Buch lesen: «Замурованная царица. Иосиф в стране фараона (сборник)», Seite 6

XIII
Лаодика в семье Рамзеса

Рамзес III Рампсинит был уже далеко не молод, когда вступил на престол своего отца, СетнахтаМиамуна II, которому еще при жизни последнего он помогал управлять Египтом.

Как выше было замечено, Рамзес III имел уже восемнадцать сыновей и четырнадцать дочерей. Конечно, это были дети не одной царицы Тиа, его законной жены, но многие были прижиты им от других женщин его гарема, называвшегося просто «женским домом» фараона. Хотя все эти дети считались принцами и принцессами крови и хотя все они содержались одинаково, как дети фараона, однако в силу господствовавшего в Египте «утробного права» не все были равны перед законом и перед страной.

«Утробное право» состояло в том, что первая, законная жена фараона пользовалась особым значением, и ей воздавались почести, отличные от других: она являлась преимущественной представительницей законного престолонаследия. Обыкновенно женатый на принцессе-наследнице фараон возводил на престол для совместного с собою царствования малолетнего сына своего, как бы упрочивая и узаконивая его именем, соединенным со своим именем, все свои действия и распоряжения перед народом и страной. При назначении фараонами удельных князей и наместников, обыкновенно наследником удела считался внук царя, рожденный от дочери его, но не сын сына его. Таким образом, закон лежал на стороне «женской утробы». Геродот говорит даже, что в обычае египтян было возлагать попечение о престарелых и дряхлых родителях на дочерей, а не на сыновей.

В утро, следовавшее за прибытием Адиромы в Фивы, вся многочисленная семья Рамзеса находилась в саду, примыкавшем к женскому дому и обнесенном высокой каменной оградой. Стройные пальмы, сикоморы и громадные бананы давали достаточную тень саду, хотя солнце забралось уже довольно высоко. Младшие члены семьи фараона, мальчики с локонами юности на щеках и девочки с золотыми обручами в виде змея-уреуса на головах, затеяли шумную игру, соответствовавшую обычным интересам своего века: они изображали две воюющие стороны, из которых одна сторона представляла собою египтян, а другая – презренных обитателей страны Либу. Некоторые девочки-принцессы плакали, когда на их долю выпадало быть презренными либу, и жаловались своим черномазым статс-дамам, что мальчики-принцы хотят отрезать у них руки по праву победителей.

Сторону обиженных сестренок приняла хорошенькая Снат-Нитокрис. Она сказала, что превращать египтян и египтянок в презренных либу может только богиня Изида.

– Где же, милая Снат, мы возьмем Изиду? – спросила самая маленькая принцесса, Гатор, названная так по имени богини красоты и любви.

– Я буду Изидой, – отвечала Нитокрис. – Принесите мне цветок лотоса и несколько колосьев пшеницы.

Маленькие принцессы бросились исполнять приказание старшей сестры и скоро явились с цветком лотоса и колосьями.

Шалунья Нитокрис приняла на себя важный вид богини.

– Становитесь на колени перед божеством! – сказал она повелительно.

Девочки тотчас же исполнили приказание богини; но некоторые юные принцы заупрямились, боясь превратиться в презренных либу. Однако Нитокрис продолжала свою роль.

– Начинаю с младших, – сказала она. – Гатор! Выбери себе один колос.

Юная принцесса дрожащей рукой вынула один колос из общей связки.

– Теперь отрывай от колоса одно зерно за другим и говори: Египет – Либу, Египет – Либу, так до последнего зерна. Если последнее зерно будет Либу, то и ты будешь презренным либу.

Девочка со страхом начала отрывать зерно за зерном. Руки ее дрожали.

– Египет – Либу, Египет – Либу, – шептала она.

Все фараонята собрались вокруг и с жадным любопытством следили за процессом отрывания от колоса зерен, повторяя вслух: «Египет – Либу, Египет – Либу».

