Buch lesen: «Театр «Глобус». Роман», Seite 5
Глава 13. Злосчастный спектарь
Сцена освещалась полным светом. Посреди сцены стоял Дупа, встречал актёров тяжёлым лицом, глянул на Крата из-под век.
– После раздвига занавеса на сцене не должно быть движения, будет звучать мой голос. А потом выходишь ты, – он ткнул рукой в Крата, – а потом выходит второй. Не потеряй наушник.
Крат заметил за левым ухом Дола радионаушник: «Вот-те раз, ему режиссёр подскажет, а мне?!»
Прогремел второй звонок – отозвался в затылке.
Сквозь занавес на сцену проникал шум ранней, самой дотошной публики. В зале искали и занимали места, стучали креслами, переговаривались. То был сегодня страшный звук – машина хруста и прощальных слов. («Оленька, прокашляйся, потом будет неловко». )
Чаемая, молимая неявка публики не состоялась, они явились – пришли смотреть на сцену-плаху! Зыбучий спектарь, будь я неладен! – простонал Крат и добавил в сердцах непонятно кому, – Ни дна тебе, ни покрышки!
Но страх меж тем притуплялся, потому что алкоголь иначе расставлял в душе значения событий: алкоголь вообще умаляет всё внешнее, при этом делает крупнее выпившее «Я».
Порой в сознании Крата включалось некие штормовые накаты гудящего ветра, которые вовсе заглушали сигнал тревоги. Если бы нарисовать картину его самочувствия, то получился бы Север, пурга в тундре.
Крат увидел на кровати пластмассовый манекен, накрытый до подбородка простынёй. В изголовье кровати рабочий сцены поставил тумбочку, завреквизитом Зоя на тумбочку поставила вазу с цветами, в тени цветов расположила очки и стакан с утонувшей розовой челюстью. Общий свет над сценой снова вырубили и включили круглое фонарное пятно. Дол убежал, все испарились. Лидочка со своим пультом погрузилась во тьму в переднем левом «кармане», в уголке за авансценой. Крат стоял посреди неосвещённой площадки подобно заблудившемуся путнику на лунной поляне.
Ба, он забыл надеть клоунские ботинки! Поздно.
Третий звонок пронзил его, чуть ноги не подкосились, благо, водка поддержала. На полную громкость включили похоронный шопеновский марш, зал притих, захваченный чарами звуков. Оказывается, Лидочка что-то кричит и жестами подзывает его. Он подбежал к ней. Она переключила рубильник на стене, запустив движение занавеса, – сумеречная многоликая трещина стала расти между багряными половинами.
О, жуткий миг знакомства двух сторон!
Занавес разъехался. Музыка смолкла. Круглый сноп света выхватывал из темноты кровать и тело под простынёй, голову на подушке. В зале кто-то хихикнул нервным смешком, и смех передался всей массе.
– Чего ржёте? Я не умер! – произнёс голос Дупы от имени лежащего.
Разразился хохот.
– Эй, стержень, подойди ближе, – произнёс голос.
Все растерялись, включая Крата. Но Лидочка что-то выслушала в наушнике и громко шепнула ему:
– Выходи, реагируй резко, все реплики доводи до зрителей.
Крат вышел на бесчувственных ногах.
– Почему я стержень? Кто тут стержень? – спросил он, расставив руки и поворачиваясь вокруг себя.
– Ты – стержень. Потому что хорошие люди – это графитовые стержни в атомном котле зла.
– Пускай так. Вы звали меня?
– Да, ты вышел в финал областных соревнований «Рыцарь человечности». Ты и твой дружок, который прячется где-то рядом. Вам предстоит с моей помощью и с помощью авторитетного жюри, это наши зрители, разобраться, кто из вас получит первое место и кто второе, последнее. У меня нет родственников. Губернатор… наш бедный губернатор уговорил меня выставить мою квартиру в качестве приза для победителя в этом конкурсе.
– Каков же будет второй приз? – спросил Крат растерянным голосом.
– Вторым призом будет скорая помощь. Но это уже за счёт нашего бедного губернатора, – отозвался лежащий.
– Как зовут вас, добрый больной? – спросил Крат, задрав голову к динамикам.
– Меня зовут Прощай.
– Прощай?!
– Да, поскольку я умираю на радость нашему бедному губернатору. Он вовсе не хочет, чтобы я поправился, ведь тогда ему придётся выдавать главный приз из своих скромных запасов. Несчастный, у него Кризис. На родственников записал всего шесть квартир. Вся надежда на мою смерть. И жить осталось мне один день.
