Buch lesen: «Пленэрус»

© Андрей Щупов, 2020

ISBN 978-5-4493-4915-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Короткая пауза, зарядка для глаз с клоунским вращением по часовой стрелке и против, стремительный бросок в туалет, а после – вольно и вразвалочку на кухню. Уфф! Есть еще в этой утомительной карусели секундочки, коим можно порадоваться, а коими и оправдаться перед вечностью…

Остатки чая пришлись кстати, а вот в сковороде под крышкой обнаружилось нечто тушеное – и тушеное определенно давно. Это «нечто» еще не пахло (правильнее сказать – не воняло), однако и пробовать блюдо Павел Куржаков не рискнул. Обычно с такими тарелками-мисками народ поступает проще: терпит еще немного, а там, дождавшись окончательной смерти продукта, с чистой совестью выбрасывает. Вот и Павел не стал изобретать велосипед – аккуратно прикрыл подозрительную сковороду и отошел от греха подальше. Еще не вечер, господа присяжные, потерпим и подождем.

Один его знакомый поэт, мало издающийся и плохо питающийся, страстно уверял, что если скисшее да протухшее долго и трудно варить, то в итоге происходит маленькое чудо. Нет, золота алхимиков он не обещал, зато клялся, что все пищевые токсины приказывают долго жить, и продукт повторно обретает аппетитные качества, наполняя человеческий организм необходимыми калориями и микроэлементами. Сам поэт, по его собственному признанию, проводил подобные опыты многократно – чуть ли не повседневно, оттого и был подвижен, как землеройка, голосист и инициативен. Однако определенные сомнения у Куржакова все-таки оставались, и повторять опасный эксперимент он не решался.

Делая заход на кухню вдвойне осмысленным, Павел вооружился стальной ложкой и минуту-полторы добросовестно скреб сожженную дочерна кастрюльку. Метод лентяя, присоветованный уже другим поэтом – с отважной фамилией Пугачев, который доказывал, что чистить целиком кухонный прибор – дело нерентабельное. Но если подойти к делу с умом и расчленить процедуру на десяток-другой подходов, все станет легко и просто. Две-три попытки в день по тридцать-сорок движений – и драгоценные силы будут сэкономлены. Уже через месяц воссияет любая испорченная посуда.

То ли Пугачев умел быть убедительным, то ли жалко было кастрюлю, но Павел уже вторую неделю работал по предложенной схеме. Пока скреб эмаль, припомнил свою переписку с одноклассницей Леночкой, однажды переехавшей из их родного Исетьевска на жительство в «солнечный рай», а точнее в Новую Зеландию. В одном из писем Леночка признавалась, что в своем «раю» они все же имеют один отчетливый «минус». Минус заключался в том, что бедным новозеланцам приходилось денно и нощно воевать с тамошними опоссумами. В благодатных условиях Новой Зеландии зверьки плодились быстрее кроликов, а размерами вырастали до рослых кошек. Будучи завезенными из Австралии, гиперактивные опоссумы в несколько лет оккупировали новозеландские кущи, нанося местным посадкам непоправимый вред. При этом поедали все, что прорастало из земли – в том числе огородные посадки моей подруги, включая любимые боронии и пассифлоры. Ну, а за цветы – да еще с такими чудными названиями женщины способны пойти на многое. Во всяком случае, самой Леночке поведение зверьков показалось настолько возмутительным, что из сторонниц «Гринписа» и завзятых друзей животного мира одноклассница стремительно перепрофилировалась в откровенного зоофоба. Большая модница, она даже носить стала шапку и кофту из меха опоссумов, чем определенно вызывала ярость пушистых обитателей Новой Зеландии. Последних Леночка научилась отлавливать самолично с помощью специальных «гуманно убивающих» ловушек. Сперва умерщвленных зверьков она выбрасывала куда подальше, но со временем пришла к выводу, отдаленно напоминающему позицию плохо питающегося поэта, и приспособилась закапывать тушки прямо у себя на огороде, сажая сверху фрукты, цветы или овощи. По ее словам, идея удалась на славу, все отлично пошло в рост. Из дохлых опоссумов получались отличные всходы, и в качестве удобрения зверьки зарекомендовали себя первоклассным образом.

