Buch lesen: «Взгляни на меня», Seite 2
– Да, – растерянно обронила я, уткнувшись обратно в рисунок. Огонёк глупого обмана обжёг язык.
– Скучаешь по ним?
Я кивнула, рассеянно заштриховывая ворот рубашки, выскакивая за линии.
– Не волнуйся, тебе обязательно понравится здесь, – уверяла Эмили.
И я решила ей открыться. Тем же вечером достала из тайника под матрасом папку, туго перевязанную верёвкой. Там я прятала рисунки. С удовольствием и гордостью познакомила Эмили со старшей сестрой Шарлоттой, умной и честной красавицей, с неряшливой тётей Долорес, кузеном Карлайлом и чутким дядей Джереми. Я разворачивала перед Эмили портрет за портретом. А она слушала, не перебивала этот поток одичавшей фантазии. Выдумки лились так непринуждённо и искренне, словно я не сочиняла, а пересказывала жизни реальных людей.
Но разве могла я, ослеплённая вниманием и горячей заинтересованностью, предположить, что и за крохотную безобидную ложь придётся дорого заплатить?
– А почему ты его оставила без имени? – Эмили указала на бледные очертания мужчины в заштрихованной рубашке. Её привлекали оттенок нежной грусти в сдержанной улыбке, поджатые тонкие губы и слезы, замершие в уголках выразительных глаз.
– Наверно, просто не могу подобрать правильное.
Но потом подбирать было уже нечего. Исчезла необходимость мучиться в поисках нужного имени, созвучного образу. Однажды, сорвав зелёное покрывало и заглянув под смятое одеяло, я от ужаса онемела на неделю. Мелкие обрывки вымышленной семьи и десятков пейзажей были разложены по простыни. Вбиты даже под тонкую голубую наволочку, точно пух. Я стиснула в ладони эту бумажную пыль и в оглушающей беспомощности разжала пальцы. Частички портретов, растерзанных с немыслимым зверством, осыпались снегом на постель. А я, не в силах отвести взгляд, застыла. Обида и злость впились в сердце. Внутри что-то расходилось по швам. Вспыхнувшая ярость закипала в крови, но ни единой слезы не блеснуло на пылающих щеках. Тогда от унижения и досады зарыдало лишь сердце, познавшее вкус первого предательства… И неужели именно это обязана была я вынести из восхваляемого мамой заведения – привычка терпеть боль и неумение доверять людям? Ради такого сомнительного багажа она до самого конца торговала собой?
Я заболела разрушительной жаждой мести. Пока Эмили как ни в чём не бывало вышагивала по столовой, спокойно надламывала хлеб и хохотала над тарелкой, я ничего не ела и давила голод мыслями о том, как швыряю стакан ей в лоб. Я не умела вынашивать изощрённые планы и гадить исподтишка. Форест Гейт не выращивал хитрых стратегов. Он пичкал сердце взрывчаткой бунта и дурманил одержимостью немедленной расправы. Возможно, я онемела именно потому, что всю себя переломила и разорвала, чтобы взбешённые родители Эмили не сжили нас с мамой со свету за выбитую челюсть их красавицы.
На мою пугающую замкнутость обратили внимание. Размотать узелки молчания пытались и психолог, и священник, увидевший в этом промахи и расшатанность системы духовной поддержки учениц. Все бессильно разводили руками, сочиняя небылицы версий. Мама в растерянности садилась передо мной на колени в опустевшей часовне. Расколотый витражами солнечный свет прилипал к её уставшему лицу разноцветными пятнами. Она ждала, что я заплачу и всё расскажу. Но я сидела, прибитая страхом к скамье, всерьёз считала, что стоит пошевелиться – и правда просочиться сквозь движение мышц.
