ – ты же его знаешь? – Дотти старалась хоть как-то ободрить мужа, но тщетно.
– “Благоприятная”… “отменит”, – передразнил он её. – Это верная смерть, и даже не отряда Орлова-Денисова, а всего Войска Казачьего. Скажу больше – всей российской армии. И страны тоже! Я не подпишусь под этим проектом. Сибирь – наплевать, разжалование – наплевать… Я больше не могу так жить.
Кристоф обессиленно рухнул на подушки. Дотти порывисто обняла его и прикоснулась губами ко лбу – он был очень горячий.
Бонси вновь заплакал, потом пробормотал: “Гибель всего войска – какие пустяки, mein Gott… Я готов отправиться на каторгу, но палачом быть – увольте от такой чести. Я не заодно…», и забылся в беспамятстве.
Ночь выдалась беспокойной. Кристоф горел в лихорадке, поминутно требовал воды, бредил об адском огне, крови, которая нестерпимо воняет и не отмывается от его одежды, о пустыне, в которой умирают казаки один за другим… Дотти вместе с горничными и камердинером не смыкала глаз. Поутру позвали за доктором, который констатировал нервную горячку, сделал кровопускание и посоветовал ничем не волновать больного. “Легко советовать, – подумала Дотти – когда он держит всё волнение внутри себя”.
Все затаённые и тщательно скрываемые эмоции, долго сдерживаемые чувства, страхи и тревога воплотились для графа Ливена в тяжёлую болезнь, от которой почти не помогали все обычные средства. В бреду он проговаривал вслух всё то, что копилось у него в душе долгие годы, и ему делалось легче. Когда жар и бред отступали, граф приходил в себя, не в силах сделать лишнее движение от охватывающей его слабости. Он был несказанно благодарен жене, неотлучно сидевшей у его постели, подносящей стакан с водой к его спёкшимся губам и менявшей ледяные компрессы на его голове. О том, что творится во дворце и какая судьба ждет его, граф даже боялся думать. Хотя о нём никто не забывал. На адрес Кристофа приходили разгневанные послания, суть которых сводилась к одному – сколько можно болеть? “Состояние государственных дел не должно зависеть от того, насколько хорошо вам помогают шпанские мушки и прочие снадобья”, – так гласило одно из посланий. Далее сообщалось: “Если двух недель вам недостаточно, чтобы поправиться, ваш портфель будет передан князю Гагарину”. Без дальнейших рескриптов начальника военно-походной канцелярии проект по завоеванию Индии превращался в ничто, а действующий начальник лежал в горячке, и если болезнь не убьет Ливена, то ему грозит в самом благоприятном случае отставка. Про неблагоприятный исход событий не хотелось и упоминать… Кристоф прекрасно осознавал всё это и повторял только: “Он ничего не получит, только через мой труп” и просил Дотти писать любезные письма, в которых сообщалось, что ему совсем плохо, ничего не помогает, и он уже исповедовался и причащался.
Болезнь Кристофа пугала Дотти тем, что она не напоминала обычную лихорадку, когда на шестой день наступает кризис, а потом начинается постепенное выздоровление. Кроме постоянного жара и бреда её супруг, казалось, ничем не страдал. Послания из дворца делали ему только хуже. Однако доктор твердил, что непосредственной опасности для жизни нет. “Болезнь вашего супруга имеет, скорее, душевный, а не физический характер. Уберите источник беспокойства – и он снова будет здоров”, – говорил доктор важным тоном этой перепуганной тоненькой девочке. “Если бы всё было так просто…” – думала она. Но постепенно Кристофу становилось лучше – высказав в бреду все свои страхи, он чувствовал себя заново родившимся.
– Я непременно подам в отставку, – говорил он жене.
Дотти пожимала плечами:
– Я буду только этому рада. Но… знаешь, с больных спрашивают меньше. Мне кажется, нужно ждать и терпеть – что-то будет.
Алекс тоже был в лихорадке, но иного рода – лихорадке нетерпения. Дотти потихоньку поведала брату всё, не скрыв от него свои страхи и догадки.
– Кажется, скоро изменится всё, – многозначительно проговорил Алекс. – И Кристофу не придется подписывать этот злополучный рескрипт.
Внезапная догадка поразила Дотти.
– Ты состоишь в заговоре? – прошептала она.
– Заговор существует, каждая собака если о нём если не знает, так догадывается. Но я не участвую в нём. И не знаю, кто участвует, не скажу наверняка, – Алекс казался отстранённым. – Одно могу сказать: его мне будет не жаль.