Ознакомившись с такой оглушающей информацией, Павел, помнится, был крепко ошарашен. Он откровенно не знал, как реагировать на столь продвинутое сообщение и в итоге решился написать про лошадей, ежедневно гарцующих под окнами, про кучки навоза, размазываемые колесами машин по всему городу. Впрочем, собственное письмо ему тоже не понравилось. Само собой получалось так, будто изобретательность Ленки он целиком и полностью одобряет, а нерачительность сограждан, из-за которых пропадает ценное лошадиное гуано, вроде как осуждает. С легким ужасом Павел понял, что ступает на опасный путь, двинувшись по которому, очень скоро начнет всерьез анализировать пользу и вред гниющей органики, оценивать КПД затапливаемых кизяком печей и рассуждать об эстетике жилищ, выстроенных из саманного кирпича. Словом, не срослось у него тогда с перепиской. На новозеландское письмо он так и не ответил, а Леночка, скоропостижно родив двойню, благополучно стерла из памяти российское прошлое. Как грубовато определил один из их общих друзей: «родину променяла на говно из опоссумов»…

Сполоснув руки и отложив кастрюльку, Павел вернулся в комнату и посидел какое-то время на кушетке. Это старенькое диваноподобное создание он специально увез от родителей, дабы спасаться от депрессий. А может, наоборот – обрушиваться в них с максимальной скоростью. Кушетка помнила то, о чем сам он давно позабыл: дикие прыжки в далеком детстве, ягодицы подруг и друзей-приятелей, пролитое пиво и пепел сигарет, охи-ахи первых побежденных и победительниц. Много, чего было связано у него с этой кушеткой. Точно диск или флешка, за минувшие десятилетия она впитала в себя гигабайты разнокалиберных эмоций и иногда по ночам что-то скупо перекачивала в его сны, наполняя дремотную холостяковщину утраченным смыслом. Своими примятостями, отменно повторяющими извивы его тела, кушетка умела мгновенно усыплять, но могла и повергнуть в длительную бессонницу. Впрочем, сейчас она безмолвствовала – возможно, в свою очередь отсыпалась…

Возвращаться к работе отчаянно не хотелось, но он сделал усилие и вернулся. Тремя мужественными шажками знаменосца без знамени. Еще один маленький подвиг в череде обыденного.

Если занятие приносит какой-то доход, сие принято именовать работой. Вот он и работал. Точнее говоря, вычитывал рукопись, а рукопись вычитывала его. Отчасти это напоминало войну. Строки напоминали окопы, страницы превращались в редуты. Брать их приходилось штурмом – безо всякого охвата флангов, незамысловатой атакой в лоб. Каждое слово ставилось под прицел, деньги редактора, пусть и самопального, добывались трудно. Павел морщился и вздыхал, шепотком ругался. Подобных «халтур» у него лежало еще добрая стопка – результат неосторожного соития регионального клуба начинающих фантастов и молодой ветреной Музы – скорее всего, страдающей безнадежной близорукостью. Своих клиентов она пестовала коллективно, не утруждая себя нашептыванием на ушко, – очень уж похоже авторы описывали ужасы грядущего апокалипсиса. Толщина рукописей существенно рознилась, однако содержимое, на взгляд Павла, практически ничем не отличалось.

«Мушка легла на чело рослого рыжеволосого зомби. Палец Рината ощутимо вспотел на спусковом крючке. Вау! Он узнал это лицо, этот шрам на лбу, этот звериный оскал! От ярости у Рината свело нижнюю челюсть. Надо было стрелять, но он все еще чего-то ждал. Время неумолимо отсчитывало секунды, однако ничего не менялось…»

В голос зевнув (кого стесняться-то?), Павел нарисовал на мятой бумажке курочку с личиком рыжеволосого зомби. Подумав, заставил птицу какнуть, после чего челюсть у него тоже свело. И нижнюю, и верхнюю. Перечеркнув последнюю строку, Павел вывел свой вариант: «Секунды капали птичьим горошком, однако ничего не менялось…». Тут же подумал, что пишет про себя, про свои убегающие и капающие горошком секунды, о которых, верно, будет когда-нибудь сожалеть. Лет этак в семьдесят, когда компанию ему составят тросточка, ревматизм и кот на поводке.