– Что случилось, Эллетра? – в сотый раз повторила она, вцепилась в мой локоть и хорошенько тряхнула. Надеялась, что из меня выскочит ответ? Заостренный беспокойством вопрос казался киркой, какой она пыталась расколоть камень тишины, которую я проглотила. – Так нельзя. Продолжишь упрямиться, и руководство начнёт расследование, будет копать глубже. А им не хочется, уж поверь. Никому не хочется привлекать лишнее внимание борьбой за бедную девочку из пыли Лондона. Им проще сослаться на то, что ты не приспособлена к жизни в пансионе, если вдруг потребуются объяснения. Пока ничего не утекло за пределы школы, и это всех устраивает. Священник пообещал чаще с тобой беседовать, чтобы укрепить подорванный дух, научить тебя сперва говорить наедине с умиротворением этого светлого места. Не отказывайся от встреч с ним. Ты должна показать, что стремишься справиться с проблемой. Будь послушной и рассудительной. – Мама прочертила пальцем тёмно-синии линии моей клетчатой юбки. – Ты же такая умница, маленькая Эллетра.
А я молчала. Интересно, сколько покалеченных душ пытался залатать священник? Сколько девочек продирались через зазубренные шипы подлости, прятали шрамы и представляли, что их беды тлеют и гаснут вместе с зажжённой свечой?
Мама укутала меня наставлениями и уехала. Спустя несколько дней голос зазвучал снова, но уже какой-то другой, выточенный из одиночества, гнева и скорби. Как из вихря бумажных клочков не собрать портреты и пейзажи, так и раздробленный голос не склеить.
– Ну как, дорисовала своего незнакомца? – однажды бросила мне в спину Эмили, когда шумиха вокруг моего временного расстройства стихла. Она не скрывала, что причастна к разорению тайника. Возможно, насмешливо упивалась тем, что пакость сошла с рук. Я бы с лёгкостью поверила, что Эмили на мне проверяла границы дозволенного. А я разрешила эксперименту завершиться успехом.
Эмили раздражённо окликнула, но я ничего не сказала. И не обернулась. Я боялась пробудить потушенный огонь обиды и вмять кулак в её невыносимо приторное лицо. Наставница говорила, как важно не загубить шансы получить стипендию, а для этого нужно быть трудолюбивой паинькой, вписываться в ожидаемые стандарты. И не ввязываться в конфликты. Даже если очень хочется.
Молчать, чтобы ненароком не вылететь из школы, чтобы тебя не вычеркнули из списка, избавляясь от хлопот.
Молчать и топить в улыбках злость, изнемогать в вареве невыплеснутого возмущения, чтобы комиссия именно над тобой сжалилась и выдала стипендию.
В школе Форест Гейта хитрить и извиваться бы не пришлось.
И если бы каждая из учениц была подрастающей сволочью, я бы сбежала без оглядки. Но и там, к счастью, нашлись девчонки, особенные и понимающие, с которыми я ощущала себя живым человеком. Я вспоминала слова соседки, отказавшейся брать пудинг и хлеб: “Вы с мамой одни, а нас много”. Но я теперь была одна. И нужно как-то влиться в это спасительное, согревающее, надёжное много. Или пусть не совсем много, а хотя бы чуть больше, чем одинокая девочка в ловушке бездушных, осточертевших надо-должна-помалкивать-терпеть-подчиняться. Я увидела дорогу к свету прежде, чем разочарование поглотило целиком. Среди спокойных и неприметных девочек я находила не друзей, а, скорее, союзников, обиженных, с задавленной волей. Тех, с кем разделяла тихое негодование и желание вырваться на свободу. Помню, нас было четверо… Мы были ужасно похожи и держались вместе, ценили это странное подобие единства девочек из часовни. Хотели быть лучше, найти свой путь и не стать презираемыми отбросами. Смеялись, читали вслух книги, рисовали комиксы, усевшись на полу. Играли, придумывали, учились и дышали легко, слушали друг друга и защищали. Человеку важно не быть одному. Это спасало нас и берегло надежду отыскать место под солнцем. Я благодарна этим забавным девчонкам за смелость и преданность. За возможность быть честной. После школы мы постепенно утрачивали связь, но сохранили в памяти лёгкую тень немого сострадания.
