Buch lesen: «[Не]глиняные», Seite 3

«Над собором сегодня не то что восход…»

Елене Штефан

над собором сегодня не то что восход, а словно крошево,

начертание битвы нещадной лебедя с коршуном.

чёрный коршун, очерченный жирным, лебедь белый, едва уловимый в крошеве.

Уважаемые члены суда, великий инквизитор, сторож, диаконы, ты, дорогая моя хорошая,

мы тогда обогнули группу деревьев, фонтан, и я понял совершенно внезапно, –

я, такой-то такой-то, уроженец, дед был хлеборобом или ремесленником (вряд ли ростовщиком или владельцем замка), –

до меня, для меня – внезапно, –

я, такой-то, сын такого-то, понял, теперь, в присутствии и т.д. и т.п., в чёрных, бордовых и серых одеждах,

паука в пыльном углу, пыли тысячелетней на серых (тысячелетних) веждах,

и твоём присутствии, милая, прямо, открыто, недвусмысленно признаю свои заблуждения (ведь вы правда ждали?).

я, такой-то такой-то, каких и до сих видали, –

я должен отказаться от всех своих заблуждений, понимаешь, моя хорошая?

центр Вселенной совсем не в тебе, дорогая моя хорошая,

центр Вселенной – чёрен от крови, он в Риме, Иерусалиме.

передай другим, передай третьим с другими:

центр вселенной рассчитан до положения звёзд на небе,

никогда я причастен к нему не буду и не был,

особенно после этого не буду и не был.

я ведь понял тогда, обогнув фонтан и группу деревьев

и увидев лебедя с коршуном:

исход предрешен, лебедь исходит кровью и перьями,

понимаешь, моя хорошая, –

алая кровь, белые-белые перья, моя хорошая,

понимаешь, когда вот так вот смотришь на это,

когда отрекаешься от того, чем пронизано всё, объято (не то что задето),

а вокруг пыль, паутина, скучающие одежды,

и смыкаются вежды,

смело можно говорить, а ведь она вертится, потому как теперь уже всем до лампочки, можно всем говорить, что центр здесь, в зареберье

(белые-белые перья),

и ты будешь грустить, милая моя дорогая хорошая,

потому как думаешь, не сказал, а над собором крошево –

лебедя с коршуном крошево.

«Ветер не виден явно в чреве листвы…»

Ветер не виден явно в чреве листвы,

Как не видна в котёнке ушедшая в подпол мать.

Я меняю «листвы» жухлость – на жухлость «травы».

Всё равно мне – как понимать.

Спит бабье лето в окне, но на улицу – ни ногой.

Это водобоязнь без «водо-», но только один-в-один.

Если на улицу выйдет кто – это будет другой,

И будут объяты белым его следы.

Это водобоязнь без «водо-», но только один-в-один.

Вместо тёмных углов – сигареты, книги, кровать.

Как говорилось однажды (свыше?) – давай выходи.

Как отвечалось, – мне бы всё это заспать.

Как говорилось однажды свыше, – последнюю осень на,

Молчи в тряпочку, не пиши. Будущая зима

В стихах ломаным слогом совсем не видна,

Как не видна в котёнке ушедшая в подпол мать.

Белочка

С ветки на ветку, по ссылкам – от блога к блогу,

Белочка молится доброму, непреходящему богу.

Психи склоняют к бунту, власти, народу, бреду.

Белочка уезжает (отсюда) в окно и в среду.

Белочка догрызает орешки, а лом заначит.

Слуги её стерегут, только всё это мало значит.

Белочка превратится в летягу, а может, птицу,

Больше не возвратится, и как уж тут возвратиться?

Главное, что сказать на досмотре и не спалиться.

Главное – грызть орешки, молчком молиться.

А за окном – асфальт и чудесная Заграница…

Белочка – с ветки на ветку, от блога к блогу.

Завтра – среда, пища с маслом, свидание с Богом.

Р&Дж

На балконе тем пасмурным днём пустовала Джульетта.

Под балконом, привычно уже, пустовал и Ромео.

Выпит яд, как последняя строчка сонета.

Пьеса выпита вся, и финальная фраза в Верону продета.

Нет Джульетты, и нету бедняги Ромео.

Но луна взобралась по кулисе на самое небо.

И расправила ткань, и в древесные стены вдохнула

Из Вероны кирпич, и живою листвою согнула

Сад, где каждое дерево – дань кисти и трафарету.

И расчистила небо, и звёзды сгустила на небе.

И проснулась в гримёрке, и вышла к Ромео Джульетта.

И пришёл полусонный Ромео с последнего ряда.

И Джульетта смеялась, и звёзды на небе смеялись.

И сказал режиссёр полусонный: «Порядок. Порядок».

И гадали влюблённые, как они небо проспали

И немного – друг друга, в Вероне (пустующем зале).

И глядели они друг на друга сто лет и полночи.