– Так сказал врач?
– Да. Ему не имело смысла «врать», хоть он и «врач». Ему хотелось бы, чтоб я кое-как жил и платил за лечение.
Крат едва преодолел пургу в голове.
– Как вы себя чувствуете, добрый Прощай? – спросил он, вызвав хихиканье в зале.
– Прескверно, добрый стержень.
– Меня зовут Крат.
– Прескверно, любопытный Крат. Левая нога стреляет сильно.
– Тогда вы поменьше разговаривайте.
– А ты мне рот не затыкай!
Крат не знал, что на это сказать, но не пришлось выдумывать реплику, потому что на сцену выбежал санитар – один из рабочих сцены в белом халате. Он встал над больным спиной к залу, пошевелил руками под простынёй и вытащил оттуда ногу больного. Унёс под мышкой.
– Вот так-то лучше, – сказал больной с осторожным облегчением.
Помолчали. Крат от нечего делать ощупал свои ноги, сделал гримасу, покачал головой.
– Интересно, куда её унесли? – с мечтательной задумчивостью молвил больной. – Неужели губернатору?! …Ой, она опять болит!
– Как?! Нога? Всё та же нога?!
– Да, всё та же, тупой стержень! Фантомные боли. Ноги нет, а боль остаётся. Я подозреваю, что, когда умру, мне будет казаться, что я не умер. Останется фантомное ощущение себя и нашего скверного мира. Это будет фантомная загробная жизнь.
– Вы боитесь смерти?
– Боюсь, но не так сильно, как жизни.
– Что за болезнь у вас, дорогой Прощай?
– Сифилис. Надёжная болезнь, в последней стадии. Хрящи и суставы разрушены. Я ухожу по частям, так мне спокойней. В полночь от меня останется одна голова, которая к утру закатится за плинтус или за горизонт. Мне другой доктор так обещал, приятель нашего бедного губернатора.
Крат, цепенея, заметил в первом ряду помощника губернатора, господина Здыбина, известного своим неукротимым гневом и самодурством. Тот уже собрался встать с места, но супруга и секретарша удержали его с обеих сторон. Рядом с этой тройственной четой сидел невозмутимый Рубенс, повелитель купюр, бархатный посредник между людьми и гномами.
Лидочка в мучительной пантомиме, кистью руки изображая гусиный клюв, показывает Крату, что надо говорить-говорить.
– Прощай, а, Прощай? Может, вынести вас на улицу: там светит солнце, – нашёлся Крат.
– А я слепой, мне всё равно.
Крат угадал, что в этот миг зал уставился на красивый букет цветов на тумбочке – и точно: смешки по залу пробежали.
Из-за правой кулисы на сцену выбежал Дол.
– Не верьте ему, благородный Прощай! Я случайно всё слышал… он хочет вынести вас из квартиры.
– А как величают этого выходца из-за угла? – холодно спросил больной.
– Моё имя Дол.
– Ага, второй стержень! Вот что, финалисты, сделайте доброе дело, развлеките умирающего!
– Как вас развлечь? – учтиво поинтересовался Крат.
– Скажите всё, что вы друг о дружке думаете. Кто окажется более искренним, тот будет впереди.
– Такие странные желания! – заметил Крат.
– У беременных свои желания. У больных – свои. Когда настанет твоя очередь помирать, посмотрим, какие у тебя будут желания.
Дол машет Крату, и они тихонько отходят в угол сцены, где шепчутся. Их переговоры слышны всему залу. Дол говорит, что надо разыграть вражду, поскольку этот умирающий – подонок. Крат возражает, он не хочет ссориться и предавать дружбу ради квартиры. Но Дол качает головой и говорит, что всякое публичное соревнование в области доброты есть, заведомо, постановка и фарс, а вот квартира будет настоящая. Значит, надо исполнять волю умирающего и отыграть свою роль до победного конца.
В зале раздались аплодисменты. Крат отошёл от Дола и обратился к публике:
– Но он – мой друг!
– И он – мой друг! – с другой стороны сцены отозвался Дол и после паузы добавил с угрозой, – Но даже ради дружбы я не закрою глаза на его недостатки. Мне истина дороже.
– Почему истиной ты хочешь назвать лишь недостатки, а не то, что во мне есть хорошего? – печально спросил Крат.
Тут нарочито гнусным голосом встрял умирающий.
– Потому что мне легче уходить из жизни, если я вижу, что все люди, даже такие вот рыцари доброты – продажные твари.
