Buch lesen: «Замурованная царица. Иосиф в стране фараона (сборник)», Seite 7

XV
Отвергнутая Нилом жертва

Между тем в Фивах распространился слух, что фараон возвращается с войском из похода. Возвращение это было неожиданно. Говорили, что в походе на север, после поражения войск Цамара и Цаутмара, опасно заболела старшая и любимейшая дочь Рамзеса, прекрасная Нофрура.

Это было действительно так. В один из переходов по знойной степи Ливии Нофрура почувствовала сильное недомогание. К ночи она лежала уже в жару. Тотчас же призваны были находившиеся при войске врачи и искуснейшие хир-сешта – учителя таинственных наук, которые и приступили к лечению юной царевны.

По их совету один из находившихся при войске жрецов Изиды обвязал пылавшую голову больной намоченной в священной воде лентой от покрывала Изиды, произнося заклинание: «Свяжу я злой недуг семью узлами бога Шу, сына великого Ра; я свяжу его силу, его дела, его злобу страшными узлами мрачной ночью, пока не глянет на землю светлый лик великого Горуса».

Больная металась на постели и умоляла, чтоб ее бросили в Нил: видно было, что внутренний жар пожирал ее, и оттого ей казалось, что прохладные воды Нила исцелили бы ее.

Отец и сестры не отходили от больной. Рамзес, который без содрогания видел вокруг себя тысячи смертей, которому доставляло несказанное наслаждение смотреть на горы отрезанных у неприятелей рук и других членов, возвышавшиеся у его походной палатки, этот железный человек при виде страданий своей любимицы плакал, как ребенок.

– Это презренные либу наслали на нее огневой недуг, – шептал он, чувствуя свое бессилие.

К утру жар у больной несколько уменьшился, и Рамзес решился немедленно возвратиться в Фивы под покровительство своих богов и их служителей.

Больную царевну уложили в покойную колесницу, запряженную восемью мулами. Нофрура лежала в колеснице под богатым навесом из белого финикийского виссона, затканного золотом, а четыре рабыни, находившиеся с нею в колеснице, беспрестанно махали над больною опахалами из страусовых перьев. Сам Рамзес, его сыновья, дочери и Изида-хеттеянка следовали за колесницей больной в своих походных колесницах. Не слышно было ни военной музыки, ни воинственных возгласов, потому что войска фараона со своими военачальниками и тысячами пленных двигались поодаль от царского кортежа.

– Сестра недаром просила бросить ее в Нил, – говорила вторая дочь фараона, стройная и большеглазая Ташера, сидя в своей колеснице рядом с Изидой.

– А что, милая Ида-Ташера? – спросила последняя.

– Это ей, конечно, боги внушили, – заметила третья дочь Рамзеса, Аида.

– Что же они ей внушили? – недоумевала хеттеянка.

– Боги внушили ей, что Нил требует жертвы, чтобы исцелить больную, – отвечала Аида.

– Какой жертвы? – снова спросила Изида.

– Человеческой. А разве ваша священная река не требует жертв? У вас какая река священная в вашей стране? – спросила Ташера.

– У нас священная река Иордан, – отвечала хеттеянка. – Когда наши предки с пророком Моисеем и Иисусом Навином возвращались из Египта, то Иордан сам расступился перед израильским народом. Но наш Иордан меньше Нила. Только я не знаю, у нас, кажется, не приносят жертву Иордану, а только одному Иегове, и то не человеческие жертвы, а только овнов и тельцов.

– А у нас и Нилу приносят, – сказала Аида.

– Каким же образом? – спросила хеттеянка.

– Жертву Нилу приносят по указанию священного бога Аписа: на какую девочку он укажет, ту отдают Нилу.

– Как же? Ее топят в Ниле?

– Нет, бросают ему в объятия.

На четвертый день, наконец, показались Фивы и Нил.

