Buch lesen: «Шамбала», Seite 27

91

Все долгие часы не могу сомкнуть глаз. Только это происходит – передо мной Ксан; живой или мертвый, кричит или улыбается, но лицо его, как отпечатавшийся диафильм, скользит перед взором, затрагивая любой нерв, и я вздрагиваю, кричу, дергаюсь. Мучения, сродни которым нет ничего на свете.

В замерзшей тишине слышу, как скользит по камням вода. Где-то раскрываются двери. Кого-то ведут. Двери закрываются, скрипят, стонут, уставшие, слышатся спокойные голоса и размеренные шаги. Как хорошо, что у меня теплые ботинки… И плотная резиновая подошва… Поворачивается замочная скважина. Это моя дверь. Ну вот, за мной пришли. Теперь они знают, что нас с Киану можно друг другом шантажировать. И долго ли мы так выдержим?

Дверь распахнулась: передо мной Эйф. Стоит с каменным лицом и таращится, как если бы видел впервые. Входит охранник, связывает мне руки, выводит в коридор.

– Куда?

– Во Второе отделение.

– Сами справитесь?

– Обижаете, товарищ лейтенант, – улыбается капитан.

– А что с остальными?

– За ними пришлют машину через полчаса. Поможете вывести? Есть там один очень уж буйный…

– Наслышал. Самого Грифа поколотил.

Они засмеялись. Охранник перекинул меня в руки капитана. Тот схватил и с особой жесткостью повел в сторону выхода – туда, откуда нас привели. Всюду охранники, у каждой двери по двое, нигде от них не скрыться. Все смотрят прямо, никто не шелохнется; у каждого оружие наготове. Эйф ведет меня к лифту, а по лицу катятся слезы. Чешутся руки его ударить.

Выводит меня на улицу, вдыхаю запах травы, полевой земли. Только что кончился дождь. Хотя бы смогу насладиться этим запахом перед тем, как умереть.

За оградой – пустырь, ни единой души, только личный автомобиль Эйфа, черный BMW на котором он отвозил нас на Инаугурацию. Руки не освобождает, проверяет, крепко ли связаны. Садит на переднее сиденье, двумя наручниками цепляет к дверце машины – так, чтобы не сумела повернутся в его сторону. Его ладони – в моей крови, запястья пачкают кожаный салон. Садится за руль, заводит мотор. Здесь по-прежнему стоит запах его одеколона, а меня нещадно мутит, и от этой нескончаемой тошноты хочется скорее отдать богу душу.

Он выезжает на магистраль, время от времени чувствую на себе его взгляд. Катятся слезы, появляются первые признаки истерии. Но молчу. Храню спокойствие, чтобы в один момент наброситься на него и свернуть шею. Слезы скатываются по стеклу, дверце, падают куда-то на пол, коврики, ноги… Пожирает отчаяние: ему безразлично мое существование. Этот удар попал не в спину – в сердце. Я могла предвидеть все, только не это предательство. И хотя всеми силами пытаюсь поддерживать огонь ненависти, внутренние резервы отказываются подчиняться, боюсь признаться, что мне уже все равно – и крепко засыпаю, уронив голову.

Просыпаюсь оттого, что он несет меня в сторону реки. Утопить? Кладет меня на берег, в густую мягкую траву, смачивает тряпку в воде, начинает промывать рану на шее. Я вскакиваю, как ошпаренная, налетаю, начинаю колотить.

– Ненавижу тебя! Комитетник! Подлый ублюдок! Предатель! Как только тебя земля носит! Ты сгоришь в аду!

– Кая! Кая! – зовет он, но я не слышу этого.

Вот она – стена ненависти, она застилает своей пеленой каждое мое деяние, она дает мне силы жить.

– Ты смотрел на это! Смотрел на все эти пытки, на Ксана, на Кару, Киану – и ничего не делал! – сквозь слезы вопила я. – Ты видел, как они истязали их, вырывали кожу, кололи пятки, колотили дубинками – и ты ничего не сделал!.. – отхожу назад, держусь за живот.

Меня страшно мутит. Начинаю задыхаться. Удар прикладом повредил что-то внутри, легкое или какую-то кость. Падаю, опускаюсь на землю. Чувствую привкус крови во рту. Обхватываю себя руками, хватаю ртом воздух. Да что со мной?!

– Куда ты меня везешь? – плачу, как ребенок. – Ты хочешь меня убить, да? Тебе это приказали сверху?