– И мне тоже, – промолвила Дотти.
Приезжал фон дер Пален. Граф Петер был необычайно весел, постоянно шутил с Дотти, сообщал городские новости и курьёзы, но когда дело доходило до чего-то серьёзного, то они с Кристофом под предлогом, что им надо обсудить “скучные военные и канцелярские дела”, уходили в его кабинет и запирались надолго, оставляя её одну.
…Кристоф благословил свою болезнь. Она списала всё, сняла с него ответственность за эту злосчастную экспедицию. Сейчас, когда опасность миновала, граф даже не пытался начать выезжать из дома. Доктор действовал в его интересах и тоже говорил, что нужно вылечиться до конца, иначе горячка может повториться и в этот раз оказаться смертельной. Так медик докладывал и государю, весьма негодующему на то, что его военный советник подозрительно долго болеет. Да и по вечерам у Кристофа ещё поднимался жар, правда, бреда больше не было, но сны снились слишком яркие.
После одной из бесед с фон дер Паленом граф пожалел, что не умер от этой болезни. Кристоф тому доверял как доброму дядюшке, почти как отцу – сам граф Ливен-второй имел весьма смутные воспоминания о родном отце, умершем, когда Кристхену едва исполнилось шесть лет, поэтому, как и многие люди, выросшие без отцовского влияния, он инстинктивно искал ему замену в мужчинах значительно старше его. И граф Петер поставил его в страшное положение, выход из которого Кристоф, как человек чести, видел только один. Самоубийство.
В первую их встречу, когда они заперлись в кабинете от глаз и ушей любопытной Доротеи, Пален сказал, глядя Кристофу прямо в глаза:
– Кристхен, я тебе всегда доверял. Ты балт, и я балт. Все видят, что вытворяет этот Бесноватый. Я догадывался, что ты не просто так свалился с горячкой. Я знаю, к чему тебя склоняли.
Граф Ливен усмехнулся горько и отвечал:
– Я готов костями лечь, чтобы не дать этому свершиться. А ведь казаки всё-таки пойдут в Индию. Меня уберут – Гагарин всё подпишет. И прощай, армия. Прощай, Россия.
– А ведь тебя не уберут, Кристхен, – тонко улыбнулся граф Петер.
– Да уж, конечно, – мрачно отвечал его собеседник. – То-то меня замучили посланиями из дворца, мол, нам такие слабые здоровьем не нужны.
– Он не успеет, – продолжал Пален. И внезапно, подойдя к Кристофу поближе, спросил напрямую:
– Ты с нами?
– С вами? – растерянно переспросил граф.
– Есть шанс спасти армию и Россию. Мы собираемся свергнуть Бесноватого в пользу Александра Павловича. Вся Гвардия в курсе. И твой старший брат тоже. Решайся.
Во внешности Палена граф заметил что-то хищное, чего ранее не замечал. Странный этот, фон дер Пален – волосы тёмные, лицо смуглое, а глаза при этом светло-голубые. Вроде бы здоровяк, косая сажень в плечах, но при этом есть в его фигуре что-то гибкое, увёртливое, как у змеи или лисицы. Взгляд – как у дикого зверя. Кристоф вспомнил, что в Риге фон дер Палена давно звали “Der Schwarze Peter” – как пикового валета в известной простенькой, но азартной игре. Граф Ливен знал её немудрёные правила. Тот, кто остаётся со Schwarze Peter'ом на руках, сбросив все остальные парные карты, – проигравший. Вот и он, Кристоф, почти проиграл. Если только он какой-то хитростью не передаст карту другому, не избавится от рокового валета пик, не сбросит с себя это бремя.
Идти в заговорщики ему совсем не хотелось. Измена же, цареубийство, практически отцеубийство, если учитывать, что граф Ливен всем обязан Павлу Петровичу. Но выдавать Палена и его соратников государю Кристоф тоже почитал бесчестьем. Надо найти третий путь. Но какой? И кто подскажет, как поступить? Кому можно довериться?
Он вздохнул. И прошептал:
– Герр Петер, мне нужно подумать.
– Думай, только недолго. И постарайся снова не заболеть, – проговорил фон дер Пален, слегка улыбнувшись.