Больной не было легче. Печальный кортеж тихо приближался к роскошной столице фараонов. Гонцы Рамзеса давно принесли печальную весть о болезни царевны и о возвращении фараона. Население Фив было извещено об этом через мацаев, которые строго наказывали жителям столицы соблюдать тишину при вступлении в город печальной процессии под опасением жестокой смертной казни.

Возвращение Рамзеса с дочерью, пораженною тяжким недугом, встречено было всеми жрецами Фив. Они вышли за северные ворота с изображениями богов, которых несли в золотых ладьях. К небу поднимались целые облака курений.

Вышла и Тиа навстречу больной дочери. По-видимому, Нофрура не узнала матери. В горячечном бреду она бормотала невнятные слова… «Все руки, руки… кровь засохла…»

В тот же день во дворец фараона созваны были главные хир-сешта, мудрецы египетской земли: «учители тайн земли», «учители тайн бездны», «тайн глубины» и «учители таинственных слов». На общем совете положено было принести жертвы для умилостивления богов и в то же время принести «живую жертву» Нилу.

На следующее утро и совершился сам обряд выбора этой «живой жертвы». Процесс выбора совершился следующим образом.

Едва первые лучи солнца, поднявшегося за холмами восточного берега Нила, позолотили вершины Ливийского хребта, от храма Амона-Горуса двинулась процессия жрецов. Служители этого бога несли его изображение – Горус с головою кобчика – на золотой ладье. У ног божества помещались золотые изображения царей Нила – крокодила и гиппопотама. Процессия под дикое завывание медных труб, двигалась к священной реке.

В тот момент, когда шествие достигло колоссов Аменхотепа (колоссы Мемнона), солнечные лучи озарили головы этих гигантов, которые под влиянием этих лучей издали протяжный, как бы жалобный стон.

Печальное завывание труб всполошило население города. Все спешили взглянуть на процессию, хотя никто не знал, что она означала и по какому поводу предпринята. Догадывались только, что процессия имеет что-то общее с болезнью старшей дочери фараона, о чем слух со вчерашнего дня наполнял все Фивы.

Впереди процессии шел верховный жрец Амон-Мерибаст, куря перед божеством благовония священной земли Пунт и зорко поглядывая на прибывавшую толпу.

– Первый дар божества, – вдруг сказал он, указывая на смуглую хорошенькую девочку лет одиннадцати-двенадцати, которая со свойственным ее возрасту любопытством смотрела на процессию своими блестящими глазками, держась за руку взрослой девушки, вероятно своей сестры, несколько выступившей из толпы.

Вслед за тем выступавшие рядом с Амоном-Мерибастом два жреца подошли к этой девочке.

– Дитя! – сказал один из них, взяв ее за руку и ласково гладя по головке. – Иди, тебя призывает бог.

Девочка смутилась и не знала, что ей делать.

– Иди, дитя, не бойся, – повторил жрец.

– Иди же, Ина, – подсказала взрослая девушка, – так надо.

Девочка повиновалась и последовала за жрецами. Ее подвели к Амону-Мерибасту. Верховный жрец взял один из цветков лотоса, находившихся в золотой ладье Горуса, и подал его девочке.

– Светоносный Горус благословляет тебя, дитя, – сказал он, – иди со мною.

Процессия двинулась дальше. Девочка, и испуганная, и обрадованная, пошла рядом с верховным жрецом, поглядывая то на толпу, то на цветок лотоса.

– Второй дар божества, – снова произнес Амон-Мерибаст, указывая на толпу, где виднелась другая девочка одного возраста с первою.

Жрецы подошли и к этой. Девочка хотела было убежать, но ее кто-то придержал сзади.

– Не бойся, дурочка, тебе ничего не будет! Видишь, вон той девочке дали священный цветок, и тебе дадут.

– Да, да, милое дитя, – подтвердил жрец.