– Египет – Либу, Египет – Либу, Египет…

Гатор вся вспыхнула от неожиданности и счастья: последним зерном у нее было «Египет».

– Милая Снат! – закричала она радостно. – Я египтянин!

Она вся светилась восторгом, глазки ее блестели. Это заинтересовало и мальчиков.

– Теперь я! Теперь мне! – приставали они к важной Изиде.

Нитокрис всех отстранила повелительным жестом.

– Теперь тебе, Рамзес-Горус, – сказала она, протягивая руку с колосьями младшему братишке.

Юный принц не без страха вынул колос.

– Египет – Либу, Египет – Либу, Египет – Либу, – шептал он, отрывая зерно за зерном.

Интерес зрителей возрастал все больше и больше.

– Египет – Либу, Египет— Либу, Египет…

– Либу! Либу! – захлопала в ладоши счастливица Гатор.

– Либу! Либу! – повторяли другие девочки. – Ты презренный либу! Либу!

– Я не хочу! Я не хочу! – обиделся юный принц и бросил свой ощипанный колос.

Все юные фараоны пришли в волнение. Начались протесты. Девочки держали сторону Изиды.

– Теперь кому вынимать колос?

– Теперь Миамуну-Амону.

– Нет, теперь Путифаре – она моложе Миамуна.

– Неправда! И мне восемь лет, и тебе!

– Мне восемь лет было давно – я старше!

– Нет, я старше: я из утробы царицы, а ты из утробы рабыни.

– Неправда! Моя мама тоже была царевна.

Дети слышали от старших об «утробном праве» и теперь препирались о старшинстве не по возрасту, а по праву рождения.

Но в это время в саду показалась сама царица Тиа в сопровождении своего первенца, Пентаура.

– А! Мама! – радостно проговорила Нитокрис, сбрасывая с себя всю напускную важность богини. – А с нею и Лаодика.

– Лаодика! Лаодика! – взволновались юные принцессы, а за ними и юные принцы, и все бросились навстречу царице и Лаодике.

Последняя по-прежнему смотрела задумчиво и грустно, хотя в выражении лица замечалось меньше тоски и подавленности. Жена Рамзеса, когда Бокакамон представил юную дочь Приама ко двору, приняла ее очень ласково, совершенно с материнской нежностью: грустная судьба молодой девушки и несчастья, постигшие царство ее отца, расположили сердце царицы Египта в пользу бедной сиротки. Самая наружность Лаодики очаровала всех. Красота ее являлась чем-то невиданным под знойным солнцем тропиков, где лица почти так же смуглы, как и лица нубийцев, между тем как юная троянка была беленькая и с таким цветом волос, который казался чем-то необычайным черноволосым египтянам.

На мужчин дома Рамзеса Лаодика произвела еще более сильное впечатление, чем на женскую половину двора фараона. Пентаур, которому нравилась светло-каштановая хеттеянка Изида, теперь до безумия был очарован белолицей и золотистоголовой троянкой. Он готов был не отходить от нее, ловил каждый ее взгляд, жадно любовался ее плавными, грациозными движениями и восхищался нежной мелодией ее голоса. Он уже мечтал, что если сбудется то, что он задумал с матерью, то Лаодика будет сидеть с ним рядом на престоле Амо-на-Горуса, украшенная двойным венцом и змеем-уреусом.

Красавица и любимица матери, юная Снат-Нитокрис, точно так же как на божество, смотрела на задумчивую и грустную троянку. Ничего подобного, ничего прелестнее Лаодики она не видала в жизни. Вся страсть пробудившейся в ней женщины обратилась на Лаодику: она полюбила ее первой любовью пламенной дочери знойного африканского юга.

Она теперь первая подбежала к ней.