Он подходит, садиться на землю, заставляет меня откинуться на него.

– Я выжидал. Я должен был выждать. Любой мой необдуманный поступок – и вы бы все погибли. Кто тогда сумел бы вас вытащить?

Я плачу и не могу остановиться.

– Я тебе не верю!

– Шшш… – как всегда успокаивает он.

– Там Киану… – всхлипываю. – И Кара… – теперь начинается икота, но мне уже все равно.

– Я вытащу их. Их уже должна была забрать машина.

Смотрю на него сквозь слезы, лицо горит, глаза болят и ноет все тело, как если бы по нему прошлись грейдером, – и поражаюсь: неужели он и правда так чист?

– Нужно продезинфицировать раны, – говорит он.

Пытаюсь встать, не получается.

– Просто отвези меня. Я не могу…

Он снова берет меня на руки, и вдруг все тело пронзает адская боль. Не могу молчать. Эйф собирается с мыслями, кладет меня у воды.

– Что это?

От боли перехватывает дыхание.

– Не знаю.

Он промывает руки, рану на шее, лицо, использует какой-то едкий антисептик; аккуратно собирает волосы и откидывает их на плечи. Неслышно течет река, плескаются рыбешки на мелководье, благоговейно шумят кроны деревьев, стучит вдалеке дятел. Мне по-прежнему больно, но я в его руках; смотрю на его лицо и слышу шепот:

– Бедная, бедная моя Кая… Это я должен быть на твоем месте…

92

Совсем скоро тронулись в путь. Тьма завладевала округой постепенно, ночь вступала в свои права. Время тянулось степенно, спокойно, и с каждой минутой боль накатывала новыми приступами, то заставляя впадать в беспамятство, то холодеть от ужаса.

Он привез нас в какую-то заброшенную хижину, и, ни минуты не медля, отнес внутрь. В голове все мешалось, всюду полумрак, даже не запомнить обстановки. Усадил в широкое старое кресло, заставив откинуться. Я тяжело дышала.

– Я должен освободить тебя от одежды, – безапелляционно заявил он.

– Нет, пожалуйста… – взмолилась я. – Так больно! Я больше не могу…

– Чшшш… – он наклонился и твердо произнес: – Ты должна забыть о боли.

Его руки орудовали над моей формой. Стянул мастерку, разорвал нательную майку, завязал под грудью. Его лицо изменилось в одну секунду. Я уже ничего не чувствовала, и, признаться, было бы безразразлично, заставь он меня раздеться донага.

Он постоянно переходил с места на место, доставал коробки, аптечки, ножи, какие-то инструменты. Потом подошел совсем близко, неся в руке стакан с темной жидкостью.

– Пей. Пожалуйста, не упрямься, – он взял лицо в руки. – Смотри на меня, слышишь? Смотри на меня. Не вздумай отключаться.

Я глотала, не чувствуя вкуса, через секунду жидкость уже обжигала горло и пищевод; совсем скоро ввело в беспамятство. Но я кричала, потому что он резал острым ножом где-то под ребрами. По ним ручьем текла кровь, согревая оледеневшее тело. Потом он орудовал иголкой, тупой, отвратительной. Прижигал раны и, наконец, крепко перевязывал бинтами весь корпус. Я все еще не могла отключиться, что-то мешало. Чувствовала все.

Потом явилась Тата; возникла из ниоткуда, точно фантом из пыли, и кругом стало как-то неуютно. Рядом с ней мельтешила еще одна фигура, высокая, тонкая, но вскоре и она куда-то пропала. Белые волосы Таты мелькали то тут то там, ее руки грубо касались моего тела, оказывая помощь. Они с Эйфом постоянно о чем-то переговаривались; я улавливала отдельные слова, но не могла соединить их в цепочку. Когда они делали надрезы или поливали раны антисептиком, я неимоверно кричала, впадала в секундное беспамятство.

– Эйф, у тебя руки трясутся, – прошептала надо мной Тата, – дай сюда иглу, – и она стала орудовать над ребрами. – Лучше бы ты думал о чем-то более важном, чем эта девчонка. Она никто, просто пешка. Свою работу выполнила. Смерть для нее даже лучший исход. Когда ты стал таким дураком? Ты меня разочаровываешь, Эйф. Я так долго тебя знаю. Ты должен быть на пути в Седьмую провинцию и исполнять приказ. О чем ты вообще думаешь? Они вздернут тебя до того, как кончится эта бойня…

Эйф ответил что-то краткое из темного угла комнаты, и больше они не разговаривали.