После ухода главы заговорщиков Кристоф вынул из нижнего ящика стола пистолетный ящик, смахнул с него пыль, раскрыл, полюбовался на пистолеты системы Кюхенрейтера, лежавшие на бордовом бархате обивки. Красивое оружие. И неплохое. На табличке, прикреплённой к внутренней стороне крышки, он прочёл надпись, гравированную причудливым шрифтом, который, кажется, называют “готическим”: “Моему любезному другу, лучшему стрелку всех трёх Остзейских провинций, графу Кристофу Генриху фон Ливену. 6.V.1799. От графа Палена”. “Вот и ответ на мои терзания”, – усмехнулся про себя Ливен. Он прикоснулся к резной стали оружия, погладил инкрустированную позолоченной слоновой костью ручку одного из пистолетов. Вынул его из ящика, насыпал пороху, вставил пулю. Заряжал оружие граф с закрытыми глазами – сколько раз в своей жизни он проделывал эту процедуру! “Как лучше – в сердце или в голову?” – подумал он безучастно, глядя в чёрное дуло пистолета, туда, где притаилась благословенная смерть, на стороне которой всегда лежит истина. Он не выдаст фон дер Палена и не станет изменником. Вот и выход!..
Граф поднёс пистолет к левой стороне груди. Подумал, что не знает точно, где именно находится сердце. Если выстрелит сейчас – он, может быть, и не сразу помрёт. Нет, вернее всего стрелять в голову. Кристоф знал, что люди с простреленной грудью ещё имеют шансы выжить, но ранения в голову почти всегда смертельны. Поэтому он упёр дуло в правый висок и положил палец на курок, не решаясь, однако, его нажать немедленно. “Фрицхен”, – вспомнил он о старшем брате, погибшем четыре года назад, но снившемся ему почти каждый день. – “Тебе повезло. Почему меня не убили тогда вместе с тобой? Тогда бы всего этого не было…” Словно издалека ему послышался голос покойного брата: “Не делай этого, Кристхен. Тебя же закопают, как самоубийцу. И отпевать не будут. И молиться за тебя будет нельзя. Ты даже в ад не попадёшь, а навсегда застрянешь между небом и землёй. Я-то знаю, видел здесь таких немало. Подумай о своей жене – чем она-то заслужила? Ты же не трус и не подлец, я это знаю”. Внезапный озноб прошиб графа, дрожащей рукой он отвёл пистолет от виска. Потом аккуратно разрядил пистолет, положил его обратно в ящик. Граф ощущал себя ничтожеством и предвидел своё грядущее бесчестье. Но решиться на самоубийство сейчас не мог. И не потому что беспокоился о посмертной участи своего тела и души. Он понимал, что просто не готов к смерти. Совсем не готов. И да, он теперь не один. От него зависит судьба этого пятнадцатилетнего ребёнка – его жены Доротеи. Надо думать и о ней.
В этот же вечер из дворца прислали записку о пожаловании графа генерал-лейтенантом. Его пронзил ужас, и Дотти это очень удивило.
– Он всё знает… Вплоть до имен и мыслей, – признался супруг ей перед сном, когда они лежали в кровати. – Это такой хитрый шаг, чтобы вернее меня уничтожить. Чтобы мне было ещё больнее падать с эдакой высоты. И я не знаю, что делать. Мне всё известно – Пален вчера сказал, пытался меня тоже вовлечь – и могу сейчас же выложить всё, вплоть до имен и дат. Но не готов, рука не поднимется. И молчать тоже тяжело. Каков бы он ни был, всё же Государь мой… Моя мать меня проклянет, если я хоть боком буду замешан в его крови. Я и так, и так буду убийцей – моего повелителя или моих друзей, останется только пустить себе пулю в лоб.
– А кто тебя заставляет убивать его, доносить на Палена и всех остальных – и вообще, что-то предпринимать? – спросила Дотти, пристально глядя на Кристофа. – У тебя была горячка, лежал без памяти, доктор и я свидетели, ты ещё слаб и никуда при такой сырой погоде не можешь выезжать из дому. Понял? Так и говори всем тем, кто от тебя сейчас захочет каких-нибудь решительных действий.
Она сжала его тонкие длинные пальцы в подкрепление своих слов.
Граф твёрдо кивнул головой, внутреннее восхитившись не по годам прозорливой супругой. Он бы без неё наделал глупостей, как пить дать. Возможно, не выдержал бы до утра, и его мозги сейчас бы растекались кровавым пятном по дорогому штофу обоев, украшающих кабинет…
11 марта Пален вновь пришёл к графу. И не один, а с Карлом, братом Кристофа. И в разговоре с ними впервые всплыло упоминание о независимом королевстве Ливонском. О мечте, не дававшей спокойно спать многим остзейцам. Ныне она казалась такой реальной, так легко осуществимой… Только надо было уговорить будущего короля на решительные действия. Это оказалось не так-то просто.