– Ему так легче, понимаешь? Понимаешь ты, чёрствый человек! – театральным шёпотом вскричал Дол.
– И напомню вам, стержни, что такими люди и должны быть! Прочь лицемерие! Если главная ценность на земле – деньги, человек должен и просто обязан быть продажным. Вот как наш губернатор, к примеру. Мне и впрямь легче умирать среди подонков.
На этот раз две дамы, ласково ненавидящие одна другую, а именно жена и секретарша господина Здыбина, не смогли удержать своего господина. Топающим, кувалдным шагом господин Здыбин, исполняющий также должность приятеля губернатора, взошёл на сцену.
– Ты как посмел озвучить такие слова, дерьмо собачье! – заревел он, подняв кулак и норовя расплющить смуглое лицо больного; затем попятился, разглядев пластмассу.
Плюнув на сцену, господин Здыбин спустился в зал и сел, играя желваками. В динамиках торжествовал подленький смех умирающего. В рядах сначала робкие, затем дружные аплодисменты вскипели.
– Вот так должно задевать нас подлинное искусство! – с божественной задумчивостью произнёс Дупа; его слова подхватило искусственное эхо. (Неясно, он их произнёс от лица умирающего или от себя лично?)
Помощник губернатора догадался, что было бы правильней, отнестись к этому безобразию легко, демократически. «Играйте, выродки!» – хрюкнул он, и женщины с двух сторон принялись гладить его по пиджаку, улыбаясь, как старое и молодое солнышки.
– Дайте ж, я скажу о моём товарище правду! – воскликнул Дол, глядя в зал с восторгом скандалиста-провокатора, уверенного в том, что публика его поддержит.
– Говори! Жги! – раздались пьяные голоса.
– Он… – Дол отодвинулся от Крата сайдстепом и тощей рукой указал на него, – он всем недоволен, и даже вами, почтенная публика. Он вас называет по-древнегречески «параситами».
– Ты в политику не лезь, ты по-русски говори, – бросили из зала.
– Хорошо, ладно. Он Ирку Брянчикову триппером заразил.
Крат онемел от негодования. Дол знал, что всё произошло как раз наоборот: это она его заразила, и сам же Дол костерил её всеми проклятиями. Ошарашенный вид Крата вызвал удовольствие в зале. Под аплодисменты Дол поклонился и прижал руки к сердцу. Умирающий от души смеялся, он булькал и кашлял. На сцену с отчаянной решимостью вышла женщина в платье горошком – Ирина Брянчикова. (Одноклассница, первая любовь Крата, они встретились через двадцать лет после школы и на час вновь полюбили друг друга, только Ира, сама того не ведая, несла в себе гнойный след какой-то предыдущей встречи.) Она пересекла сцену, издали протянув Долу благодарную руку.
– Спасибо тебе, рыцарь человечности и просто друг. Теперь я знаю, кто меня заразил. Он понесёт заслуженную кару.
– Это же было два года назад, – обмолвился Дол.
– Вот именно! – воскликнула она. – Он должен вернуть мне мужа, который по его вине заразился на своём законном ложе и бросил меня… да, в окно. А этот негодяй обязан восстановить мою семью! По крайней мере, выплатить мне за то время, что я жила без кормильца, – она стрельнула пламенным взором в Крата и потопала вниз, тряхнув кудлатой головой.
Все смеялись, улюлюкали, хлопали.
– Стержни, вы забыли наш уговор! – сладко простонал больной. – Пускай теперь короткий скажет про длинного.
– Мне нечего сказать, – сухо, без игры произнёс Крат.
Дупа страшно кашлянул в динамиках, Лидочка замахала руками.
– Он от армии закосил, вот что, – нехотя произнёс Крат.
Дол побелел.
– Я думал, ты скажешь что-нибудь безобидное, о пьянстве, например, – просипел он в ответ.
– После твоего публичного вранья, я заявляю, что ты врун и трус. И что ты закосил под шизика, а потом состряпал себе новые документы, – каменным голосом заявил Крат.
В середине зала поднялся пожилой кряжистый дядька с пыльной головой.
– Вот кого я пригрел в котельной: дезертиров и заразников! – произнёс больничный завхоз. – Я этих молодчиков на улицу выставлю, и помещение после них обработаю хлоркой! И шмотки выкину, и амбарный замок повешу, – он показал размер замка большими руками.
– Ну что, договорился, болтун?! – надрывно вскричал Дол и присел, подняв плечи и растопырив руки злорадным вороном.