И эта девочка позволила себя увести. И ей верховный жрец подал цветок лотоса. В толпе зрителей чаще стали показываться такие же девочки – их, видимо, привлекало любопытство, а также зависть: всем хотелось играть роль в торжественной процессии, получить цветок лотоса и обращать на себя всеобщее внимание. Этот возраст едва ли не тщеславнее взрослых, по крайней мере наивнее и искреннее и, во всяком случае, правдивее.

– Третий дар божества, – продолжал между тем провозглашать жрец.

Взяли и третью девочку, которая с детской гордостью посматривала на толпу.

Трубы между тем продолжали завывать: зловещая мелодия их покрывала смешанный гул от сдержанного говора зрителей.

– Четвертый дар божества.

Последние слова относились к нашей знакомой Хену, дочери Адиромы и внучке Пенхи, которая с жадным любопытством протиснулась сквозь толпу, сверкая своими оживленными глазками и всем своим прелестным личиком.

– Пятый дар божества.

Хену, торжествующая и гордая, тоже присоединилась к процессии, держа в руке цветок лотоса.

– Шестой дар божества. Седьмой и последний дар божества.

Но в этот момент в толпе произошло смятение. Какая-то женщина протискивалась сквозь сплошные массы зрителей, с ужасом повторяя: «О моя Аи, моя маленькая Аи! О боги!»

Ей удалось протискаться сквозь толпу, которая с удивлением расступилась перед нею. С отчаянием на лице она бросилась было к девочкам, выступавшим в процессии с цветками лотоса, но по знаку верховного жреца мацаи удержали ее. Это была еще молодая египтянка. Она силилась вырваться из рук державших ее мацаи.

– О! Отдайте мне мою девочку! Отдайте! О боги! О всемогущий Горус! – вопила несчастная.

Одна из девочек с лотосом рванулась было к ней, но жрецы удержали ее.

XVI
Испуганный бог Апис

Человеческие жертвоприношения Нилу совершались очень редко, да и то в исключительных только, в необыкновенных случаях, когда Египет посещало какое-либо страшное бедствие, как, например, всеобщий голод, когда вследствие неизвестных причин, скрывающихся в каких-либо неведомых атмосферных явлениях где-то там, далеко на юге, под экватором, у истоков Нила, эта священная многоводная река не совершала своего обычного периодического разлития и страну постигал неурожай. Тогда только Нилу, этому живому и все оплодотворяющему богу, приносились человеческие жертвы для умилостивления всемогущего божества. Но это случалось, может быть, раз в одно или два столетия, и потому последующие поколения египтян забывали об этом и редко кто знал о существовании страшного и внушительного по своей обстановке обряда приношения «живой жертвы» Нилу. Знали об этом, конечно, только жрецы.

Теперь настал для Египта такой исключительный случай. Это не был всеобщий голод – Нил в этом году разливался с обычным многоводием. Напоенная им земля дала стране фараонов обильную жатву. Великое бедствие постигло не Египет, но лично самого фараона: его любимая дочь Нофрура лежала на смертном одре. Для спасения ее решились прибегнуть к последнему, страшному испытанию – принести Нилу «живую жертву».

Для этого жрецы, не оповещая заблаговременно население Фив о принятом решении, чтобы не навести страх на египтянок-матерей, неожиданно устроили торжественную процессию – шествие Горуса к Нилу. Во время шествия жрецам предстояло взять семь невинных девочек, которых первыми встретит Горус на своем пути к священной реке: это – указание самого божества, его дары. Из этих семи жертв жребий должен был пасть на одну, избранную самим Аписом.

Итак, семь чистых девственниц взяты и с цветками лотоса в руках сопровождают шествие божества. Но в толпе зрителей никто не знает, что ожидает их. Узнала случайно одна египтянка: ее маленькая дочь Аи, тайно прижитая от одного из жрецов бога Аписа, случайно, по недосмотру матери, выбежала взглянуть на процессию Горуса и была взята в число семи жертв. Мать знала, чем должна была кончиться процессия, и потому, увидав, что ее девочка убежала из дому, бросилась за нею; но было уже поздно. Маленькая Аи шла в процессии с цветком лотоса в руке.