В пылу напряжённого и пёстрого времени незадолго до выпускного я заметила, что Эмили всё порывалась заговорить со мной. Она выжидала момент, топталась неподалёку, дёргала пуговицы на рукаве пиджака. Мы обе уже были совершенно другими людьми. Я могла бы отбросить прошлое и сделать шаг навстречу. Хотя бы попытаться. Но для Эмили произошедшее стало белой пылью детского воспоминания, а для меня – рубцами рваной раны. Для неё это было глупым баловством, за которое она больше не испытывала гордости. Я отворачивалась всякий раз, как случайно ловила её пристальный взгляд.
Пройдёт больше десяти лет, прежде чем Эмили снова постучит в мою жизнь.
Обрывок 3
Когда мне исполнилось двадцать, дни разлетелись в щепки. И от грустной девочки, влюблённой в кино и спектакли, остался сваленный в кучу хлам. Хорошо, что мама не увидела, как я из сытой и чистой жизни устремилась прямиком ко дну. Растаяли и лесистые склоны холмов графства Суррей, и пламенные надежды чего-то добиться в Гилдхоллской школе музыки и театра. Я осталась наедине с мучительным кошмаром, а человека, который действительно смог бы мне помочь, тогда ещё не было рядом.
Единственное, с чем повезло в то время – не докатилась до наркотиков. Я знала, что эта зараза делает с людьми, как превращает их в развалины, обрушивает несчастья. Одаривает иллюзиями, отключает рассудок и вынуждает испепелять всё вокруг. Среди ужасов и соблазнов ночных улиц для меня нашелся другой яд. И я думала, привычка отключаться от мира, от боли и стыда не столкнёт в пропасть. Конечно же, я заблуждалась, и алкоголь так же сбивал с пути и разъедал до костей, но было удобно лгать себе: я контролирую ситуацию и смогу соскочить в любой момент. Облегчение всегда сменялось холодом беспомощности.
Я доживала последние дни в крохотной съёмной квартире. Денег катастрофически не хватало. Учёбу бросила, иначе бы меня всё равно выставили за безрассудные выходки в тисках алкоголя. Биллу Горману, хозяину ресторана, в котором я тогда работала, камнями изуродовала машину в отместку за настойчивые предложения подзаработать. Стать особым украшением вечера состоятельных клиентов, которых, наверно, даже тошнило деньгами. Они мечтали приподнять ткань юбки симпатичной официантки ножами, которыми только что резали стейк, утолить голод своей мерзкой плоти прямо в зале. Я не считала себя привлекательной и желанной, поэтому не сомневалась: такие унизительные порывы клиентов объяснялись тем, что я казалась им легкодоступной и податливой. Словно источала запах проституки, которым пропитывалась с момента рождения, не находя способа избавиться от него, – не стереть, не содрать с кожей.
Отыграться на машине Билла мне показалось мало. Я задумала обчистить его кабинет, найти в нем что-нибудь ценное или даже разоблачающее. Вспомнив уроки беспризорной шпаны, вскрыла замок. Я не заботилась об осторожности, с бессильным бешенством переворачивала всё подряд. Видимо, была не совсем трезвой. До сейфа добраться не смогла, а именно там, как я думала, и хранилось самое главное, чудовищное, сочащееся мерзостью.
Билл не только владел рестораном и отелем. Он торговал запрещёнными веществами, привозил «экзотику» на закуску особо важным клиентам, которые любили долбить свежее мясо с континента: девушки из Чехии, Польши, Франции, России, Германии. Эти перекошенные призраки мечтали о лучшей жизни, но становились пылью несбывшихся желаний. Я хотела добраться до доказательств грязного кошмара, обратиться в полицию. Едва ли кто-нибудь зашевелился бы без бумаг, фотографий, чего-то более весомого, чем слухи, домыслы и слова полубездомного ничтожества. Я слабо представляла масштабы неприятностей, в которые с щемящей наивностью готовилась нырнуть. И с тем же безрассудством надеялась отыскать в кабинете убедительные улики, собрать месть по кусочкам. Я выдирала ящики стола, выплёскивала на пол потоки документов, натыкалась на запечатанные конверты с купюрами и заталкивала их под длинный толстый свитер и джинсы. Минута за минутой я обрастала бумажным щитом из сотен фунтов.