– Теперь вам негде жить, – поцокав языком, подвёл итог умирающий. – Вся надежда на мою квартиру. А получит её более подлый, по закону Дарвина. Ой, рука… моя рука стреляет… санитар!
Подбежал санитар, вытащил руку и умчался на крыльях летучего халата. Багровый Крат посмотрел в сторону умирающего, но гнев его сменился омерзением, которое не нашло себе другого выхода, кроме скрипа зубов.
Вдруг над головой Крата навис Дол и зашипел на весь театр:
– Ща как дам по башке!
Крат обернулся, и. Дол отступил, быстро вспомнив, что друг способен согнуть его в дугу.
– Предлагаю вам устроить дуэль, – сказал умирающий. – Я на всякий случай приготовил пистолеты. Публика выступит в роли секундантов. Пистолеты у меня под подушкой. Они заряжены. У ну-ка достаньте стволы – погляжу, кто быстрей стреляет. И прошу не играть в благородство, не дырявить воздух. Итак, победит выживший. Если оба выживут, победителем я назначу того, кто злей. Если оба погибнут, я подготовил завещание в пользу театра «Глобус». Прошу на сцену главного театрального финансиста – пусть проверит мой документ. И все пускай знают: у нас тут всё по-настоящему до последней буквы, до последней пульки.
Не слишком ли много и бодро болтает умирающий? – подумалось Крату. Он чуть было не последовал примеру Дола, который вытащил из-под головы больного долгий, неуклюжий пистолет. Жестами и отчаянной мимикой Дол призывал напарника сделать то же самое, но Крат из чувства протеста воздержался.
Театр затих. Актёры, забыв азы сценической науки, застыли, как пни, хотя в отсутствие действия должны были бы играть очами, рисовать руками что-нибудь эмоциональное в воздухе, делать проходки. И тут на сцену аккуратным шагом поднялся компактный плюшевый Феникс Рубенс. Он близко склонился к больному и, не смущаясь пластмассы, тихо произнёс:
– Как бы мне взглянуть на упомянутое завещание?
Глава 14. Убийство
Многие впервые услышали его голос – высокий глуховатый голос счетовода.
Тем временем Дол прицелился двумя руками в былого друга.
– И ты хватай! – торопил Крата умирающий.
Крат чуть было не послушался, но удержался. Получилась дуэль с одним пистолетом на двоих. Лидочка и монтировщик сцены, который был наряжен санитаром, принялись швырять на сцену пиротехнику – блеснули огни, громыхнули выстрелы, застелился, заклубился дым, над которым виднелся лишь голубой берет с белый помпоном. В шуме и дыме раздался громкий стон, затем стук упавшего тела.
Когда дым рассеялся, все увидели Феникса Рубенса, лежащего возле кровати. Дол выронил пистолет, в его глазах читался ужас. Крат поспешил к Рубенсу, тронул руку: «Он мёртв», – произнёс без голоса.
Поехали багровые завесы… спектарь оборвался, как струна. Публика смотрела на занавес, из-за которого просачивались шаги и голоса. Через долгую минуту Лидочка по громкой связи объявила, заикаясь, о гибели Феникса Рубенса, коммерческого директора театра «Глобус».
Никто не пошёл в кассу требовать свои деньги обратно: впечатлений вполне хватало на рубль. Зрители медленно вытекали из театра, дробясь на группы и отдельные дымящиеся фигуры.
А на закрытой сцене действие стало ещё напряжённей. Следователь, участковый и заместитель городского прокурора, что оказались в числе зрителей, повели допрос прямо над телом. Допрашивали актёров, Лидочку, монтировщиков и осветителя. Вскоре приехали судмедэксперт и городская скорая. Всех привлекал манекен на койке, но заниматься следовало телом на полу. Дол стоял, понурив голову, как выключенный фонарь. Крат сканировал глазами пол, начав собственное расследование, поскольку официальное подозрение уже выбрало себе фигуранта – его друга. Следователь грубо кричал на Дола, требуя повторить все движения последней сценической минуты.
Здесь же показался Дупа, потоптался и, шурша ляжками, покинул сцену. За ним направился заместитель городского прокурора (зампрок): похоже, они состоят в приятельских отношениях. Районный следователь несколько сбавил тон, однако, продолжал давить на Дола. Лидочку ради более вольного сквернословия отпустили, тем более что пуля ударила не с её стороны. Скромный участковый молча заполнял протоколы допроса, используя приходно-кассовую книжку из бухгалтерии театра.