– Отдайте мне мою девочку! – кричала несчастная мать.

Но мацаи, предупрежденные жрецами, схватили ее и, зажав рот, увели подальше от процессии, где и заперли в доме заключения.

Скоро процессия приблизилась к берегу Нила. Там ее ожидали другие толпы народу, привлеченные к священной реке таинственными приготовлениями.

С раннего утра из храма Аписа с помощью нескольких десятков рабов этого храма, привезена была и спущена на воду большая лодка с позолоченным возвышением на носовой части, украшенная разноцветными яркими флагами и лентами, убранная пальмовыми ветками и цветами лотоса. Спуском на воду этой священной лодки распоряжались жрецы Аписа; у некоторых из них в руках были небольшие снопы свежей, зеленой, только что выколосившейся пшеницы.

Жрецы Аписа встретили процессию Горуса пением священного гимна.

Процессия остановилась.

Тогда верховный жрец Амон-Мерибаст раздал каждой из семи девочек по снопу пшеницы, бывшей в руках жрецов Аписа, и поставил их в ряд лицом к западу, так что Нил находился у них позади.

В это время невдалеке раздалась другая музыка, еще более, казалось, дикая и раздирательная. Толпы зрителей колыхнулись.

– Апис! Апис! – послышались испуганные и радостные возгласы. – Сам бог идет.

Это двигалась к Нилу от храма Аписа другая процессия. Между рядами жрецов, которые махали в воздухе опахалами, шел Апис. Ему предшествовал главный жрец, возжигавший перед четвероногим божеством курения из благовоний священной земли Пунт. Бык шел, по-видимому, беспокойно: расширенными ноздрями он усиленно вдыхал в себя воздух, который теперь казался особенно знойным и душным, как перед грозой.

Поравнявшись с изображением Горуса, который в своей золотой ладье покоился на плечах жрецов, Апис остановился, как бы ища чего-то. Глаза его упали на пучки зеленой пшеницы, и бык, радостно замычав, двинулся прямо к лакомому корму: он был голоден, потому что его мучители, жрецы, со вчерашнего дня морили свое кроткое и глупое божество голодом.

Апис направился прямо к стоящим рядом семи девочкам с пучками сочной пшеницы. Девочки невольно дрогнули и попятились.

– Не бойтесь, священные дети, – громко сказал верховный жрец, – бог к вам милостив.

Случилось так, что храбрая Хену, когда другие девочки со страху попятились, очутилась несколько впереди прочих. Апис шел прямо на нее.

– Избранница, счастливая избранница! – послышался говор среди жрецов.

Хену стояла неподвижно, но руки ее дрожали, а на миловидном личике отразился испуг, хотя она и старалась его скрыть.

Подойдя к ней, Апис с видимым наслаждением стал жевать сочные колосья.

– Бог сподобил избранницу! – громко возгласил верховный жрец. – На нее пал выбор божества. Слава всемогущему Апису!

– Слава! Слава! Слава! – повторили хором жрецы.

– Слава! Слава! – подхватила бессмысленная толпа.

Апис между тем ел жадно, и скоро от небольшого пучка, бывшего в руках у Хену, не осталось ничего.

– Готовьте жертву! – обратился Амон-Мерибаст к другим жрецам.

Некоторые из них подошли к Хену, держа в руках разноцветные ленты и золотые обручи, а священное животное, покончив с одним пучком пшеницы, обратилось к другим девочкам и продолжало утолять свой голод. Девочки сделались смелее и сами совали в морду богу лакомое кушанье.

Хену между тем украсили лентами и золотыми обручами, Амон-Мерибаст вылил на ее курчавую головку несколько капель благовония. Девочка, казалось, светилась удовольствием и гордостью. Толпа напряженно следила за всем, что происходило перед ее глазами. Слышались возгласы, вопросы, наивные замечания.

