Buch lesen: «Шамбала», Seite 26

86

Доехали довольно скоро. Эти автомобили метрополийского отдела Комитета двигались бесшумно, мягко, точно крадущиеся гепарды. Я не знала, кого схватили наверняка, но с ужасом думала о том, что ждет нас в следственном изоляторе. На самом деле теперь я начинала осознавать, что никто мне не поможет. Если Герду и кому-либо еще удалось скрыться, едва ли они рискнут хоть мизинцем ради нашего вызволения. Наставник предупреждал о таком исходе. И приятного в этом мало.

Автомобили остановились и заглохли. Дверь распахнул водитель. Гриф вперил руки в бока, рассматривая нас с Карой: разные, как небо и земля.

– Веди в свободный изолятор. Обоих отдельно. И тех – тоже, – из другого автомобиля выталкивали две мужские фигуры – одна из них чуть выше.

Киану!

Хотела позвать, но вовремя прикусила язык – ни имени, ни звука не должно стать известно этим ищейкам.

Второй фигурой оказался Ксан.

Меня толкнули в локоть с неимоверной силой, и я скорчилась от боли. Киану обернулся. Я помню его широко раскрытые черные глаза.

Нас снова толкнули в спины и повели в широкое двухэтажное здание. Окраина Метрополя – узнавала по изображениям, которые когда-то демонстрировал Герд: кольцевая магистраль, пустырь, здание, огороженное проволочной сеткой под напряжением. Спасающему не помочь, беглецу не спастись. Внутри горит камерный, бело-зеленый свет. У широкого лифта – два охранника с оружием. Нас спускали вниз, в подвальное помещение, под настойчивым выпуклым глазом внутренней камеры. Продолжая подталкивать в спины и плечи, вели вдаль по коридорам. Оглядывалась по сторонам, замечая каждую деталь: по углам – видеонаблюдение, у лифта – охранники, на многочисленных постах – охранники. Если бежать наобум – застрелят в секунду. По обе стороны отсека – открытые тюремные камеры. Некоторые пусты, в иных – костлявые, измученные люди. На всех разные одеяния, в основном – формы и костюмы бывших госслужащих. Теперь уже не фраерская заправка – драные лохмотья, пропахшие потом и кровью. Нас ввели в другой отсек, еще более сырое помещение. По обе стороны – высокие железные двери, внизу и вверху – едва заметные решетки, такие широкие, что и два пальце не просунешь. В воздухе зловоние, человеческие испражнения, потоки грязной воды, смывающая в общий слив то, что возможно смыть. Центральная дверь в конце зала распахнулась, показался еще один комитетник в форме. Из-за спины его доносятся нечеловеческие крики, вопли. Молили о помощи. Звали кого-то по имени. Голос надрывался, срывался, хрипел, превращался в сип. Комитетник захлопнул дверь – все прекратилось. Сердце в груди колотилось неимоверно сильно. Я боялась. Главный жизненный страх – пережить пытки, и он начинает сбываться.

Провожатые раскрыли две двери смежных комнат, сняли наручники, почти одновременно втолкнули нас. Я упала на мокрый пол. Потоки смывали с камней продукты жизнедеятельности предыдущих «постояльцев». Хорошо, что обувь теплая и плотная резиновая подошва. А Кара? Выходя из коттеджа в ту злосчастную секунду, на ней был легкий костюм из тонкой материи и подобие шелковой накидки; на ногах домашние туфли. Я подползла к стене и попыталась постучать – вдруг сработает. Но стены каменные, плотные, не докричаться. Я рванула в сторону двери. Попыталась подняться на носки, увидала наших провожатых. Они разговаривали с комитетником, что минуту назад покинул ту комнату криков.

С яростью ударила дверь, но лишь повредила костяшки пальцев. Бесполезно. Это глухая клетка, выхода отсюда нет.

Инцидент привлек внимание к собственным ладоням: их покрывали широкие волдыри – последствия яда борщевика. Если они лопнут, пострадает вся рука. А это непременно произойдет – рано или поздно.