Не поднимаясь, Павел забросил рукопись на полку. Обламывалось у него с «халтурой». Самым решительным образом. В союзе многие промышляли подобным заработком – редактировали, переписывали, сочиняли тосты, юбилейные вирши. Преимущественно не краснели, в кризисные времена и не то приходилось делать, но Павлу подумалось сейчас, что честнее все-таки голодать. Целебнее для здоровья, для психики. Уже и нобелевскими лауреатами сие доказано – как, бишь его? Ёсинори Осуми, кажется? Так вот премудрый японец научно доказал, что голод исключительно полезен для любого организма. И как, однако, вовремя доказал! Как раз накануне мирового кризиса. Вот и Павлу, вероятно, следовало шагать в ногу со временем. Засесть по-берложьи на постную недельку, а там, глядишь, и зарядится внутренний аккумулятор, вновь найдутся силы, чтобы взяться за давнюю нетленку. Сколько его коллег этим маялись! – считай, через одного с загадочным видом готовили себя к великим романам, к подиумам и постаментам. Мечтали оставить свой след – изящный и отчетливый. А уж где его пропечатывать – на лике Земли или другом каком месте – об этом особенно не задумывались.

Куржаков представил свое лицо высеченным на мраморном барельефе и ничего не почувствовал. Стало стыдно. Совсем как в детские годы, когда впервые его привели в мавзолей Ленина. Во все глаза юный Пашенька таращил глазенки на залитую искусственным светом мумию вождя революции, честно пытаясь вызвать в себе восторг и то огненно-слезливое, что, как узнал он позже, именуют катарсисом, однако ничего не происходило. Люди двигались, и он тоже двигался мелкими шажочками мимо огромного аквариума-саркофага, чувствуя в себе нарастающее ощущение вины. Что-то нужно было ощущать, как-то реагировать на увиденное, но он не ощущал и не реагировал. Какая-то важная железа определенно отсутствовала в его организме. Возможно, по оплошности ее удалили вместе с гландами, и с годами самого Павла данное обстоятельство тревожило все больше. Пожалуй, простительно, если писатель не способен вообразить себя расчленителем или маньяком, но вот не чувствовать общепризнанные исторические флюиды казалось ему до безумия обидным.

В итоге время песочком и струйкой сыпалось мимо, зима все активнее соревновалась с летом, моря мелели, океаны напротив – неприлично разбухали, кусок за куском поглощая континенты, и, задирая голову, все чаще приходилось наблюдать вчерашних одноклассников и однокурсников, что, болтая ножками, с усмешкой помахивали с того света ладонями. Херней, мол, маетесь, братья-шалопуты! Жизнь-то она – вот, только-только начинается. Здесь, а не там у вас – под тучами-облаками. У тех, конечно, кто загодя вклады верные делал. Таксать, в душевно-духовное…

Павел развернулся на крутящемся кресле и тюкнул указательным пальцем по клавиатуре. Оживший шмель загудел в ситемном блоке, игривая заставка на экране компьютера уступила место деловой переписке. Павел охнул: мамочка дорогая – сколько же их всего насыпалось! Холмы и груды… Он выбрал наобум свеженькое письмо от заказчика. Некий автор (разумеется, неизвестный) из соседнего города писал:

«..В это трудно поверить, но все три столь разных по жанру и стилю произведения принадлежат одному и тому же перу. Иначе говоря, перу вашего покорного слуги. Нередко авторы пишут в одном формате (либо триллеры, либо фантастику, либо что-нибудь экзотерическое), я же готов работать во всех трех стезях одновременно. Нередко мне говорят, что я распыляюсь, но…».