Амон-Мерибаст подал знак, и воздух огласился дикими звуками труб и соединенными хорами жрецов. Пели торжественный гимн Горусу.

Между тем с востока, из-за Нила, приближалась гроза. Синее как лазурь небо до половины затянулось черною, зловещею тучей. Послышались глухие, далекие раскаты грома, и Нил принял зловещий вид.

Верховный жрец взял Хену за руку и повел к лодке, стоявшей у берега с гребцами, которые держали весла наготове. Девочка не понимала, что с нею делали, но уже заметно начинала чего-то бояться. Трубная музыка и хор жрецов завывали все громче и неистовее.

Верховный жрец, вступив на лодку, провел свою невинную жертву на позолоченное возвышение в носовой части и поставил ее у самого края помоста.

Лодка отчалила от берега и, отплывя несколько сажен к середине реки, повернулась носом к зрителям, любопытство которых, смешанное с невольным страхом, достигло крайнего напряжения.

Зрелище было странное, пугающее воображение. Многие начали догадываться, в чем дело.

А Хену, вся убранная цветными лентами и золотыми обручами, и высокий жрец в белом одеянии, стоявший с нею рядом и державший ее за руку, казались издали каким-то видением, чем-то фантастическим.

Все напряженно и испуганно глядели туда, на это видение.

Жрец поднял к небу руки – и вдруг в воздухе мелькнуло что-то…

В толпе послышался крик ужаса… На золоченом возвышении священной лодки высилась одна только фигура жреца…

На поверхности Нила мелькнули яркие ленты – и исчезли под водой…

– Он столкнул ее в Нил!.. Он утопил ее!..

Но в тот же момент что-то сверкнуло в воздухе. Раздался страшный, какой-то металлический треск, от которого и земля и Нил дрогнули. Это была молния, упавшая с неба на Фивы: привлеченная металлическим изображением Горуса и его ладьей, она, казалось, на секунду остановилась на них – и в одно мгновение золотой бог расплавился от небесного огня… И ладья Горуса, и поддерживающие ее жрецы упали на землю…

Все замерло в ужасе…

Апис, оглушенный ударом грома, обратился в бегство, подняв кверху свой священный хвост и спеша спастись в своем храме – в стойле…

Все бросились бежать, крича и толкаясь…

Мокрая голова Хену показалась над водою. К ней кто-то плыл на помощь: это был ее отец, Адирома.

– Боги не приняли жертвы, – весь бледный и растерянный сказал верховный жрец, поднимая руки к небу. – О всемогущий, гневный Амон-Ра! Ты поразил своего сына, Горуса… Горе, горе нам!

XVII
Похороны дочери фараона

Нофрура не перенесла тяжелого недуга – на девятый день она скончалась. Ни все боги Египта, ни могущество и богатство фараона – ничто не спасло его любимую дочь от смерти.

Естественная смерть юной царевны в силу простой случайности казалась чем-то страшным, ужасающим: воображению египтян представлялось, что это не простая смерть, а какое-то роковое предзнаменование.

Да и в самом деле: для умилостивления богов приносится небывалая почти в летописях страны жертва – и боги не принимают ее. Мало того, какая-то высшая сила посылает на землю небесный огонь, повергает в прах изображение Горуса, превращая его силою небесного огня в безобразную, бесформенную массу; жрецы и сам великий бог Апис поражены ужасом!

Нет, это не простая смерть – это какое-то страшное знамение, знамение гнева богов. Но на кого они излили свой гнев? На самого фараона! За что? За какие преступления? Все Фивы в тревоге. Весть о страшном событии облетает весь Египет.

А юная покойница лежит на богатом смертном ложе, окруженная многочисленною семьею своею, братьями, сестрами. Смерть придала ее прекрасному лицу выражение глубокой, кроткой задумчивости и покорности воле богов.