Билл вернулся слишком рано. Я не успела обернуться на грохот распахнутой двери – тяжёлые руки впились в мои плечи, колено Билла будто расплющило позвоночник. Жгучая боль от удара заполнила кости, забилась в лёгкие. Тело стало неповоротливым и размякшим, словно придавленным к тьме морского дна.
– Поганая дрянь! Чего ты здесь рыщешь? Кто тебя пустил?! – звериное рычание Билла ревело в висках. Он тащил за волосы к свороченному креслу. Я чувствовала, как натягивалась и ныла кожа, как скручивались хрупкие пряди.
В следующее мгновение я очутилась в воздухе и потом рухнула. Подлокотник вонзился между лопаток. Выдох с привкусом крови увяз в горле. Билл подошёл, влепил ботинком в живот. Снова приподнял за ворот свитера, дёрнул вниз, ударив носом о корешок упавшей книги. Надавил на затылок и рассёк лицом жёсткий ковёр от угла до угла, смазал его моим глухим воем. Конверты, втиснутые под чашечки и ленты бюстгальтера, закололи и зашуршали. Но Билл ничего не заметил. В онемевшем рассудке лопнула ниточка мысли – нужно спасаться, двигаться, защищаться. Он оторвал меня от пола, я неуклюже попыталась вывернуться. Его рассмешила эта унизительная беспомощность. Я зашипела, заскулила, извиваясь и царапаясь. Громадный кулак врезался в щёку и обрушил меня к опрокинутым ящикам. Дрожь запредельного усилия втекала в сустав за суставом, я почти отодрала себя от шелестящего вороха бумаг. Но Билл резко подхватил меня, закинул на стол, пригвоздил лоб к рассыпанным карандашей. Казалось, помутневшее сознание дробилось с каждым ударом о подпрыгивающие карандаши. Поверхность стола плыла и пузырилась перед глазами, капала кровь, но внутри взрывался призыв – не отключайся, борись, ты должна сбежать!
– Есть клиенты, которым нравятся покалеченные дамочки. Это и правда возбуждает, – он сдавил пальцами шею, затем отпустил, и я сквозь густой, горячий наплыв боли распознала неловкую возню ниже пояса – Билл копошился с моими джинсами. Скрёб ремень, стягивал и толкался, грубо вминая меня в стол. – Сейчас ты заплатишь за упрямство и беспорядок, грязная мразь.
– Нет… – сплюнутое слово окрасилось кровью разбитых губ. Отзвук вибрировал в ушибленной челюсти. – Нет!
Сопротивление стало моим единственным дыханием. Я молотила ногами, стараясь выскользнуть из-под этого борова. Билл вывихнул мне руку и едва не размозжил, навалившись глыбой безобразного потного чудовища. Я нашарила телефон, потянула за провод, ухватилась за него, замахнулась – телефон со звоном громыхнул где-то в стороне. Сломала два карандаша о плечо Билла. Он расхохотался, довольный и ликующий. Поверил, что я от отчаяния всерьёз рассчитывала одолеть эту свиную тушу пластиком и деревом. И я воспользовалась выигранной секундой его торжествующего самодовольства. Уловив чуть ослабевшую хватку, я крепко уперлась локтями в стол, вмиг зацепила ногами пол и, оттолкнувшись, жёстко подалась назад дважды – ударила его затылком в грудь и подбородок. Билл еле заметно пошатнулся. Но и этого было достаточно. С гудящей головой я выпутывалась из его рук, колотила локтями, вгрызалась зубами в предплечья. Когда удалось развернуться, я отступила от края стола, чтобы не позволить Биллу вновь захлопнуть ловушку. Загнала ему между ног всю бушующую ярость. Он повалился скрюченной грудой на колени, как-то странно сжимался и разжимался, словно выкачивал боль, и хрипло завывал. Неизвестно, сколько времени было в запасе и когда этот мерзавец будет в состоянии приказать своим псам растерзать меня. В голове всё затуманилось. Тёмно-коричневые стены взмывали клубящимися сгустками плотного пара. Я отскочила подальше от Билла. Равновесие трещало, а тело казалось пустым колыханием воздуха. Мир покачнулся и вспенился, будто я нырнула в кипящий суп, в котором варились вывернутые наизнанку шкафы, письменный стол, заваленный отчётами диван. Я с трудом выдавливала себя прочь, к свободе, к помощи, к миру без ужасов Билла Гормана. Его стоны уже не доносились, не вплетались в крошащееся небытие вокруг меня. Значит, я вышла из кабинета и брела в зеленовато-жёлтом коридоре, похожем на тёмную илистую реку. Очертания лифта проскользнули мимо. Я не стала разворачиваться, боялась застрять в кабине. Наталкиваясь на стены, брела к сияющей лестнице.