– Лаодика! Милая Лаодика! Дай мне поцеловать тебя! – говорила она, ласкаясь к троянке. – Я тебя сегодня не целовала… Я всю ночь видела тебя во сне: мы с тобой рвали на берегу Нила цветы лотоса, и сама богиня Гатор, в виде белой голубки, принесла тебе лучший цветок. Ах, я забыла, как у вас называется богиня Гатор, – болтала Нитокрис, не давая никому сказать слова.

– У нас она называется Афродита, милая Снат, – отвечала Лаодика.

– А Горус?

– Горус – Феб, солнце.

Юные принцы и принцессы окружили Лаодику, и все старались наперерыв заговорить с ней, приласкать ее. Она стала какой-то игрушкой в семье фараона. Ее хватали за руки, с любовью гладили ее шелковистые волосы, заглядывали в глаза.

Более взрослые юноши из сыновей Рамзеса выражали свой восторг сдержаннее, но все же, несомненно, любовались ею. Особенно пленила она сердце молодого Меритума, который уже считался великим жрецом солнца в Гелиополисе, хотя этому юному жрецу предстояло еще много учиться жреческой мудрости. Он уже ревновал Лаодику к старшему своему брату, принцу Пентауру, любимцу матери-царицы, и в сердце его уже закрадывалось недоброе чувство по отношению к сопернику, тем более что он не мог тягаться со старшим братом, который был вдвое старше его: на Меритума все еще смотрели как на мальчика, да и «локон юности», висевший у последнего на смуглой щеке, предательски обнаруживал его возраст.

– Когда же тебя повезут, наконец, в Уакит²⁷ учиться быть жрецом? – высокомерно спросил его Пентаур, заметивший бросаемые Меритумом на Лаодику страстные взгляды.

Меритум вспыхнул, он почувствовал оскорбление.

– Когда? – вызывающе посмотрел он на брата. – А тогда, когда ты все наши житницы наполнишь дуррой и полбой.

Это был оскорбительный намек на то, что Рамзес не взял с собою Пентаура в поход против неприятеля, а приказал ему наблюдать за поступлением податей в казну фараона.

– Этого тебе пришлось бы долго ждать, – сердито сказал Пентаур, – до того времени твой «локон юности» успеет поседеть.

Это значило: «ты еще молокосос – нечего тебе заглядываться на троянку».

Женское чутье подсказало Лаодике, из-за чего горячатся братья, и она одарила Меритума ласковым взглядом, от которого юноша вспыхнул еще больше, но вспыхнул уже краской счастья. Лаодике стало жаль его, между тем как грубость Пентаура возмущала ее кроткое сердце.

И Нитокрис, со своей стороны, оказалась союзницей младшего брата, Меритума: юная египтянка тоже уловила женским чутьем причину ссоры между братьями, и приняла сторону младшего, потому что и она ревновала Лаодику к грубому «гиппопотаму», как она в душе называла иногда Пентаура. Зато мать-царица осталась верна своему любимцу.

– Вы бы, дети, пошли играть хоть «в крокодилы», – сказала она юной ватаге. – И ты, Меритум, иди с ними.

– Я уже вырос из этой игры! – гордо отвечал великий жрец солнца. – Я жрец бога Горуса!

– Но ведь ты еще не вырос из «локона юности», мальчик, – заметила Тиа.

– Ах, мама! Все же он большой, – заступилась за брата своенравная Нитокрис, – ему уже пора охотиться на львов, а не играть «в крокодила».

– Нет, мама, мы будем играть не «в крокодила», а в войну, – залепетала самая младшая дочка Рамзеса, Гатор. – Мы будем играть в египтян и в презренных либу. Знаешь, мама, меня богиня Изида уже сделала мальчиком-египтянином.

Эта удивительная новость всех рассмешила, и даже Лаодика не смогла удержаться от смеха: так наивно все это было сказано.

В это время одна из рабынь доложила царице, что ее желает видеть господин женского дома, Бокакамон, – и Тиа возвратилась во дворец.