Покончив с этим кошмаром, он перенес меня на кухонный стол, снял всю одежду, кидаясь проклятиями. Благом стало то, что не видела всего этого. Он омывал меня до тех пор, пока не избавил от грязи и запаха тюрьмы. Потом накладывал еще несколько повязок на руку, ногу, шею. Где-то достал мужскую светлую рубашку – такую большую, что я в ней утопала. И когда укладывал в постель, я сказала то, что давно хотела сказать, но только набиралась сил.

– Я люблю тебя.

Наверное, он замер, всего на секунду, а, может, все это мне приснилось. В конце концов, пытки комитета могли сыграть со мной злую шутку, выдавая желаемое за действительность. На самом деле, просто хочу верить в то, что он это услышал.

Такие люди, как я, не созданы для выражения чувств. Для того, чтобы осознать некую привязанность, у нас уходят годы, порой и вся жизнь, – до тех пор, пока пламя утраты не выжжет свой чудовищный узор на израненных сердцах. И когда ночью мы просыпаемся от щемящей тоски в груди – становится слишком поздно для тщетных попыток что-либо изменить.

93

Следующие несколько суток находилась без сознания. Не знаю также, какими путями Эйф пытался вернуть меня домой, и что творилось кругом. Впервые в жизни вынужденное положение и воля посторонних контролировали мою жизнь. Очнулась я в нашем доме, в долине; в своей постели, пахнущей сеном и луговыми цветами, на старенькой подушке, куда неким чудом попадал единственный вечерний луч солнца. Ломило все тело, зудели кости и мышцы, но я знала: все наладится. Кончились пытки, избиения. Больше не станут терроризировать жизнями дорогих людей. Я дома. Эта земля дарует мне ту силу, с которой готова буду ринуться в бой.

На теле по-прежнему рубашка, которую достал Эйф. На старом, на совесть сбитом стуле висят тренировочные брюки – как и оставила, прежде чем уехать на рассвете бесконечно далекие месяцы назад. Встать и двигать корпусом оказалось почти невозможно: всюду пронзает тупая боль, и с настороженностью опасаешься, как бы ни закровоточили раны. Кое-как с горем пополам нацепила брюки. В уборной подняла кусок зеркала: лицо чистое, бледное, глаза здоровые, только на шее останутся шрамы из-за незаживающих ран. Во всем доме – тишина, но внизу слышатся негромкие спокойные голоса, похожие на флегматичную мелодию. Дом! Я дома!

Так быстро, как только могла, спустилась в столовую. Герд, Натаниэль, Руни и Эйф сидят за столом, мирно ведут диалог. Мальва несет в руках старый алюминиевый чайник. Я ей широко улыбнулась.

– Господь спас тебя, душа моя, – выдохнула она. – Таково твое предназначение.

Как всегда не придав значения ее высокопарным словам провидца, я проковыляла и крепко прижалась к сухонькому телу женщины. Моя бедная, заботливая Мальва; наша мать, наша кормилица, наша Дева Мария.

С улицы вошла высокая, стройная фигура, облаченная в самую обыкновенную рубашку и несуразную, старую юбку нашей кормилицы, которая оказалась слишком велика. В костлявых запястьях еще теплилась сила, в волосах – заметно поредевших – все еще сверкала синева, и мелькали блики в этих удивительных раскосых глазах. Лишь Белая Земля могла бы породить такую красоту и очарование. И только злое провидение рока способно было лишить эту красоту истинной жизни.

Это была Кара, и я едва не лишилась рассудка, тысячу раз моргнув глазами, прежде чем поверить увиденному.

– Кара! – все называла имя, пока хромала к ней.

Поначалу она опешила, как если бы так же, как и я, увидала призрака далекого прошлого. Наши тела переплелись в объятиях, и так мы простояли долгие и долгие минуты, не обращая внимания на брошенные в наш адрес фразы. Она здесь, в моих руках, живая и невредимая, ее длинные волосы переливаются синевой воронова крыла, ее фигура – еще более тонкая, чем прежде – трепещет под пальцами; я чувствую, как бьется ее сердце и как взволнованно она дышит. Ждала ли и она этой встречи так же, как ждала я? Моя милая, моя бесценная Кара… Кто я без тебя? Кто, если не ты, спасет меня от всех кошмаров этого мира? Кто, если не ты, станет мне путеводной звездой темнейшего из самых темных царств?..