Павла скрутило. Нередко и ни редька. Ни рыбка и ни мяско… Все на свете положено дозировать – в особенности чужой маразм, тем более экзотерический. Чтобы преждевременно не наступил свой собственный, выворачивающий наизнанку экзерсис, переходящий в финальный экзорцизм.

Спина хрустнула, кресло скрипнуло – Павел, поднявшись, прошел на кухню, заглянул в облепленный коростами магнитиков холодильник. Редька там или не редька, а поесть ему определенно не мешало. Вопреки всем доводам многоуважаемого Осуми.

На верхней полке Павел обнаружил ссохшийся до каменной твердости сырок и красивую коробочку из-под масла – увы, пустую. Зато полочкой ниже глаз порадовала банка сайры – абсолютно девственная, пусть и просроченная. Что ж, и старые девы тоже временами на что-то годны.

Вскрыв банку, Павел в мгновение ока приговорил маслянистую и горьковатую от соли сайру, гулко запил водой из чайника. Не слишком вкусно, зато сытно. Съеденное, как и выпитое, следовало занюхать, и, шагнув к окну, Павел распахнул форточку. Город Исетьевск тут же втиснул в комнатушку одну из своих многомиллионных конечностей, шевельнул на голове хозяина волосы, небрежным дуновением расшвырял бумажный сугроб у стены. В очередной раз Куржаков припомнил, что за окном марширует лето – время детского гама и туроператоров, время мини-юбок и торфяных пожаров. А еще это было время парусных регат и походов, время ночных бдений у костров – под гитары и бородато-усатые песни, под разговоры о звездах и трепет суровых мужских ладоней, согреваемых в мягких женских пазухах. Самые мудрые оттого и выигрывали, что действовали, не перегружая изнеженных полушарий. Знали, хитрецы, цену ускользающим минутам, убегающим мгновениям. Как говаривала одна из студенческих подружек Павла: «Ни дня без поцелуя!». Он, безусый осел, тогда этих гениальных слов не понимал. И, подобно многим, впоследствии исказил простецкую истину, заменив поцелуй мертвой строчкой. Хотя… Тут тоже все было невообразимо запутано. Как известно, пухлого и маленького Бальзака женщины тоже сперва не замечали. Однако способный вьюноша сделал грамотный ход и стал романистом. Любить Бальзака стало модно.

У самого Павла с сочинением романов решительно не клеилось. Все его атаки завершались привычным отступлением к домотканым халтурам. Несколько раз под коньячок и радио Павел даже брался за сочинение песен. Понятно, все делалось в глубокой тайне от литературного сообщества – тем более что некоторые из песен, поменяв авторство и название, сумели прорваться на большую сцену, на цветной экран. За них Павлу было особенно стыдно, и, заслышав знакомые слова, он тут же гасил звук, а в руки брал детектив посмурнее…

Отодвинувшись от окна, Куржаков поймал собственное отражение в стекле и поморщился. Ладонью тщательно разгладил лоб. Одно движение вверх, два движения вниз. Хопа-дрица! – и годы отступили. На парочку-другую секунд. А далее беззвучная гармонь вновь вернулась к исходным позициям. Ботокс, что ли, сделать? Мир давно преуспел в пластической хирургии. Может, потому и не хмурился, не печалился, что бы там ни вытворяли юркие земляне за окном. Ирак, Сирия, Фукусима – кому какое до них дело? Легкая инъекция в озабоченную складку – и заоконный облик вновь изумительно светлел. Ушлая медицина не стояла на месте, лет через тридцать-сорок, обещая превратить людей в вечноулыбчивых андроидов. А то и в особей, напоминающих чипированных муравьев – двуногих и гладколобых, заботливо растаскивающих последние палочки-щепочки с некогда родной планеты.

Он вновь вернулся к компьютру. На экран выскочила иконка-напоминалка: «Сегодня день рождения у Семена Глущенко, поздравьте его!»

Павел в несколько тюков перешел в нужный контент, рассмотрев фото с задумчивым ликом институтского друга, без улыбки выбил:

– Привет, Сем! С Днем Ангела тебя, чувак! Написал бы хоть раз – как оно там живется – на том свете? И живется ли вообще?