Мигом достала из внутреннего кармана мастерки кусок простыни, служившей платком, разорвала на полоски и перевязала ладони, насколько это оказалось возможным. Нутром чуяла: все только начинается.

87

С самого начала ведите себя спокойно, уверенно. Вы должны излучать силу, даже если вам мелют кости или вбивают гвозди в пятки. Кричать можете, сколько угодно – это не возбраняется. Но то, что касается психики – никакой слабости. Они могут дать вам слышать истязания, случайно пролить алую краску – якобы кровь, заставить смотреть на измученного пытками метрополийского прихвостня, пока вы якобы чего-то ожидаете… Все это будет записываться на камеру – или диктофон, чтобы после исследовать на предмет расширяющихся зрачков или непроизвольных реакций, вроде вздрагивания или несоответствия мимики и телодвижений вашим словам… Так вот: это должно проходить мимо вас. Боль в умелых руках – действенное оружие. И еще, сделайте одолжение: не смотрите им прямо в глаза, какими бы чистыми не были ваши наивные души. Опытный комитетник заставит вас рассказать все, что ему необходимо под масками иных историй и вопросов. Пока вы сильны внутренне, им не сломить вашу оболочку. И да, вы просто не имеете на это право.

Ведут в ту самую комнату криков. Там стоит стол. Меня усаживают по одну сторону, по другую ждет Гриф. Кто-то ненароком вытер жирную, размашистую кляксу бурой крови у основания, как будто позабыли сделать это вовремя. Гриф соединил пальцы рук в замок, натянуто мило улыбается.

– Фрау Армина, – сладко тянет он, – как я рад, наконец, с вами побеседовать. Ваши друзья, – смахивает крошки со своей части стола, – не слишком сговорчивые люди, – по-прежнему елейно демонстрирует зубы. – Так откуда вы? – как бы невзначай интересуется он. – Как ваше полное имя? Видите ли, – он поднял несколько листов бумаги, усмехаясь, – я так и не сумел определить вашего настоящего имени. Прямо «женщина из Исдалена»! Ха-ха-ха! Слышали ли вы такую легенду, а?

– Слышала.

– Так как ваше полное имя, фрау Армина?

Партизански молчу, глядя ему прямо в глаза.

– Ну что ж, – встает он, – есть способ это выяснить.

Слишком быстро заходит охранник, неся в руках два аппарата: коробку и ноутбук. Проворно, сильно хватают связанные руки, тычут каждым из десяти пальцев в коробку с зеленоватым свечением – берут отпечатки пальцев. Я начинаю громко хохотать – так, как смеются только умалишенные люди: бесстрашно, заразительно, звучно. Они не могут этого понять, Гриф серьезно смотрит на монитор, тычет пальцами в кнопки, что-то усиленно ищет. Потом сам начинает надрывно смеяться.

– Ах ты рыжая подстилка… – еще слаще тянет он. Потом берет себя в руки, откладывает в сторону аппараты, шепчет на ухо охраннику какой-то приказ; тот уходит. – Прямо как мертвые души… Читали когда-нибудь «Мертвые души» Гоголя? – стоически молчу. – Только вот там они и правда были мертвые… – Гриф берет чистый лист бумаги, кладет на него ручку, вполне дружелюбно протягивает в мою сторону. – Может, для вас удобней поделиться информацией в письменной форме? – Я сижу неподвижно; продолжаю смотреть меж его глазами, в область переносицы. – Могу выйти, дать вам время на размышление. Не желаете?

– Нет.

Он все-таки вышел, оставив меня наедине с мыслями, однако последующие минуты и, возможно, часы, чувствовала его взгляд на себе. Потом поняла: стена напротив – зеркало-шпион; за ее пределами явно не один человек изучает особенности строения моего лица.

Гриф возвратился нескоро. Я даже устала ждать его и уж подумывала походить по комнате, размять конечности. Увидав по-прежнему пустой лист, без единой попытки пойти навстречу, он сел, принял расслабленную позу и заговорил.