– Как я могла надеяться, что ты вернешься? – вторила один и тот же вопрос.

Долго мы так стояли, пока, наконец, немного не разошлись, по-прежнему держась за руки. Я улыбалась, глядя в ее глаза. ее горести я уясню позже, и позже помогу ей пережить все Моя Кара…

Но что-то заставило обернуться назад. Все это время они рассматривали нас, улыбаясь где-то глубоко в душе; я это чувствовала. Но вот они: Герд, Натаниэль, Руни, Эйф… Почему так мало? Почему считанные люди? Где остальные? Чувствуя, как что-то давит изнутри, резко обернулась к Каре:

– Где Киану?

Ее глаза – некогда те самые, что могли оставаться бесстрастными долгие и долгие часы – в один миг изобразили неподдельный испуг. Нет, она уже совсем не та Кара. Ее словно отбросили на много лет назад, превращая в затравленного ребенка, что дрогнет при малейшей угрозе. То, что сотворил с ней Комитет, навсегда станет чудовищным отпечатком, во многом определяя ее будущую жизнь.

– Орли? – едва не плакала я.

– В нее выстрелили на задании, – отозвался Герд. – В сердце.

– Как и Ной, – прижала ладонь ко рту, чтобы не закричать.

Я обернулась в их сторону и посмотрела на Мальву. Она замотала головой, отставляя чайник в сторону и что-то бубня себе под нос. Нат рассматривал пальцы своих рук, вовсе страшась этих разговоров. Руни едва слышно плакала. Эйф сидел прямо, уверенно, отстраненно. В груди поднялась волна зверской, непреодолимой тоски, как будто я теряла и его – здесь, сейчас; навсегда.

– Что случилось?

Эйф резко встал, поправляя форму.

– Пойдем, – мягко обратился, – надо поговорить.

Я глянула на Кару, и она молча кивнула, одобряя. Пахло жареным: происходило то, о чем я снова не была осведомлена; что-то необратимо страшное.

Мы вышли на улицу, направляясь к тому самому злосчастному бревну, где мы с Киану ссорились тысячу раз на день. Эйф помог устроиться как можно удобней.

– Как ты себя чувствуешь?

– Бывало и лучше, – попыталась улыбнуться, но видя его уставшее, печальное лицо, прекратила эти бесплодные попытки.

– Я оставил вам несколько аптечек и нужные лекарства, сказал Мальве, что нужно делать с твоими ранами. Только прошу, веди себя осторожно. Если разойдутся швы или закровоточат раны, это может плохо кончится. Не надо больше бросаться в драки, Кая. Обещай мне.

Это заставило меня улыбнуться, он тоже расслабился на секунду.

Я положила голову ему на плечо, все еще уставшая, подбитая, больная. Как бы я хотела вот так сидеть с ним всю жизнь, смотреть на закат за деревьями, вдыхать аромат смолы, долетавший с сосен и елей, чувствовать его сильное плечо, знать, что не каждое событие зависит от тебя самой, что есть тот, кто в силах поддержать и ободрить. Господи, как же я изменилась!

– Мне очень жаль Ксана, Эйф.

– Он был лучшим. Лучшие всегда уходят рано.

– Ты так скоро смирился с этим.

– Не смирился. Жду лучшего часа, чтобы отомстить. Ты не должна была проходить через эти пытки. Все вы. Весь наш народ… И я… Но мои методы несколько иные, чем ты привыкла видеть.

Я молчала, понимая, что раны все еще свежи, что кошмар – по-прежнему реальность, что этот шрам останется со мной навсегда и что излечить его не сможет никто, даже время.

– Я должен рассказать тебе кое о чем, Кая, – серьезно произнес Эйф, крепко держа меня за спину рукой. – Я не знаю, где Киану и что с ним. Тате удалось вытащить их обоих, но парня подстрелили в ногу, – я дернулась, – возможно, ему удалось скрыться. Но если нет… значит, он уже мертв, – он немного помолчал, давая мне возможность справиться с потрясением. – В Ущелье я тоже неспроста. Когда вас схватили, меня вызвали наверх и приказали заняться организацией бомбардировки. Ущелья, – добавил в конце. – Вчера вечером Пятый сектор покончил с последним министром, сегодня утром пришла новость о гибели старшего сына Правителя – Министра Энергетики. Страшно представить, что у них там сейчас твориться. Сразу после этого поднялись восстания мирного населения, они вломились в столицу, пока стражи не сумели их задержать на въезде в центр города. Президент отдал тайный приказ бомбить приграничные города рабочих провинций и те, что близко к границе Метрополя. Это станет залогом молчания всей нации. А люди бросаются к границам и просят помощи у соседних государств.