XIV
«Я восстановлю Троянское царство»

– Верь мне, прекрасная дочь Приама, что я возвращу тебе потерянную Трою, я сам с тобой буду на твоей родине, восстановлю Троянское царство и отомщу всем врагам твоего отца, – говорил Пентаур, продолжая, по-видимому, прерванный с приходом в сад разговор.

Сын Рамзеса, увлеченный красотой Лаодики, задумал обширный план – план покорения Финикии, Фригии, Киликии, Пафлагонии и всех стран, лежавших на восточном берегу «Великих зеленых вод» вплоть до Трои и Дарданоса – царства Анхиза и сына его Энея.

В этом молодом льве Африки давно пробудились инстинкты его великого прадеда, Рамзеса II Сезостриса, и, поддерживаемый любовью честолюбивой матери, а с другой стороны – возбуждаемый явной нелюбовью к нему отца, он обдумывал в душе рискованное дело, сущность которого он не мог, конечно, доверить юной Лаодике, а потому говорил ей общими местами.

– Ты видела в Рамессеуме, в доме моего прадеда Рамзеса Второго, изображение четырнадцати царей, которых победил он? – спросил Пентаур, когда они удалились в глубь сада.

– Да, мне показывал их Бокакамон, – отвечала Лаодика.

– Только я не буду воевать ни землю Куш, ни землю Либу; я пойду на север; часть моих войск будет следовать берегом «Великих зеленых вод», чтобы покорить Финикию, Идумею, Амморею и Фригию до твоей родины, а другая часть воинов пойдет морем прямо до Трои и Дарданоса, чтоб оттуда идти на врагов твоего отца, – с воодушевлением продолжал Пентаур. – Я уже говорил сегодня с великим жрецом богини Сохет, который знает Трою и все тамошние страны.

Лаодика была поражена последними словами царевича.

– Как! Неужели здесь есть кто-нибудь, кто бывает в Трое? – невольно вырвалось у нее.

– Есть, милая Лаодика, – это Ири, верховный жрец богини Сохет. Он был в Трое.

– Давно? – спросила Лаодика, вся взволнованная.

– Больше десяти лет тому назад.

– Значит, до осады данаями нашего милого города?

– Вероятно, до осады: он был у твоего отца послом от моего деда, фараона СетнахтаМиамуна.

– О боги! Как бы я хотела видеть этого человека!

– Ты его увидишь, милая девушка. Он помнит твоего отца, твоих братьев и сестер и, вероятно, видел тебя маленькою на руках у твоей доброй Херсе.

За это одно известие она готова была полюбить Пентаура, как бы он ни был для нее несимпатичен по многим причинам, а главное – потому, что он добивался ее взаимности, когда все помыслы ее принадлежали одному, которого она, казалось, навеки потеряла.

И неужели этот Пентаур исполнит свое обещание? Неужели она опять увидит родные места – берег родного моря, знакомые горы, рощи и на горизонте – острова, которые она видела с детства? Кого найдет она там в живых? Не найдет только Энея! Он далекодалеко где-то, в земле италов.

– Да, я отомщу врагам твоего отца, твоим врагам! – увлекаясь собственной мыслью, говорил сын Рамзеса III. – Я в цепях приведу в Фивы всех царьков, о которых ты говорила моей матери-царице, – Агамемнона, Ахилла, Одиссея, Нестора, Аяксов, Неоптолема, Ореста! Я помещу изображения их рядом с изображениями царей земли Куш, Либу, Цита и других, которых ты видела в Рамессеуме.

Лаодика невольно поддалась честолюбивым мечтаниям своего собеседника. Вера его в свои силы вливала и в ее юную душу уверенность.

– А ты знаешь, благородный царевич, где земля италов? – робко спросила она.

– А на что тебе, милая Лаодика? – в свою очередь спросил Пентаур.

Лаодика несколько замялась: не могла же она выдать ему своих чувств, которые глубоко хоронила в своем сердце.