Чуть подумав, неловко добавил:

– Очень не хватает тебя, Сема. Правда… Приветы, что ли, передавай там нашим – Жукову, Чуманову, Ваньке Соколову, Аленке. Какого хрена вы все от меня свалили? Я же здесь, считай, один остался. Как последняя сволочь…

Глава 2

Звонок ударил в спину, точно брошенный валенок. Трансформация интроверта в экстраверта завершилась не полностью. Куржаков в миллион первый раз подумал, что надо непременно обзавестись боксерским мешком. Или вот в последнее время манекены пластиковые начали продавать – скуластые да мордастые, на огромных пружинах. Милое дело – установил дома и долби в четыре конечности. И мышцам хорошо, и нервной системе приятно. В Японии, если верить слухам, по спецзаказам давно уже наладили производство манекенов начальников. Приносишь фото, через неделю получаешь подпружиненный манекен. Разве не сказка? А ты после утренней спарринг-разминки – бодр, свеж и целеустремлен. На начальство поглядываешь дерзким взором – даже с некоторым сочувствием. Красотень!

В дверь пристукнули кулаком, Павел нахмурился. Звонок – вещь анонимная: мало ли кто. Стук же передавал конкретный настрой визитера. Решительный, надо сказать, настрой.

Выйдя в прихожую, он бросил взгляд в заветный закуток. Там, за обувной полочкой, стояла его «Марьпална», арматурина с загогулиной на конце. Инструмент был сработан давно – еще в огнестрельные девяностые, ну а назван именем завуча начальной школы. Та, помнится, не стеснялась лупить линейкой по детским головенкам, причем била хлестко – линейки ломались только так. Вот и всплыло в нужный момент бодрое имечко. В те громкие девяностые он, помнится, много чего перетаскал в карманах – от пачкотливых свинчаток с кастетами до ножей, отверток и нелегальных револьверов блошиного калибра. Очень уж часто и докучливо пытались Куржакова раздеть, отнять сумку, а то и просто вколотить по рабоче-крестьянски в землю. Был даже год, когда Павел всерьез планировал заказать Ринату, знакомому буддисту родом из Ашхабада, какой-нибудь не самый уплющенный АКСУ с килограммом негашеных патронов. Ринат клялся и божился, да только что-то с командировками на жаркий юг у него постоянно срывалось. Когда же, наконец, он отчалил, Павлу последовал странный звонок – с предложением не АКСУ, а ведра гранат и противопехотной мины направленного действия.

– Ф-1, старик! Натуральные «лимонки». Старенькие, но вполне перцовые. Так жахают – мама не горюй. Мы тут в речку одну кинули – горную, так рыбы всплыло – под центнер. Тройную уху делали… А тут сразу ведро дают.

– Почему не корыто?

– Корыто, старик, русская залепуха. А тут все ведрами меряют. Патроны, детонаторы, гранаты. Совсем даже недорого…

Ринат назвал цену – и впрямь не шокирующую, но Павел все равно слушал его и потел от ужаса, поскольку разговор велся по обычной телефонной линии. Да еще в те самые времена, когда черное знамя террора уже вовсю полоскалось на ветру. «Бабах исподтишка» становился обыденностью, и власти справедливо свирепели. Ринат же трепал и трепал языком, предлагая бизнес, где миллионы, по его словам, делались за дни и недели…

– Мина – тоже зверь. Куда только приспособить, не придумал еще… Нет, Пашунь, тут столько всякого добра, ты себе не представляешь. Горбунок-то наш весь СССР, считай, задарма раздал. Можно танк купить, если сложиться! А можно и БТР последней серии.

– БТР?

– Ага. Купил и поставил в огороде.

– Зачем? В качестве чучела?