Я выпрямилась, глядя ему прямо в глаза.

– Когда?

– Через несколько дней. Не могу сказать точней.

– Твои родители…

– Их уже не спасти, – горько констатировал он.

– Эйф! – почти взмолилась я. – Я… я могу их вывести! Я буду их выводить! Свою тетку, Марию, Вита, Бону, Артура, их детей…

– Кая, – Эйф схватил меня за плечи, развернул к себе, – слушай внимательно. Твоя жизнь мне дороже любой другой на этом свете. Вас с Карой я переправлю в Ас-Славию, хочешь ты того или нет. Здесь начнется кровавая бойня, живым не выйдет никто. Это ты понимаешь?

– А что с остальными?

Он отпустил меня, отвернулся в сторону леса.

– Все ваши решили остаться. Тут я им не приказчик.

– Эйф, я приведу свою тетку и семью Вита сюда. Иначе не могу.

– Этот дом, – он обернулся, глядя на фасад, – может стать могилой. Я знаю, что в этом мне тебя не остановить, но подумай дважды, прежде чем это сделать.

– Хорошо.

Неспешно развернулась, приблизилась к нему и прижалась губами к его губам. Тысячи молний бегут по телу, раскрываются новые горизонты, и пронзительно кричит сердце о том неминуемом, что грядет. Я снова плачу. Это уже не остановить. Он обхватил меня руками, зарылся в волосы, нежно касается шеи. Мы отстраняемся, упираюсь лицом ему в плечо.

– Надеюсь, – шепчу, – что когда буду кричать, ты меня услышишь.

– До самой смерти, – отвечает он.

Не могу разорвать это объятие. Но приходится быстро утереть слезы и подняться на ноги. Мы направляемся в дом. Он помогает мне дойти.

94

Быть может я хотела навсегда остаться прикованной к постели, быть может слезам угодно было излиться на подушку, быть может, продалась бы душа – кому угодно, хоть дьяволу, – но война заставила подняться с колен на ноги и идти дальше, дальше, иссушая душу, изводя тело, превращая каждого человека во что-то зверское.

Медлить было нельзя, спасением могла бы стать каждая минута; и сразу же, едва сумела сделать несколько шагов самостоятельно, я, не встретив преград на пути, отправилась в дом тетки. Зудели ноги, и ребра пронзала пульсирующая боль. К чертям обещание, данное Эйфу! Как же мне спасти свой народ, если даже родная земля не в состоянии отдать мне часть силы, вознаградить даром во имя правого дела?!

– Спасите! – верещал голос. – Спасите!

– Да тише, ну! – обозлилась я.

– О-о-о!.. – нервно протянул голос тетки. – Армина, неужели ты восстала, чтобы отомстить за свою дочь?

Отошла от двери, полная неясной смуты.

– Тетя, да это же я, Кая. Кая Корбут или как вы меня там можете звать… Что вы несете?

– О-о, теперь я вижу, что это ты, дитя Армины, сестры моей, – но не сестра моя. Только больно уж ты стала худа. Не иначе, как со дня на день отдашь Богу душу.

Поведение этой женщины настораживало пуще прежнего. Половину ее лица сокрыла тьма беспросветного затхлого жилища, другая же часть отражала бледность человека, обреченного до конца дней своих блуждать в муках ада.

– Армина, Армина! – Мария выскочила из своей постели – грязная, неотесанная, помятая – и кинулась мне на шею.

– Что с твоей матерью? – серьезно спросила, глядя в блестящие глазки Боны.

Мария отпрянула, глянула на родительницу и с испугом снова кинулась на шею.

– Она сошла с ума! – в ужасе прошептала девочка, отчаянно цепляясь за воротник мастерки. – Она все время говорит какие-то странные вещи, зовет тебя, Армина, и папу… Потом ходит до дому, шелестит юбкой, гремит посудой – так громко, как будто война уже началась!.. Снова садится в кресло и раскачивается, раскачивается… Она не узнает меня, Армина! Я боюсь ее!

Дрожащее тело сестры не знало пищи долгие дни, ее запястья стали такими тонкими, точно паутина, лишнее движение – и кости сломаны. Под глазами легли обширные тени, лицо сузилось, ввалились щеки и посерел весь ее призрачный облик.