Теперь для семьи фараона и для всего его многочисленного двора наступили «дни плача» – семьдесят дней плача вплоть до самого погребения отошедшей на лоно Озириса юной царевны.

Еще не успело остыть тело умершей и первые слезы горя еще не успели высохнуть на щеках окружавшей ее семьи, как во дворец явился Амон-Мерибаст с целым сонмом других жрецов и богатыми погребальными носилками из храма Озириса, чтоб взять новую жертву подземного мира и приготовить ее к переходу в этот таинственный мир. Надо было торопиться с началом бальзамирования, потому что после неожиданной грозы, разразившейся над Фивами в тот день, когда приносилась Нилу «живая жертва», настали вдруг дни знойного самума, и тело умершей должно было быстро подвергнуться разложению.

Под пение погребальных гимнов, среди курений фимиама и общего плача тело умершей, покрытое дорогим виссоном, было положено на носилки и в сопровождении несметной толпы народу, под звуки печальной музыки, направилось к храму Озириса, где в особой лаборатории, обставленной глубочайшею тайной, совершалось обыкновенно бальзамирование умерших.

За печальными носилками шел сам Рамзес в траурном одеянии, без меча и без всяких украшений, с открытою головою, посыпанною пеплом с жертвенника Озириса, и с распущенными волосами в знак глубочайшей скорби. Его окружало все его многочисленное семейство. В ближайшей группе придворных женщин, следовавших непосредственно за семьею фараона, шли Изида-хеттеянка и Лаодика. Воздух оглашался рыданиями – все Фивы плакали! Это было что-то потрясающее.

Близ храма Озириса, вдоль широкой аллеи сфинксов, расположены были войска. Военные музыканты и воины при приближении печального шествия огласили воздух трубными звуками и ударами копий о щиты в знак отдания последней чести перед вступлением Нофруры в царство подземных сил.

У внутренних пилонов храма Озириса носилки с телом царевны были опущены на землю для последнего целования тела перед его «преображением», когда оно должно было превратиться в мумию с невидимым для смертных лицом.

Прощание было трогательное, раздирающее душу. Трудно было предположить, чтобы у сурового Рамзеса оказалось столько нежности и любви: с искаженным от душевного страдания и слез лицом он страстно припадал к холодному лицу дочери, обливая его слезами, гладил и целовал голову, покрывал поцелуями руки. Более сдержанна в своей печали была мать умершей. Тиа нежно отерла лицо дочери, смоченное слезами фараона, и поцеловала ее в бледный лоб и закрытые глаза.

Из сестер умершей больше всех плакала хорошенькая Снат-Нитокрис.

– О милая сестра! Зачем я не пошла вместе с тобой в загробный мир, в прекрасную страну Запада, в Ливийскую пустыню! Ты бы не скучала там одна… Но подожди – и я приду к тебе, милая сестра! – плакала Нитокрис, припадая к груди умершей.

Лаодика плакала тихо, молча: столько смертей проносилось в ее памяти, столько дорогих теней. Ее милые братья – Гектор, Полидор, Ликаон – все убитые ужасным Ахиллом… А где другие?.. Где тот, дорогие черты которого она носит в своем осиротевшем сердце?

Наконец все простились с умершей, и жрецы, подняв носилки, унесли мертвую царевну в очистительную палату, куда, кроме них, никто не смел вступать и откуда через семьдесят дней прекрасная Нофрура должна выйти в виде нетленной мумии, для погребения ее в семейном склепе фараона Рамзеса III.

Фараон и все провожавшие умершую двинулись обратно. Теперь не слышно было ни музыки, ни сотрясающих воздух ударов копий о щиты. Казалось, Фивы потеряли нечто большее, чем любимую дочь Рамзеса: так все казалось мертво кругом.

Приближаясь вместе со всеми ко дворцу, Лаодика нечаянно взглянула на стоявшую около первых пилонов толпу и вздрогнула: среди других знатных египтян, почтительно ожидавших прохода во дворец фараона и его семейства, она узнала своего господина, Абану. Ей стало страшно. Неужели он потребует ее к себе? А Пентаур? Неужели он отдаст ее?