– Проводил опрос у горничной. Ну оттуда, с коттеджа министра, где вы прикончили сразу троих. Помните, да? – Молчу. – Она сначала отпиралась, потом вдруг заплакала. Сказала, как плохо ей сидеть в камере, где так одиноко, холодно и сыро, что нет там кровати, туалета, и все время льется вода… Я предложил ей ответить на парочку вопросов, и тогда я переведу ее в камеру, где есть и кровать, и туалет… И она отвечала! Представьте себе, Армина, она отвечала. Когда мы пригласили ее через несколько дней, она снова упрямилась и отказывалась отвечать на вопросы. Но, видите ли, у меня нет времени возиться с горничными. Это народ примитивный, не госслужащие и не высокопоставленные личности, сами понимаете. Я должен был действовать решительно. И тогда я взял шприц с более-менее толстой иглой. Наполнил его аккумуляторной кислотой. Знаете, она такая прозрачная, почти как вода. Есть, конечно, и белая, но проще оказалось достать прозрачную. Вы ведь это знаете, да, фрау Армина? – молчу. – Так вот, наполнил шприц, выпустил каплю, взял ее маленькие ручонки и… загнал резко под ноготь. Как же она рыдала! Ох, как же она рыдала! Не дай бог слышать подобное! Но это ведь не все. Я стал медленно вводить кислоту под ноготь, после чего она стала биться в конвульсиях. Она все кричала о том, как это больно, что она не грешила так много, чтобы уж так страдать. Я снова давил шприц, чтобы ни одна капля не упала мимо. Потом принялся за вторую руку. А она все кричала, как ее жжет и рвет на части и как хочет она скорей умереть, – он затих, вертя меж пальцев карандаш. – Конечно сразу, как она согласилась ответить на вопросы, я остановился. А знаете, фрау Армина, вопросы-то простые: имя, фамилия, количество лет, место рождения и проживания, пара слов об учебе и текущей деятельности… Не так уж много, согласитесь. И никто не страдает. Не скажете? – Молчу. – Ну что ж…

Он дает знак охраннику. В комнату вносят шприц и потрепанный флакон с почти прозрачной жидкостью.

88

Острее всего боль испытывается ночью; слабее – днем, еще слабее – вечером. Не надейтесь на снисхождение; комитетник, заинтересованный в скорейшем завершении дела, предпочтет не спать ночью, но провести допрос, чем пользоваться удобным случаем для исполнения обязанностей. Знаком по-настоящему испытываемого страдания следует считать не крик, а значительное расширение зрачков. При обычной стимуляции они не меняются. Очень мучительной является блокировка дыхания без доведения до отключения сознания. Только ради всего святого, не пытайтесь задерживать дыхание постоянно. Комитетники ведь тоже не идиоты. Можете быть уверены, если им от вас что-то нужно, помереть они вам не дадут. Так что постарайтесь просто пережить этот момент, как вы переживаете очередную тренировку. И еще: остерегайтесь раздражать курильщиков. Потому что если они возьмут свои бычки – вам не поздоровиться.

Ведут в комнату пыток, соседний отсек. Там слишком много мебели и деталей, чтобы сосредоточиться и разобраться что к чему. Отчетливо вижу огромную емкость с водой, стопку грязных ведер. Гриф стоит спиной к нам, курит, перечитывает какой-то документ.