– Когда ты в последний раз ела?

– Не помню, – хныкала она.

Я схватилась за голову: что же делать, черт возьми? Что же делать со всем этим, господи боже?!

Потом несколько раз выдохнула, взяла себя в руки и поплелась на хромых ногах в кухню, но там, как и всюду – ни крохи еды, одна вода и та протухла, покрылась какой-то плесенью.

Это был настоящий голод. Он начался много месяцев назад, поглотив разом всю нацию Белой Земли. Быть может в те минуты, когда я довольствовалась объедками, предназначенные свиньям – теми дарами, что потчевала тюрьма Комитета, – эти люди вовсе не видали пищи и страшились ходить даже за водой в здешний колодец.

Голод. Он пришел неожиданно. Так странно осознавать, что и эта кара достигла всех нас.

Нервы сдавали теперь, после всех кошмаров; я не сумела продержаться и двух недель, как иная мелочь способна была лишить духовных сил.

– Вы что-нибудь вообще ели? – повышая голос, не сдерживалась я.

– Я… Кая… ой, Армина, миленькая, ну не злись, пожалуйста! – истерично, боязливо всхлипывала Мария. – Я…собирала траву за домом… и листья. На деревьях!

– Где Вит?

– Я не знаю!

– Хватит истерить, Мария, – твердо выпалила я. – Когда ты его в последний раз видела?

Вид моего злого солдатского лица с серыми впалыми щеками заставил ее на несколько секунд собраться и сосредоточить мысли на чем-то ином, кроме себя самой.

– Не помню… Неделю, может, две назад.

Я собралась выйти из дому и прошмыгнуть в дом Артура, но сестра вцепилась мне в рукав, не отпуская, норовя его порвать.

– Нет, Армина, не уходи, пожалуйста! Мне так страшно! Я тут сижу много дней и ночей, и мне так страшно!.. Побудь лучше с ней, Армина! Она так тебя звала… все время звала…

– Она звала не меня, – облокотилась о старый комод, чувствуя боль в ноге. – Она звала мою мать.

– Мы думали, ты погибла! Тебя застрелили! Мама говорила, что Комитет добрался и до тебя!

– Не мели ерунды. Ему никогда до меня не добраться.

Выпрямилась и снова взялась за ручку двери.

– Нет, Армина, не уходи! – рыдала Мария.

Я резко обернулась, схватив ее за локоть.

– Я хочу всего лишь принести немного еды, иначе ты сегодня же отойдешь в мир иной, ясно тебе, эгоистичная ты девчонка! Хотя, что тут удивительного – как и все Корбуты.

Она, впервые услышав от меня прямой упрек, отпустила мою мастерку, отступила. При скудном свете, лившимся из маленьких завешанных окон, я вдруг увидала не семнадцатилетнюю барышню, но маленькую девочку: ей всего двенадцать, и в этом мире она совершенно одна. Мать и отец ее пали жертвой неясных доселе обстоятельств, не оставив ничего – даже памяти. В глазах ее – потерянность, в тонких руках – ни капли силы, в душе – черная дыра, и не познает сердце ее ни любви, ни счастья. Поколение утраченных лиц, что сгинут в безвестности и отчаянии пустоты. Не знать покоя тому, кто прошел войну. Во снах их будут преследовать сцены убийств и насилия, и наяву перед глазами навсегда отпечатаются картины смерти, что коснется любого проходящего мимо живого существа. Господи, слышишь ли ты там, на своих небесах, и если да, молю: даруй нам свободу! Не нужно нам благ всечеловеческих, не нужно нам славы мирской и ясных ликов. Даруй нам одну лишь свободу, чтоб могли мы идти по этой земле и в страхе вечном не оглядываться…

Не выдержав зрелища этих бесцветных глаз, я несколько раз моргнула. Что же сотворил со мной Комитет?.. Нервы уже не те, дрожат пальцы и поджилки, слезы льются каждый раз, едва завижу неладное; и что же ждет меня дальше? Минувшие пытки – лишь миг, но вскоре и он даст о себе знать, превратив меня в рабу. Нет, дух свободы им не покорить! Только не тот дух, что теперь горит пламенем в моем сердце!

– Идем со мной, – тихо произнесла я.

Мария оглянулась на мать, и в сердце моем кольнуло что-то неясное.

– С ней все будет в порядке. Мы ненадолго, – попыталась утешить сестру.