Крату казалось, что он догадался, кто организовал убийство, лишь не знал, кто выстрелил. Неужто Дол?! Нет, нет, нет! А, впрочем, он мог быть обманутым и воспользоваться заряженным оружием как незаряженным.
Теперь Крат вроде бы понял назначение пьесы и, в частности, пиротехнической вакханалии, устроенной для того, чтобы заглушить выстрел. Потом следователь взялся пугать Крата, но отступил, вспомнив, что тот вообще не брал пистолет в руки.
Крат отвечал односложно, а сам решил не уходить отсюда, покуда не раскроет преступление.
Эксперты увезли убитого, забрали длинные клоунские пистолеты – один подняли с пола, другой достали из-под подушки. Приехавшие оперативники посадили Дола в обшарпанный воронок и увезли в кутузку. Исчезли Вадик-Светлячок и монтировщики сцены.
Крат очутился один на старых подмостках над небольшим тёмным пятном. Что-то ещё произошло на сцене, кроме актёрских действий. Быть может, он даже видел это, но не успел умом зацепиться. Теперь это неприметное чьё-то участие дразнит его, выглядывая из-за кулисы памяти, позыркивает в какую-то дырочку. Так между кадрами вставляют инородный план: добавочный кадр, который мигнул и – поминай как звали. Попробуй поймать его в памяти, разглядеть! Но он был!
Крат впервые стоял на сцене в таком одиночестве. Зрительские кресла открытыми зевами обозначали отсутствие публики; они ждали шёпота, плотного веса, поёрзываний, однако ничего этого не было, и они замерли, оцепенев спинками и подлокотниками, готовые ждать без устали. В их исполнении отсутствие зрителей получилось таким же значимым, как присутствие. Стёршиеся ковровые дорожки в проходах, фальшивый бархат занавеса, фальшивый хрусталь огромный люстры – но впечатление настоящее: театр!
Этот зал всё видел, здесь каждая вещь знает правду, и только Крат, которому не терпится узнать правду, её не знает.
Он зашагал по сцене, стороной обходя пятно. Тронул дужку кровати – отдёрнул руку: нельзя трогать. Потёр тронутое место рукавом. У него чесались мозги, он был уверен, что разгадка рядом.
В глубине здания открылась дверь, и послышались голоса: там перемещались главреж и зампрок. Крат на цыпочках забежал за правую кулису: он всё равно останется здесь и не потому, что отныне ему некуда податься.
– Ох, напугала! – прошептал он Лидочке.
Она притаилась там же, за правой кулисой. Сделав зверское лицо заговорщика, Лидочка позвала его следовать за ней. Двинулись гуськом. После нескольких поворотов они отдалились от ушей Дупы, хотя ещё слышали его поступь, сопровождаемую дрожью здания, и в этом топающем гуле миражом обозначалась туша главрежа на иксообразных ногах.
Лидочка открыла некую дверь в стене – у неё получилось легко, должно быть, оттого что недавно вышла оттуда. На памяти Крата эта неприметная дверь с поблекшей римской цифрой ІV всегда была закрытой, никому не нужной. Лидочка поманила его и повела по чугунной лесенке вниз. Ступени спускались круто. Он чуть не свалился на неё, но она лишь кокетливо хмыкнула. Спустились в подвал; здесь горел рыжий, какой-то старый свет. В обмотках и лохмотьях тянулись вдоль стены по левой стороне металлические трубы.
– Тепловой коммутатор, – сказала Лидочка и улыбнулась.
Улыбка в таком тоскливом пространстве показалась ему чудом.
– Я здесь никогда не бывал. Странное место, – заметил Крат, склонный вслух примечать очевидные вещи.
– А чего ты шёпотом говоришь? – Лидочка взяла его под руку. – Самое странное, когда в городе нет света, здесь он горит, правда, тускло.
– Мы с тобой как жених и невеста, – заметил Крат. – Только неизвестно, впереди загс или морг?
– Для мужчины это почти одно и то же, – Лидочка прижала его локоть к себе, там, где сердце и маленькая грудка.
Подвальный романтизм обстановки на время заслонил от Крата убийство, но он опомнился.
– Ты знаешь, кто стрелял?
– Не-а.
– А под кроватью никого не было? – спросил Крат.
Они медленно ступали по проходу. Где-то капало, напоминая об утекании времени, о протечке жизни.
– Не знаю. Почему-то я туда не смотрела, и край простыни довольно низко спускался, чуть не до пола. Теперь я не уверена, что там никого не было.