– Фрау Армина! – он разводит руки в знак радушного приветствия, но не движется навстречу. – А я тут пытаюсь выведать кое-что о вашей союзнице – Каре Шарра. До чего ж славно кто-то поработал над ее досье! Но что же – это не так важно, – садится в потрепанное кресло, отбрасывает бумаги, затягивается сигаретой. – Вы знаете, что тот парень – ну, тот самый, с которым вы так браво дрались – скончался сегодня ранним утром. Вот так новость! Ожоги борщевика оказались несовместимы с жизнью, несмотря на борьбу врачей лучшей столичной больницы! – он замотал головой, как самая настоящая деревенская клуша, что возмущается при виде очередной развратной девицы в селе. – Один-ноль, негодница, – он пожурил указательным пальцем; отложил наполовину недокуренную сигарету в стеклянную резную пепельницу. – Вы не надумали мне рассказать что-нибудь? Ваше полное имя, возраст, род деятельности? – молчу; он приторно улыбается, подходит ближе, рассматривает шею в ожогах и волдырях, поворачивает голову так, как ему удобно. – Какое лицо! А какая шея! – разрывает верх мастерки. – Никогда мне не забыть ее, особенно в тот вечер! – хватает сигарету и прижигает волдыри.

Сначала кричу, потом падаю. Чувствую, как они лопаются, жидкость льется все ниже, заражая здоровые участки кожи. Сукин ты сын!

Прижигает второй волдырь. Третий. Бесконечно тянет момент. Жжет так, что дрожат волосы, глаза лезут из орбит, горло продирает насквозь. Сигарета окончательно гаснет.

Он зажигает еще одну, делает затяжку. Затем заставляет меня встать, продолжает экзекуцию.

– Так не хочу портить твое лицо… – и прижигает где-то на линии роста волос.

Кричу и вырываюсь, но он крепко держит за руку, наслаждаясь музыкой моих воплей. Затем отшвыривает меня и сигарету. Входит охранник, тащит меня к емкости, похожей на ванную. Хватает за волосы и погружает в воду. Она раздирает раны и ожоги, чувствую горечь в горле. Жидкий лед! Всюду такой адских холод, что сводит зубы и челюсти. Легкие наполняются тяжестью.

89

Из всех способов причинения человеку боли чаще всего осуществляется банальное избиение. На голове используется скула, окологлазничная область, нос, подбородок, зубы. Удары в эти места причиняют сильную боль и кровотечения, но не опасны для жизни. Ударов по затылку будут избегать: велика вероятность летального исхода. Удары по голове наносятся кулаком или кастетом. Рёбра, ключицы – очень болезненны, но легко ломаются. Обычно бьют палкой или ногами. Удары кулаком в живот и поясницу причиняют мучительную боль. Особенно болезненны удары в область почек, солнечного сплетения или печени. Чрезмерно сильные удары приводят к разрывам органов и смерти испытуемого от внутреннего кровотечения. Молотком можно раздробить пальцы, лежащие на твёрдой поверхности. Откровенно говоря, подобные способы чаще всего применяются к представителям мужского пола; к женщинам применяют насилие сексуального характера. Тем не менее, бывали случаи, когда особенно твердые орешки не раскалывались, тогда уж в ход шли любые методы.

– Фрау Армина, – устало вздыхает Гриф, – не думал, что мне будет с вами так нелегко. Хотя, вру, конечно, – думал. Не желаете побеседовать со мной? – молчу. – А я вот настроен на беседу. Смотрите, – он указывает куда-то в маленькое окошко, – там ваш напарник, – хитро вглядывается в мое лицо, – или возлюбленный? Ах, фрау Армина, нехорошо! Очаровали нашего капитана вместо того, чтобы спасти того, кто на самом деле готов отдать за вас жизнь! – он замотал головой, как китайский болванчик, цокая языком. – Для комитетника же как: он женат на профессии, а уж женщина – дело второе. Ну-с: фамилия, место рождения, род деятельности? Ну же, фрау Армина, одно слово – и все это прекратиться! Ведь это сущий для вас кошмар, признайтесь! А темная вода, а еда? Вы ведь так давно не принимали приличный душ. А вот горничная уже вовсю обнимает своих внуков. Чем не идиллия? Неужели и вам не хочется увидеть любимых людей? Или любимого человека? Кто он? Не тот ли черноволосый красавец, который висит нагишом с перевязанными руками и ногами? – он пытливо высматривает иную перемену в моем лице. Я не смотрю в маленькое окошко, опасаясь правдивости слов этого идиота. – Ну так что? Вы совсем ничего не помните? Совсем ничего не можете мне рассказать?