– Туда, в землю италов, после разорения Трои, отплыл лучший друг моего отца, Анхиз, престарелый царь Дарданоса, – отвечала покрасневшая девушка, умолчавшая об Энее.

– Этой земли, милая Лаодика, я не знаю, – сказал Пентаур, – но я спрошу у Ири, он исполнен всевозможных знаний.

Лаодика немного помолчала. Ее, видимо, подмывало еще что-то спросить. Наконец она решилась.

– А в городе Карфаго ты бывал, царевич? – спросила она.

– Это где царствует женщина?

– Да, Дидона.

– Знаю. Я там был в третьем году с победоносными воинами моего покойного деда, фараона СетнахтаМиамуна, – жизнь, здоровье и счастье да будут ему вечным уделом в подземном мире!

– И видел царицу Дидону?

– Видел, прекрасная дочь Приама; царица Дидона поверглась в прах, принося дань моему деду и прося пощадить ее жизнь, так как она была союзницей презренных либу.

– Она, говорят, прекрасна, как Афродита-Гатор, – с дрожью в голосе сказала Лаодика.

– Кто так говорит, тот не имеет глаз, – сказал Пентаур.

Этот лаконичный ответ был по душе Лаодике; но она умолчала о том, что слышала от Адиромы, – о том, что из любви к Энею Дидона сожгла себя на костре.

– Отец, вероятно, пройдет с войском и до Карфаго, чтобы получить вновь дань от Дидоны, – прибавил Пентаур.

Как ни заманчивы, однако, были обещания Пентаура – восстановить царство Илиона, отомстить всем врагам Трои и дать Лаодике возможность воротиться на родину, как ни самоуверенны были речи об этом наследника египетского престола, – только Лаодике казалось все это едва ли возможным. Для нее непонятно было многое из того, что вокруг нее происходило. Чуялось присутствие какой-то тайны во дворце фараона, собственно на женской половине двора Рамзеса, и во главе этой тайны, по-видимому, стояли сама царица Тиа и ее любимец Пентаур. Что-то похоже было на заговор, и притом против самого фараона, все еще находившегося в отсутствии. Это сквозило из намеков, из недосказанных речей. Часто упоминались имена Бокакамона, Пенхи, какой-то девочки Хену, верховного жреца богини Сохет и многих других: о них говорилось как о «недовольных» кем-то, как о «своих». Упоминались еще какие-то «восковые изображения». Что все это означало?

Лаодика верила после всего того, что она видела в Египте, что этот всемогущий Египет со своими фараонами может восстановить Трою, что он в силах уничтожить всех врагов Илиона, что силы этих Агамемнонов, Ахиллов, Аяксов ничтожны перед силами одного фараона; но захочет ли этого сам Рамзес, которого Лаодика представляла себе каким-то страшным крокодилом?

Лаодика, слушая своего собеседника, не решалась, не смела задавать ему прямых вопросов. Она могла остановиться на единственной мысли: если боги были так милостивы к ней, к ничтожной единице священного Илиона, то отчего милость их не может снова излиться на всю бедную Трою? И отчего орудием этой милости не избрать всемогущих фараонов?

– Но захочет ли его святейшество, великий Рамзес, помочь бедной Трое? – проговорила как бы про себя Лаодика.

Пентаур сделал энергичное движение.

– Не захочет! Боги повелят, и будет исполнено, – сказал он загадочно.

В это время из-за ствола ближайшей пальмы выступила молодая, красивая женщина. Глаза ее с каким-то особенным блеском остановились на Лаодике.

– Ты что, Атала? – недовольным голосом спросил Пентаур.

– Я пришла сказать господину, что царский кобчик, бросив одну добычу, устремился за другой; я боюсь, что стрела охотника поразит жадного кобчика, – таинственно отвечала молодая женщина.

– Скорее кобчик поразит охотника, – гордо сказал Пентаур.