– И мне так чудится. Или за задником. Кто-то ведь стрелял. Конечно, будет баллистическая экспертиза, они установят, из какого пистолета и откуда стрелял убийца, – рассуждал Крат.
– Но разве можно выстрелить через заднюю кулису? Там нужно сделать отверстие! – возразила она.
– А я проверю. Скажи, как ты узнала, что я остался в театре?
– Следила за тобой.
– Зачем?
– Ты меня интересуешь.
– Почему?
– Ты единственный, кто не приставал ко мне.
– Единственный? А Дол, например?
– Приставал.
– Неужели?! А Дупа?
– Ну… нет, у него другие интересы, он специалист по умам. Хотя… – она задумалась, разгадывая какие-нибудь слова, взгляды, прикосновения, под которыми могли бы прятаться флирт и секс.
Крат перебрал всех, даже упомянул Вадика, у которого, по выражению Дупы, «изюминка слабоумия зарыта в голове», но и тот, оказывается, приставал к Лидочке. Крату прежде казалось, что она чиста, как новый снег. Если говорить вообще, то Крат с женщинами наивен. Ему всегда казалось, что чистота служит высоким подножием девушке. Если она чиста, мужчина к ней без настоящей любви не имеет права подойти, и не осмелится. Только любовь поднимает мужчину на высоту чистоты. При этом он видел, что циник-хам или самец-охотник ничуть не боится чистоты, потому что видит не свет, а добычу. Правда, девушки достаются таким охотникам куда чаще, чем страдающим влюблённым.
– Ну а ты? Как ты на это отвечала? – спросил он с неприязнью к вопросу.
– Я выбирала, – ответила технологически. – И некоторым доставалась. Ты думаешь, в жизни всё должно быть серьёзно, да? – она, извернувшись, заглянула ему в глаза. – Ты очень мечтательный.
Он хотел ей сказать, что мечтательность делает мир содержательным. И если та же Лидочка не достойна мечты, то и обладать ею неинтересно, ведь шлюх-то кругом завались, однако промолчал.
Лидочка не была в него влюблена и вряд ли была способна в кого-то влюбиться вследствие прохладной пустотности своей души, но Крат её заинтриговал своим безразличием. Победы над волокитами ничего для неё не значили, поскольку то была необходимая дань с их стороны – дань половому влечению вообще и её прелестям в частности, но вот нешуточный мужчина смотрит на неё без желания. Она взяла его образ в свою память и часто ощупывала внутренним вниманием, и даже привыкла к такому занятию. Крат оказался для неё запретным плодом. Она хотела почувствовать его, ощутить, разгадать, но самой приставать было несподручно. Надо, чтобы он её захотел, тогда она его отведает и успокоится. Или наоборот: они склеятся в пару.
Два года назад электрик Вова, был в театре такой, затащил её в подвальную каморку… потом, в день увольнения, оставил ей ключ. Здесь некоторые работники театра побывали, заведя в душе потайной ящичек, имеющий форму комнатки с клеёнчатым топчаном и раскинувшейся на нём Лидочкой.
Она открыла дверь, включила свет.
– Ого, двуспальная кровать! – заметил Крат.
– Или полутороспальная. Или односпальная. Смотря с кем тут находишься, – сострила она.
– А ты оборотистая девчушка, – скучным голосом отметил Крат, потеряв к симпатичной Лидочке интерес (прощай, ещё одно нарисованное очарование!)
Она принюхивалась и с удивлением озиралась по комнатке.
– Здесь кто-то был. Запах… одеколон мужской… или не одеколон.
Крат заглянул под кровать, принюхался, однако, нюх у девушек несравненно лучше.
– Лида, послушай, ты можешь оставить мне ключи? Мне некуда пойти, и главное: мне нужно здесь остаться, в театре.
– А я? – спросила она, уставившись на него с готовностью обидеться или разозлиться.
Есть простое различие между людьми хорошими и плохими: хороший человек, если им пренебрегли, обижается; плохой злится и норовит отомстить.
– Ты… не знаю, Лидочка. Видишь ли, я так и не долечил ту болезнь, о которой со сцены заявил Дол, – ловко соврал Крат.
Пунцовая от злости, она выбежала, пнув каблуком дверь. Он скривился в полуулыбке, вместившей жалость, брезгливость и досаду. Её шаги поглотила тишина. Ключ торчал в двери, ещё покачивая цепочкой с брелком в виде Красной Шапочки. Крат отправился вправо – исследовать подвал.