Все люди Белой Земли так красивы! Не отталкивают даже отпечатки глубокой старости и изуродованные тяжкими недугами тела. Но одна красота – первородная, простая, как мир; иная – жестока в своем воплощении, ибо действие противоречии оболочке.

В лице Грифа сокрыта притягательность опасного цветка, – безобидной папараць кветки, что хищником затаится в чаще мрачного леса, расцветет и засияет во всей своей красе, – а потом поглотит тебя и утащит в саму преисподнюю, где вспомнится каждая минута жизни, где превратишься в подножный корм. Ничтожество.

В чем сила этой красоты? Она лишь губит.

Пытки этого круга он осуществлял собственноручно. Когда я отключалась, окатывал тело ледяной водой, чтобы проснулась. Таскал за волосы. Это длилось бесконечно. Крики превратились в писк. Изо рта текли потоки крови. От металлического привкуса бросало в тошноту. Во всем теле – ни одного живого места, куда не попадал бы тот или иной удар. В конце концов, в один из разов ему не удалось заставить меня очнуться. И потом не знаю, что происходило.

90

Всех подозреваемых собирают в одном месте только в одном случае: если у них нет времени якшаться с вами отдельно. Но есть еще один случай, неофициальный; вас выставят в шеренгу, если никто до этого не раскололся на допросах. Теперь их задача – воздействовать на вас коллективом. Не дайте им понять, что вы знаете друг друга. Выдержали предыдущие пытки, сделайте милость, наплюйте и теперь на посторонние крики. Ни в коем разе они не должны задеть вас. Любое движение, шмыганье носом или наоборот – излишнее оцепенение – и вы все – трупы.

Со скрежетом распахнулась тяжелая дверь, надсмотрщик вошел внутрь. Былую сонливость как рукой сняло. Я вжалась в стену, но он протянул свою могучую руку, одним махом поставил на ноги, толкнул к выходу. Едва не упала. Во всем теле – слабость; начинало колотить. Снова вели к центральной двери. Быть может, я и не хотела бунтовать, но что-то внутри заставило меня выворачиваться наизнанку. Начала выкручивать руки, пытаясь высвободиться. Он лишь сильней сжал надлоктевую часть, заставляя меня корчиться от боли. Кровоподтеки и ушибы доходили, казалось, до самых костей. В минуты одиночного заточения я разглядывала свое синюшное, искалеченное тело. После уговаривала себя держаться, пережить это, быть сильной. Что бы они ни выдумали на этот раз, хуже будет только в аду. Скоро они поймут, что им меня не одолеть – и отпустят… или убьют.

Счет времени потерян. Делаю ставку на три месяца пребывания, но все еще не уверена. Пищи практически не дают, как и свежей воды. Из-под пола вытекает струйка, и если успеть добежать, можно перехватить несколько относительно чистых капель. Бывают моменты, когда кажется, что пробыл тут целую вечность; сутками выдерживают нас в одиночестве – типичный психологический трюк. Только на меня это ни капли не действует: волки Герда во многом пожизненные единоличники.

В палате пусто, даже стулья куда-то пропали. Ведут дальше, в боковую дверь. Очередной изолятор. Глаза упираются в две мужские фигуры: одна немного выше ростом. Узнала чувством – не зрением, ибо не могла поверить тому, что видела. Ксан и Киану. Худые, бледные, изможденные, с глубокими тенями на лицах, – но все еще несломленные. В те секунды я гордилась ими. Они возвысились над телесной болью, над всеми земными мучениями. Каждый из них страдал не ради себя, но во имя того, что любили.