Вывалившись в дождливую мглу холодного вечера, я бежала, пока не иссякли силы. Пока мутные улицы не скрутились в узел. Очнулась посреди квартала старых доков, недалеко от беспокойной Темзы и теней цветущего парка, выросшего на месте химических заводов. Говорят, между обеззараженным грунтом и слоем свежей, чистой земли насыпано почти два метра дробленого бетона. И тогда, разбуженная стылым прибрежным ветром и дождём, я зарыдала и захотела спрятаться навсегда в запечатывающей массе бетона. Я лежала, прерывисто вдыхая и выдыхая. В голове вращались клочки воспоминаний о маленьком аду в кабинете Гормана. Я не была первой, кого он хотел заполучить и затем выбросить на свалку. И не буду последней из тех, кто просто зарабатывал деньги на шанс добраться до мечты и не сгинуть на задворках. Оторвавшись от мокрого асфальта, я выпрямила перепутанные пряди волос, залепивших глаза. Скривилась от боли в вывихнутой руке. Отряхнулась и глянула туда, где, как мне казалось, можно рассмотреть в сырой полутьме неровные контуры барьера, готового отразить удар взбешённого потока воды. Но ничего не увидела.
В тот момент, опустошённая и одинокая, я почти молила о том, чтобы огромная приливная волна захлестнула берега, проломила барьер. Понеслась с грохотом по улице, подхватила меня и размазала по тротуару. На месте Лондона миллионы лет назад бесновались вихри морской стихии, оставшейся отпечатками теней древних существ в жёсткой плоти уцелевшего камня. Застывшие отражения ракушек, лилий… Я думала о том, как откликались на зов большой воды и вскипали погребённые, истощённые реки, выбирались из заточения, крушили, шипели и неслись навстречу солнцу и свободе. Смывали нагромождения зданий, перемешивали всё и превращали обратно в беспорядок глины, кирпича и мела. Мстили за то, что их, ещё живых, решили похоронить, чтобы город рос и ширился дальше. Таким и бывает необходимый фундамент будущего, залог существования – всего лишь бесконечное наслоение жизней, сшивание одного с другим? Пласты дорог поверх закопанных рек. Многоэтажные гиганты, рождённые эпидемией реконструкций потрёпанных районов. Мама, отказавшаяся от себя ради дочери. Билл Горман, который питал свой завтрашний день перемолотыми судьбами.
“Будущее невозможно без прошлого, Энри. Ты невозможна без всего ужаса, оставленного позади. Но это не значит, что ты привязана к нему навсегда”.
Воспоминания смешивались, колыхались и расходились рябью помех. Я стояла и ждала бунта замурованных рек, восстания древнего моря. Такой удивительный, болезненный контраст – биться за жизнь в тисках безумия Билла Гормана, а после призывать разрушительное наводнение. Я застыла в предвкушении бешеного гнева волн, вздымаемых гулким ветром. И думала, что ничем не отличалась от крошки бетона между отравленной землёй и той, что зацвела сверху. Я тоже вогнала себя в горькую пустоту между мраком прошлого и сиянием будущего, до которого не смогла дотянуться.