– Ну… На всякий пожарный, мало ли. Так что решайся. Наварим куш и отчалим. Ты романы в какой-нибудь Австралии издавать будешь, я на Памир улечу. Или в Индию. Там любовь с дружбой на каждом шагу и никакого насилия. Ты ведь знаешь, как я к войне отношусь…

Опасный разговор Павел Куржаков едва замял. Покупать ничего, конечно, не стал. Кстати, и про Рината больше ничего не слышал. Как-то исчез лихой предприниматель из его жизненной плоскости. Видимо, поднапряг чакры и переместился в иную параллель. А возможно, все-таки наварил желанный куш и уплыл в жаркую Индию.

В общем, времена с тех пор вроде бы переменились, но «Марьпална» у него продолжала стоять за дверью. Все равно как бронепоезд на запасных путях – тяжелая, внушающая тевтонскую уверенность. И ничего, что стояла пока без дела. Оно и славно бы так…

Подмигнув арматурине, Павел повозился с замками, отпер дверь. И мгновенно понял, что железный прут ему бы ничем не помог. И даже не помог бы ашхабадский АКСУ. Ведро лимонок, пожалуй, спасло бы. Но тоже лишь на некоторое время.

На лестничной клетке монолитно высилась троица людей в черном. Таких обожают показывать в сегодняшних фильмах. Люди Икс и люди Игрек. На лицах двоих – черные маски с куклуксклановскими прорезями, третий вроде бы в штатском, но в штатском настолько отполированном и отутюженном, что гражданского в нем заподозрить было никак невозможно – несмотря на дипломат с галстуком, на аккуратную прическу. Минимум – Джеймс Бонд российской прописки, а то и следователь по особо важным делам, развлекающийся на досуге айкидо и боевым самбо. Но тут хоть можно было чуток пофантазировать, – насчет его коллег недомолвок не оставалось. В руках упакованных в форму ниндзя ребят красовались винтовки – кажется, ВАЛ-12 и что-то похожее на модернизированную СВД с могучей оптикой. Впрочем, Куржаков в стрелковом оружии не особенно разбирался, мог и ошибаться. На ремнях кожаные подсумки, рации и штык-ножи непривычной конфигурации.

– Куржаков Павел Евгеньевич? Одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года рождения?

– Да, но я…

– Извините, мы к вам, – вежливо, но решительно перебил штатский и показал корочки. Само собой, с Российским двуглавым и двукрылым орлом, с серьезными и совсем даже не расплывчатыми печатями. Павел вроде и рассмотрел документы, но мало что понял, кроме слова «безопасность». Троица же легко и просто проскользнула в квартиру, словно ручей, разбившийся на два рукава, обошедший справа и слева остолбеневшего хозяина. Дверь сама собой затворилась.

– А почему, собственно… – Павел шагнул следом и остановился. Троица хозяйски изучала его окна и рамы. Штатский, отворив шпингалеты, выглянув на балкон, зорко огляделся.

– Я же говорил! – довольно промычала маска слева. – Седьмой этаж – самое то. Считай, весь проспект – наш.

Штатский прошел обратно в квартиру, оценивающе взглянув на Павла, достал из дипломата бланк.

– Что ж… Распишемся здесь и здесь.

– Но я, в общем…

– Про визит президента в Исетьевск слышали?

– Президента?

– К нам едет президент, – терпеливо пояснил штатский. – С краткосрочным визитом.

– Хорошо, что не ревизор.

Писательского юмора штатский не оценил. Даже губы на мраморном лице не дрогнули.

– Мы обязаны обеспечить безопасность визита, – все на той же вежливо-терпеливой ноте продолжил он. – Сами понимаете, это значит держать под контролем пути-выезды, крыши, чердаки и прочие дела. На вашем балконе пока поживут эти двое.

– Как поживут? – опешил Павел.

– Не волнуйтесь, вас это никоим образом не коснется. Живите, как жили. Их можете вовсе не замечать. Балкон – это их территория, все прочее – ваше. Заходить в квартиру они не будут.

Павел покосился на ребят в черном.

– А как же это… Попить-покушать, ну, и разное то-сё?

– Про то и сё не беспокойтесь. Они ни в чем не нуждаются. А вам необходимо расписаться. Здесь и здесь. Что ознакомлены с условиями, что не возражаете, что обязуетесь хранить и не разглашать.