Комната довольно мала. Нас построили в шеренгу. В следующую же секунду по правую руку втолкнули Кару. Ее вид явился тем единственным за долгие недели, что сломало меня изнутри: одежда на ней вся порвана, пятки и ноги изрезаны, руки и тело в кровоподтеках, ужасающих темно-синих ссадинах и синяках, на нежной шее – следы пальцев. Ей, как и Ксану, досталось больше нашего. Они метрополийцы. Эти шакалы меньше всего ожидают удара в спину от своих же людей. Если это происходит – их убивают. Поразительно только, отчего Гриф не приказал сделать это сразу же.

Напротив нас – экран на всю стену. Он закрыт. Это комната допроса. За стеной кто-то наблюдает за нами. Два охранника стали у дверей, Гриф – спиной к экрану. Свежий, отдохнувший, полный сил, – явно готовился к этой встрече.

– Дамы и господа, все мы взрослые люди. Давайте относиться уважительно к собственному времени, – закрутил пластинку Гриф. – Мы ведь не требуем чего-то сверхъестественного: всего лишь пара имен, пара мест, некоторые цели – и вы свободны. Можете снова наслаждаться жизнью. Мы вас не потревожим, – на его лице расцвела обольстительная улыбка. Мы хранили молчание. – Ну? – с поддельной надеждой он заглядывал каждому в лицо. – Парень, ты. Ты у нас номер один. Даже не выдал своего имени, – он теребил за воротник мастерку Киану. – Нет? А ты, Ксан? Ты был мне левой рукой после Гурза… как ты мог предать наше правое дело? Молчишь? А вы, очаровательная фрау Армина? – он наклонился к моему уху и гадливо прошептал: – В тот вечер вы были красивее всех. На месте капитана я бы продал собственную душу за ночь с вами, – я яростно оттолкнула его связанными руками, он громко расхохотался, запрокинув голову. Как же я хотела его убить! Избить! Ранить! Я уже представляла, как усиленно расколачиваю его лицо, выворачиваю ноги и ломаю руки, как беру автомат или палку – что угодно – и бью с такой ненавистью – тысячи раз – что он сам начинает молить о пощаде. – Кара… Я почитал вас богиней, – он протянул руку и коснулся выбившейся пряди черных волос. – Тоже молчите? – он развернулся и медленно зашагал обратно.

Резко ударил Ксана. В живот. Он упал, стоная. Изо рта хлынула кровь. Все его тело – внутри и снаружи – покрыто выпирающими гематомами; одно движение – и они лопаются, низвергая синие, бурые, алые потоки. Он весь – пустота: одни раны, кости и меж ними – душа. Я дернулась, охранник пригвоздил оружием к месту.

– На кого ты работаешь?! – взревел Гриф.

Он вцепился в форму Ксана и рывком поднял его на ноги.

– Отвечай, сукин ты сын! – он начал сквернословить, посыпая бедную голову Ксана всеми невозможными словами.

Он бил его кулаками. Ксан закрывал голову и лицо. Из него вытурили все силы, с помощью которых он сумел бы дать отпор. Затем Гриф остановился, снял с себя форменную полевую куртку, оставшись в нательной майке. Растянул руки, глядя на разлившуюся по всему полу кровь. Начал бить его ногами. Ксан душился кровью. Казалось, он сплевывал не жидкость, а куски мяса.

– Скажешь? – удар. – Скажешь? – допытывался Гриф. Остановился, присел, наклонил голову к самому рту Ксана. – Я не слышу. Ты хочешь что-то сказать? – тот застонал, низвергая кровь.

В эту минуту едва слышно зашелестела стена. Поднималась ширма, обнажая четыре пары ног. Два охранника, два комитетника. Эйф стоит ближе всех, в форме, выдохнувшийся, собранный, напряженный, широко расставил ноги, руки сложил на груди. Не вижу – чувствую: зло, ненависть бежит по венам. Там уже не его кровь – но сгусток всех человеческих пороков, вся сила дьявола, готовая вершить собственную месть. Грешно ли? А кто говорит о морали? К чертям.