И Шекспир вместе с ними/на них – те сто лет и полночи.

И глядела Верона (полночи пустующий зал)…

[Здесь должны были б быть ровно сто и одно многоточие]

…И скелет режиссёра влюблённым совсем не мешал.

Хайку

* *

Ворон ворчит.

Плотник вбивает последний гвоздь.

Курит в карете врач.

* *

В жёлтом пятне фонаря

Вкус вишни на твоих губах

Love is…

* *

У старого дома

Парень ломает забор.

Время сирени.

* *

Скоро осень.

В кармане вино и

Чистая трудовая книжка.

* *

Тень Родена

На лестничной клетке

Сосед вернулся домой

* *

Ты улыбаешься

Утром особенно

Ходим по битой посуде

«Меня помяни…»

Меня помяни.

За фасеточной сферой игра с

Не вынести и не болит.

Меня помяни.

Из всех (не)возможных трасс

Создатель меня удалит.

Меня помяни.

Оставит, быть может, фрагменты фраз,

Фрагменты бумажных плит.

Меня помяни.

Продрогшие ветры горами несут

Метил, соловеет камыш.

Меня помяни.

Последние держат листву на весу,

И солнце всё ниже и ниж…

Меня помяни, –

Ни крылья, ни хватка уже не спасут,

Ни люди, ни боги, ни лишь.

Меня помяни,

Я запутался в здешних/нездешних местах,

И кажется, вижу уклон.

Меня помяни, –

Промозглые, серые здесь небеса,

Фальшивый хрустящий огонь.

Меня помяни,

Когда над водою порхнёт стрекоза

И сядет в твою ладонь.

«Сен-Жермен завещал мне отраву…»

Сен-Жермен завещал мне отраву,

От которой он вечно был молод.

(Мёд, молоко, пиво, имбирь и что-то-там-цетамол).

Сен-Жермен завещал мне бальзам

Путешествия в вечность и холод.

Принимать в жар, лихорадку,

Временно и частично – в счастье

(Пока из кошмара не понял: ты есть).

Рецепт не шифрован, читай и откроешь.

Читай всё подряд, говорил, и откроешь.

Книги, брошюры, вывески, цифры –

Читай – и откроешь.

Дыши и откроешь.

Пиши и откроешь, пиши и обрящешь

Свой, персональный крест.

Всем персональный крест.

Граф Сен-Жермен посоветовал таксидермиста

Вечно, как он, молодым

(Ну, не вечно, столетий так пять).

Без убиения – сто золотых, с убиением – триста.

Мёд, молоко, пиво, имбирь и что-то-там – триста.

Подмигнул, как Распутин с бутылки, – и в форточку, вспять

По гриппозному городу Че мутным пятном гулять.

Шпага, ботфорты, перо и бумага, ватник, лопата и рваные джинсы, –

Мутным пятном гулять.

Куда он сейчас, добрый и вечный

(Мёд, молоко, пиво, имбирь и что-то-там-цетамол),

Добрый и вечный, как в прошлое крен,

Граф Сен-Жермен?…

«В центре вселенной…»

В центре Вселенной – лощёная лужа (смолистые грязи горбят).

Здесь по окраинам – Горького движется, замерла зелень Крылова.

Заводь, насквозь романтичнее улицы Старой, как мир, Голубят-

Ни обещаний пустых, ни сто тысяч чертей, ни добра, ни худого.

В центре Вселенной – обмылок прошедшей прошедшею ночью грозы.

Ветер, плутающий Киргородком, полотками священных животных.

Кажется, выпорхнет, в трениках вислых, Амур из бордюрной косы,

Снимет научатеизма налёт, и нахлынут мотивы дремоты.

Кажется, выйдет безусый Ильич, что давно уже больше чем миф.

Хи́тро прищурится, сунет листовку и сгинет в лощёной трясине…

Знаешь, здесь где-то счастливые сны продают, я слыхал, на разлив:

Сосны – что чай закипающий, небо… и небо – изысканно си́не.

Завтра в школу

Мудрый Каа лежит на солнце/камне, греется.

Лягушонок рядом лепит бабу голую.

Завтра ранец за плечами, астры, в школу и

Постигать чего зачем на свете деется.

Мудрый Каа уже в шестом, воробыш стреляный.

Смотрит сверху, говоря; плюётся – цыкает.

Пахнет дымом сигаретным, крепким хмелем и

Называет обезьян-девчонок дырками.

Завтра Каа лежать в траве с башкой проломленной,

Дожидаться «скорой помощи», милиции,

Но пока что Лягушонку будет богом он,

Полубогом (или кто нектаром писает).

Завтра в школу, завтра в школу, маме раму мыть,

Папе – браться за ремень, и хлопать – мысленно.

Лягушонок «Руки вверх» поёт (из раннего).

Бытие – необходимо, вечно, истинно.