Павел машинально расписался, где указал ухоженный перст штатского.

– Спасибо за помощь, – штатский уложил бланк в файлик, ловко спрятал в дипломат.

– Извините, а когда все это закончится?

– Время в договоре прописано. От полутора суток до недели. Но недели нам, конечно, не понадобится. Скорее всего, хватит двух-трех дней.

Павел кивнул.

– Вот и все, – штатский протянул руку, пожал не то чтобы крепко, но наработано и как-то казенно. – Балконом в эти дни рекомендуем не пользоваться. Поэтому если надо забрать какие-то вещи, сделайте это сейчас. Ну, а я к вам больше не приду, не обессудьте. Так что всего доброго.

Быстро и бесшумно российский Джеймс Бонд вышел в прихожую, щелкнул входной дверью, а Павел запоздало подумал, что надо было поглядеть на его обувь и поискать потом аналогичную. Чтобы передвигаться с той же бесшумной грацией. Ему-то по жизни с обувью вечно не везло: если попадалась удобная, отчего-то быстро разваливалась, а неудобная наращивала такие мозоли, что Павел раздаривал ее уличным бомжам.

Рассеянно он вышел на свой и уже вроде как не совсем свой балкон, оглядел застекленное пространство. Ничего жизненно важного здесь вроде не оставалось. Удочки, гантели, палатка, случайное тряпье, остатки старых обоев…

– Осторожней, пожалуйста, – детина с винтовкой протиснулся к перилам, раздвинув рамы, струбцинами принялся умело прикручивать зловещего вида конструкцию. Что-то вроде «электронного ухо-глаза». Павел где-то читал о таких, но воочию видел впервые. Возможно, и видеть такое простым смертным не дозволялось. Но он-то бумажку гербовую подписал, значит, наверное, и право такое получил.

– Если бы я был террористом, – брякнул он, – я бы вон на тот кран залез. Стройку-то почти не охраняют, а кран высоченный. Обзор лучше вашего будет. И проспект как на ладони, и половина площади.

Бойцы-ниндзя сказанное услышали. Оба враз глянули на кран, однако ничего не сказали. Павел потоптался еще немного. Уходить с родного балкона на целых два дня было грустно.

– А еще, будь я террористом, – поделился он, – я бы купил мину направленного действия – в Ашхабаде, скажем. У поэта знакомого. Ну, и заложил бы в урну. Они у нас из раствора штампуются, совсем хлипкие. А потом дождался бы момента и по рации с любой крыши послал бы сигнал.

Бойцы и на этот раз отреагировали вяло. Один из них продолжал химичить с принесенными приборами, второй через огромный бинокль изучал окрестности.

Павел хотел рассказать им, что сделал бы, будь он президентом, но благоразумно промолчал. Оставаться на балконе долее становилось неприлично, и, потоптавшись, он вернулся в комнату. Какое-то время постоял у стола и понял, что работать сегодня уже не получится. Стало досадно. Спрашивается, чего ради боевая дружина не пошла этажом выше? Наверное, все-таки пронюхала про жильцов алкашей. Ясное дело, на его симпатичной лоджии скучать легче, чем в тамошнем хлеву.

В общем, невезуха – она и есть невезуха. Мало того, что президент выбрал для визита их периферийный городок, так еще и эти ребята остановили свой выбор на его балконе. Конечно, срок не велик – всего-то два дня, но и эту пару дней следовало как-то прожить. Чтобы не было потом мучительно больно и грустно. А ведь все равно будет. Квартиру свою Павел любил. Даже относился к ней, как к живому существу – существу молчаливому и безотказному, всегда готовому дать приют, тишину и возможность подзарядиться для последующих будней. Здесь он мог быть самим собой, ходить голым и показывать кукиш зеркалу и здесь же, отравленный алкоголем, он не раз и не два приходил в себя, по сути оживал и рождался заново. Подобно стволовым клеткам родные стены, пол и потолок помогали ему восстанавливать ежедневно убывающую энергию, в сущности, реанимировали отравляемый жизнью организм. Теперь же получалось так, что этим источником, этой родной субстанцией Куржакову придется делиться с чужаками.