Затмение в голове медленно рассеивалось. Я похлопала здоровой рукой по ткани свитера, впитавшего тяжесть и холод дождя. Деньги, заработанные Горманом на иностранцах и зависимых от одуряющей гадости, размокли и слиплись. Я хотела перечислить их в благотворительный фонд. Отдать тем, кого разрывали в огне садизма, не получится. Эти измазанные чужой ненасытностью призраки превратились в ничто так же, как и испорченные купюры. Я не играла в Робина Гуда, который крал у воров и насильников. Возможно, я мстила за мать, когда-то названную таким же свежим мясом. Мстила за себя. Я отлепила от ледяной кожи все конверты, смяла и швырнула в чёрную урну. Дрожащими пальцами нащупала в кармане ключи от квартиры и кошелёк. Нашла немного сухих фунтов. Надеялась, что хватит на такси. Жутко продрогла и едва соображала.
Но дома не стало легче. Измученная простудой, я замирала в страхе перед улицей, постоянно проверяла, надёжно ли заперта дверь, прислушивалась к вспышкам резких звуков. Распухший локтевой сустав сводил с ума. Его нужно вправить, нужно лечить. А я боялась быть схваченной людьми Гормана, боялась, что меня затащат в этот ужасающий хаос и уничтожат. Шли дни. Отёк наливался болью, полыхая оттенками лилового. Срок аренды истёк. Хозяйка могла выгнать без лишних слов и не мараться месивом чужих проблем. Но напоследок удивила состраданием. Отвезла к врачу, убедилась, что мне оказали помощь. Посоветовала обратиться в полицию и исчезла. Выйдя из больницы, я потеряла ломкое, невесомое чувство безопасности. Мысль о полиции воспламенила панику. Я вломилась в кабинет, украла деньги. Не знала, сколько, но это точно не спишешь на невинную шалость. И самооборону Горман вполне мог нарисовать красками зверского нападения. У меня не было голоса, не было защиты. Перемещаясь по городу измождённой тенью, я в каждом прохожем видела угрозу. От знакомых ждала озадаченных звонков: “А что ты натворила? Тебя ищет полиция”. Спустя время я решила, что Горман натравил не закон, а личных охотников за головами. Думала, ему захочется расквитаться с обнаглевшей официанткой.
Я сбежала буквально в никуда. С трудом находила способ добывать деньги. Снимала жильё вместе с такими же перепуганными неудачниками. Позже я случайно выяснила, что Билла Гормана задушили в уличной драке. Не знаю, был ли то хлыст справедливости или хищная жестокость оказалась способна утащить во тьму и даже такую вонючую мразь. Я лишь с отвращением усмехнулась. Но всё ещё верила – его смерть не была гарантией того, что за мной больше никто не гонится. Страх быть пойманной царапался под кожей.
Сложив все крупицы загубленной жизни, я поняла, что под тяжестью сожалений и ненависти легче броситься под поезд, а не пытаться выбраться. Быть слабой всегда проще. Опускаешь руки и сливаешься с течением. Я убеждала отражение в зеркале – ничего ценного, неиспорченного и живого во мне не осталось. Я всё уничтожила. Или почти всё. Но так или иначе, вопреки смятению и бессилию натыкалась на неизменный вывод: у меня нет права проиграть. Не для этого вспыхнула моя жизнь. Сдаться – значит перечеркнуть все старания мамы, её желание подарить мне лучшее будущее. Иногда в моменты уязвимого спокойствия я размышляла о возвращении в Гилдхоллскую школу. Но горечь стыда гасила любые попытки влиться в русло прежних дней. Что если к памяти о проваленных репетициях, прогулах, оскорблениях прибавились слухи о скитаниях по улицам в поисках крыши над головой? А если случилось так, что кто-то из школы был знаком с Горманом или другими людьми из проклятого отеля? Наросты натурального помешательства отравляли разум, паранойя не унималась.
Метания между безумствами и попытками вытащить себя из западни… Что бы я тогда ни делала, как бы ни старалась возродить заледеневшую жизнь внутри меня, этого было недостаточно. Не хватало огня смысла и убеждённости. Сложно рассуждать здраво, когда порой разрываешься, не в силах выбрать, на что потратить деньги – на обед или выпивку. Бывало, я не могла заставить себя набивать желудок хоть самой отвратительной и дешёвой едой, потому что не понимала, хотела есть или нет. Это страшно, вот так постепенно терять связь с собственным телом, прислушиваясь только к нарастающей жажде алкоголя. Доводя себя до истощения и потери сознания, горела в пламени самоуничтожения. То мечтала исчезнуть в дыму, то цеплялась за воспоминания о матери. Этот отрезок жизни особенно сильно ненавижу. Но такова часть меня. Увы. Безобразная, пугающая, но всё же часть прожитых лет. И я ещё не встречала людей, которым бы не хотелось что-нибудь стереть из своего прошлого.