Внутри поднимается гнев. Он видел! Он все это видел, наблюдал с далеким равнодушием и пальцем не пошевелил, чтобы что-то исправить! Я даже не могу долго смотреть ему в глаза. Этому человеку оказалось под силу предотвратить мои ночные кошмары, чтобы воскресить дневные. Это не предательство – это Комитет.

Гриф поднялся, отошел в сторону, легким жестом указал в сторону скорчившегося Ксана. Охранник щелкнул автоматом, сделал несколько шагов вперед, наставил оружие. Секунда – выстрел. Все вздрогнули. Эйф смотрит, но ничего не может сделать. Тело Ксана лежало бездыханно, уже расслабленно. О нем никто и никогда не вспомнит. Только Эйф сохранит это в мыслях. Эта смерть ляжет на его плечи. Ни одно движение, ни один взгляд – ничто не выдало его внутренней бури. Он был комитетник. Он сокроет в душе все – и даже смерть.

К черту Эйфа. Только выберусь, сама прикончу его. Жить спокойно не смогу, пока не отыщу его хоть на краю света, чтобы самой пронзить его сердце и заглянуть в эти лживые, как у всех комитетников, глаза. Смерти уже не боюсь – как и божьей кары. Хочу видеть, как обездвижется его тело и остекленеют глаза, выпуская грязную, черную душу.

Гриф переступает тело, подходит к Киану. Они с ним одного роста. Сверлят друг друга глазами. Понимаю, что если это повторится, не выдержу – сдамся. Выдам все и всех. До сих пор единственным нашим преимуществом оставались одиночные допросы; теперь Гриф добрался и до внутренних слабостей, тех, что куда сильней физических.

Кошмар возобновляется. Гриф бьет его в живот.

– Истечешь кровью и умрешь, как собака.

Я сильно дергаюсь, отталкиваю Грифа. Охранник позади бьет прикладом по спине. Я падаю. Плечи пронзает тупая боль. Почему-то мутит в голове, ухудшается зрение. Киану со всей яростью бросается на Грифа, выбрасывает ногу, бьет в бедро. Затем вскидывает связанные руки, сжимает в кулаки, с силой ударяет по голове. Гриф падает. Не успевает отбиваться. Охранник хватает меня за волосы, поднимает с колен, приставляет нож к горлу. Чувствую, как по коже скатываются первые капли крови.

– Эй ты! – орет громила.

Киану не слышит – колотит Грифа. Лезвие впивается, пальцы сжимают горло. Вырывается непроизвольный вскрик. Киану услышал, отступает в сторону, смотрит на меня.

– Ни шагу больше.

Страшно мутит, подступает тошнота. Киану бездействует. Ну давай, убей Грифа, прикончи охранников – и мы бежим отсюда. Навсегда! Вместо этого пальцы его рук расслабляются, он отходит в сторону. Гриф со спины бьет его в голову. Киану едва держится на ногах. Весь перепачкался кровью Ксана.

В углу зашилась Кара. Ее неимоверно трясет, зрачки расширены, бегают глаза. Господи, да у нее контузия! Что же они с ней сделали там, в этих изоляторах?

– Значит, – медленно произносит Гриф, довольно улыбаясь, – все-таки знаете друг друга, – достает белый платок, вытирает кровь с лица. Долго молчит, о чем-то думает; после поворачивается, надевает куртку. – Замечательно, нам есть, о чем поговорить, – несмотря на удары, он почти светится. – По камерам их. Продолжим через несколько часов, – полный довольства, он смотрит через стекло в глаза Эйфа.

Я запуталась. Что между ними происходит? Эйф пасует, но я не могу найти тому причину. Стена комитета, будь ты проклята! Ты убиваешь людей, порабощаешь их разум всеми мыслимыми и немыслимыми способами!

Нас толкают в спины, разводят по коридорам и отсекам. Меня снова швыряют в отвратительную камеру. Всюду протекает вода, нигде от нее не скрыться. Сажусь к стене, сгибаю ноги, обхватываю их руками. Чувствую, что все близится к концу. Настоящие пытки окончены, впереди ждет только смерть.