Стараясь не замечать колышущиеся за окном камуфляжные спины, Павел вновь заглянул в почту и, вероятно, зря. Стопка писем заметно подросла. Двое уже немолодых и все-таки начинающих авторов прислали на прочтение свои романы. Коллега из Бобруйска просил поделиться адресами столичных издательств. Видимо, из стеснительности – просил не сразу, а лишь под конец длинного и витиеватого письма. Другой коллега, уже из родного союза, по имени Денис интересовался, прочел ли Павел его новую книжку, а если прочел, какие имеет мысли и не испытывает ли потребности написать отзыв на означенный труд.

Павел торопливо выскочил из «Аутлука». Это было еще одним ужасом союза – непременное чтение друг дружки. Ноша и крест, которые не так-то просто было сбросить с хребта. Потому что все барахтались в одном браконьерском неводе – коллеги, недруги, союзники и случайные попутчики, а в такой горохово-перловой каше без обид ну никак не обойтись. Причем обижались тотально все и на всё – прежде всего на собственную непечатаемость и невостребованность, а после, разумеется, на тиражи и успехи коллег. Тот же Денис, если забегал в гости, тут же бросался к полкам Павла, бдительно отыскивал свое. Если находил, тут же принимался листать. И горе хозяину, если находились слипшиеся страницы (а они, увы, находились), если обнаруживалось, что книгу даже не раскрывали. Приходилось успокаивать и оправдываться. А после пить мировую, после которой Денис долго и нудно учил Павла, как пишутся большие романы и насколько труднее писать маленькие и неприбыльные рассказы. Все, по его словам, требовало звериного упорства, обильного пота и каменной задницы. И ровно такое же упорство Павлу приходилось проявлять, читая многостраничные опусы коллеги. Было в этом даже некое соответствие – как писалось, так, верно, и читалось. Но мысль была настолько крамольной и провокационной, что высказывать ее вслух Павел не решался.

Еще больше начинали дуться и коситься, когда проходил слух о каком-нибудь столичном тираже или премии. Тот же Вячеслав Галямов, получив нечто звездное в Испании, а после еще и в Германии, месяцами скрывался от коллег, не заглядывая в родной союз. Один раз даже отсиживался у Павла. После седьмой или восьмой рюмки мэтр, расчувствовавшись, признался, что не от жадности прячется – от сглаза. Смешно, но в сглаз светлоголовый и мудрый Вячеслав Галямов простодушно верил. Даже единственный пышный обмыв губернаторской премии наградил его приступом радикулита и гипертоническим кризом. «Такие вещи, Павлуш, просто так не совпадают! – мотал он перед лицом собеседника указательным пальцем. – Деньги надо зарабатывать тихо. Чем больше суммы, тем скромнее их зарабатывай. А лучше сразу делись и отдавай. Опять же без помпы и лишнего шума. Как это делают самые умные из толстосумов…»

Павел медленно опустил голову на руки, веки сами собой сомкнулись – два маленьких забрала, зыбкая защита от фотонных атак. Дремотная река, всегда плещущая где-то поблизости, омыла полушария, начала терпеливо очищать от дневной липучей шелухи. Еще минута-две, и он бы заснул прямо за столом, но пчелой загудел мобильник, и пришлось встряхнуться. Прежде чем ответить, Павел внимательно взглянул на телефонный дисплей. Это был Миша Ржавчик, поэт и администратор союза. Никто уже и не помнил – какого именно. В Москве подобных союзов было четыре, в родном городе Павла всего два, но и в этих двух союзах особо широкие натуры то и дело путались, аки в трех соснах.

– Никак дрыхнешь?

– Нет…

– Я по голосу слышу! А здесь, между прочим, жизнь бурлит и кипит.

– Здесь – это где?

– В Крыму, разумеется! – Ржавчик тут же съехидничал: – Я о нашем союзе, если ты уже запамятовал.