Мы все сделаны вовсе не из имбирных пряников.
И где-то здесь, среди остывающей золы и тумана прорезалась искра света Тома Эдвардса. Да, вряд ли можно было ожидать появления популярного британского актёра в переливах боли моей жизни. Самой бывает интересно задуматься, каким же престранным образом Лондон сомкнул две совершенно непохожие дороги. Даже если бы меня попросили, я бы вряд ли ответила, как же именно всё сложилось так, чтобы я отыскала исток новых сил в той случайной встрече. Я не назову ни точной даты, ни места, где моя ускользающая жизнь вдруг обрела особое значение. Не знаю, какого цвета был тот летний вечер. Да, непременно это произошло вечером, и не обязательно серым и дождливым. Быть может, улицы ослепляли огнями, выхватывали из сумрака унылое лицо Лондона, который редко бывает милосерден… Сложно отыскать путь к этому воспоминанию, добраться до подробностей. Впервые мы пересеклись очень давно. Он и сам уже не вспомнит.
Этот немыслимый человек ещё не был покорителем миллионов сердец, не наряжался в героя нашумевшей фэнтези-саги. Ничем не выделялся в равнодушной массе народа. Неприметный кусочек огромного пазла под названием Лондон. И для меня в то время он был никем, обыкновенным прохожим, чьё имя стало известно годы спустя. Томас Джонатан Эдвардс.
Я неловко задела его костлявым плечом. И, прекрасно понимая, что сама по невнимательности налетела на незнакомца, в порыве какой-то жгучей злобы ткнула его локтем под рёбра. Искрящая взвинченность, привычка защищаться, нападать первой. Том глухо выдохнул и недовольно уставился на меня. Между нами протянулась дрожащая нить изумлённого молчания. Примерно полминуты мы стояли, застыв друг напротив друга, пока холодный мир вокруг растекался безликим потоком. В глазах Тома сияло необычное сочетание осуждения и сочувствия. Он и понятия не имел, сколько боли я вынесла и сколько грязи наглоталась, однако его растерянные глаза говорили об обратном. Сложилось впечатление, что он увидел гораздо больше, чем мог на самом деле. Я мало выпила в тот вечер, чтобы сохранить денег на завтрак, но и сейчас не думаю, что меня обмануло воспалённое воображение. Том, высокий кудрявый парень, одет прилично, выглядел бодрым и нормальным. Казалось бы, он ничего не знал о грубой, бесцветной изнанке жизни. Так мне казалось.
– С вами всё в порядке? – встревоженно спросил Том.
Я отступила на шаг. Когда в последний раз хоть кто-то интересовался, в порядке ли я? Странное чувство заколотилось в сердце. Выпачканный горечью оглохший мир раскачивался, полыхал и крошился. Промелькнуло окрыляющее, зыбкое ощущение какой-то непобедимости. Тень уверенности в том, что можно преодолеть любую преграду. Сказать ему, что ничего не в порядке? Признаться – я совсем запуталась, мне некуда идти, некого звать на помощь? Но такой внимательный взгляд до ужаса напугал меня, и я, ошибочно приняв Тома за ищейку Гормана, бросилась бежать. Ещё долго чувствовала, как ладонь Тома осторожно касалась рукава моей куртки. И эта щемящая неловкость, ощущение чьего-то осязаемого присутствия в моей жизни и трогательная простота человеческого тепла лишь заставляли мчаться ещё быстрей… Дальше и дальше от крохотного солнца того незабываемого мгновения.
Потом в лихорадке жутких снов я оборачивалась и гналась за ним, а бесцветная толпа превращалась в грохочущую реку и утаскивала улицу под землю.