Боясь встретиться с его взглядом, Лаодика быстро опустила глаза. Но ей оставалось неизвестным, видел ли ее Абана. Может быть, и нет. По крайней мере, когда она его нечаянно заметила, он смотрел не на нее, а на самого фараона.

С чувством тревоги Лаодика вместе со всею семьею Рамзеса вступила во дворец, где, ей казалось, она менее была подвержена опасности снова попасть в рабство к ненавистному сыну Аамеса.

С этого момента начались во дворце фараона «дни плача». Это был обрядовый плач: каждый день слышны были причитания женщин, с плачем восхвалявших красоту умершей царевны, ее доброту, ее набожность; в загробном мире ей обещалось блаженство, счастье, вечная жизнь.

В то же время по повелению Рамзеса придворные скульпторы, или, как они назывались, «скульпторы с жизни», то есть живой натуры, изготовляли богатый саркофаг для мумии Нофруры, украшенный резными изображениями самой царевны и выдающихся эпизодов ее жизни: поход на колеснице в Ливию, битва ее с презренными либу, где Нофрура изображалась в военных доспехах, на боевой колеснице, рядом с колесницею отца, поражающая своим копьем неприятелей, и так далее.

Наконец, прошли эти томительные семьдесят «дней плача»: все готово к погребению – и мумия и саркофаг.

Снова собрались несметные толпы перед храмом Озириса, от которого в две линии растянуты были войска вплоть до самого озера Харона, или «озера мертвых», через которое должна была переправиться мумия царевны в жилище вечного упокоения. Озеро Харона или Ахерон отделяло Фивы от «города мертвых», от великого фиванского кладбища, находившегося у подошвы Ливийского хребта.

Рамзес вместе со своим семейством и высшие сановники страны у преддверия храма ожидали выноса мумии. Наконец распахнулась таинственная завеса храма, и жрецы под заунывное пение хора показались с носилками, на которых покоилась мумия Нофруры, обвитая драгоценными тканями. Золотая цепь со священным жуком украшала ее грудь.

При виде мумии воздух снова огласился рыданиями.

Шествие двинулось к «озеру мертвых». Рамзес и теперь шел в траурном одеянии с распущенными волосами. За ним следовала его семья, высшие сановники и почти все население Фив.

Скоро блеснули воды Ахерона. Процессия остановилась. На берегу этого священного озера должен был происходить суд над умершей.

Носилки поставили на земле так, чтобы лицо мумии обращено было к озеру и к грозным изображениям судей подземного царства, которые возвышались на берегу Ахерона в виде огромных гранитных статуй. Далее на воде, у самого берега, виднелась лодка Харона.

Статуи изображали собою Истину и Правосудие. За ними утверждены были весы, на одной чаше которых изображены были добрые дела умершей в виде символа богини Правосудия, на другой – злые дела, в виде глиняного сосуда.

– А кто это около весов? – спросила Лаодика стоявшую около нее Нитокрис.

– Это божества: то, что с головою ястреба, – это Горус, а с головою шакала – это Анубис, – отвечала Нитокрис, утирая покрасневшие от слез глаза.

– А что они делают, милая Нитокрис?

– Они смотрят на стрелку весов, какая чаша перевесит – с добрыми делами или со злыми… Ах! Бедная сестра никому не делала зла! – еще сильнее расплакалась Нитокрис.

Действительно, едва верховный жрец Амон-Мерибаст поднял к изображению Правосудия руки, как чашка весов с добрыми делами моментально опустилась.

В толпе пронесся радостный шепот: «Боги принимают ее! Озирис к ней милостив!»

Торжественный хор жрецов огласил воздух.

Скоро лодка Харона приняла мумию вместе с носильщиками-жрецами и отплыла к тому берегу «озера мертвых».