Молодая женщина что-то пробормотала и удалилась. Лаодике показалось, что она сказала какую-то угрозу, да и красивые глаза ее смотрели недружелюбно. Сердце или инстинкт подсказали юной троянке, что она должна остерегаться этой красивой египтянки.

– Кто эта женщина? – невольно спросила Лаодика.

– Это одна из девушек дома царицы, – неохотно отвечал Пентаур.

– А о каком кобчике и каком охотнике говорила она?

– Смысл этих слов дочь Приама узнает после, – был неопределенный ответ.

Из него Лаодика поняла только, что в женском доме и при дворе Рамзеса затевается что-то неладное.

Атала была дочерью начальника гарнизона в Фивах, Таинахтты, и состояла при женском доме Рамзеса в качестве почетной девицы – нечто вроде современной фрейлины. Она отличалась от прочих почетных девиц женского дома красотой и всеми, если можно так сказать, африканскими качествами – огненным темпераментом, подвижностью молодого тигренка и резвостью. Эти качества очаровали сердце наследника престола, и Пентаур перед всеми оказывал ей предпочтение, которое и перешло в бурную страсть. Ему отвечали тем же.

Но с тех пор как при дворе Тиа появилась Лаодика, Пентаур заметно охладел к своей возлюбленной, и Атала уже не раз втайне изливала слезы перед изображением богини Гатор в виде иносказательной жалобы, что «сердце ее осиротело, а постель ее не согревается солнцем ее души». На беду Пентаура, Атала была посвящена в тайну придворного заговора, потому что это был преимущественно «женский заговор».

Впрочем, Пентаур вполне надеялся на свои силы, а главное – на союз некоторых влиятельных жрецов, которые всегда были всесильны в Египте, до того всесильны, что все фараоны заискивали перед ними, осыпая их богатствами под видом жертвоприношений божествам. На стороне Тиа и Пентаура находились такие жрецы, как Амон-Мерибаст, верховный жрец Амона-Горуса, Ири, верховный жрец богини Сохет, и Имери, верховный жрец светоносного Хормаху.

В это время стремительно, как вихрь, подбежала к Лаодике хорошенькая Нитокрис.

– Ах, милая Лаодика! – заторопилась она. – Ветер твоего севера шепнул мне в ухо хорошую новость для тебя.

– Какую, милая Снат? – удивилась Лаодика.

– А что ты мне дашь, если я тебе скажу?

– У меня, милая, ничего нет, чтобы дать тебе, у меня есть только сердце, которое я уже отдала тебе с первого дня, как узнала тебя.

– Нет, Лаодика: еще есть что-то у тебя.

– Что же? Я не знаю.

– А твои губы, дай мне их.

– Возьми.

Плутовка не заставила себя просить: она жарко прильнула своими горячими губами к губам Лаодики.

– Ах, как сладко! Теперь скажу: вчера в Фивы приехал кто-то, кто носил тебя на руках.

Эти слова удивили Лаодику и встревожили: в несчастье люди всегда ожидают скорее дурных вестей, чем хороших.

– Кто же, дорогая Снат? Меня Херсе носила на руках.

– Нет, это мужчина. – И плутовка коварно посмотрела на своего брата: она хотела мстить ему хоть чем-нибудь за то, что он отнимает у нее Лаодику.

– Кто же? – снова недоумевала последняя.

– Сын старого Пенхи, Адирома из Трои! – почти крикнула шалунья.

– Да? Я очень рада… Боги наградили его свободой за то, что он добрый, – серьезно сказала Лаодика, у которой в душе при одном имени Адиромы шевельнулось и встало все прошлое, далекое, невозвратное, встало как живое.

Но тут же она вспомнила своего господина, Абану, сына Аамеса, у которого ее похитил Адирома с помощью того старого, доброго жреца, которого и имени она не знала.

Неужели Абана не разыскивает ее?

А если узнает, где она?