Buch lesen: «Шамбала», Seite 14
41
Закрыла глаза, открыла. Вдох, выдох. Это не Герд – Киану.
Еще один выдох. Одну руку протянула в бездну и положила пистолет обратно, другой – оный Вита – во внутренний карман мастерки.
– Что ты делаешь? – с осуждением шептал Киану, подсаживаясь ближе.
Завернула брезент и отправила доски на их законное место. Мы оба понимали, что начинаем опять вскипать, и что будет не лучшей идеей продолжить здесь разговор. Я задула свечу и направилась к выходу.
– Теперь ты не отвечаешь на мои вопросы? – он шипел, как змея, ползущая по темному ночному коридору.
Я вся покрылась противной испариной. И пока ноги несли меня подальше от спящих соратников, я думала, почему Киану так странно ведет себя в последнее время?
– Что ты хочешь услышать? – развернулась, когда мы отошли на безопасное от дома расстояние.
– Зачем ты крадешь оружие?
– Я ничего не крала! – бесилась, уходя в сторону забаррикадированного выхода.
Раздражало, что все считали меня бесчестной оторвой, способной солгать, предать, бросить – но только исполнить то, что намеревалась.
– Ну как же! – он одним махом развернул меня к себе и с ловкостью фокусника извлек из внутреннего кармана пистолет. – А это что?
Вырвала его из рук.
– Я ничего не крала, ясно тебе?
– Тогда чей он? А?
Я убрала пистолет обратно, расхаживая то на несколько шагов назад, то вперед.
– Я не собираюсь это обсуждать.
– Но почему? – злился он. – Поговори со мной!
Не выдержала и выпалила:
– Я не хочу, чтобы ты это докладывал Герду – вот почему! Уяснил?
– Я не…
– Много идиотских планов ты мне раскрыл? Я всего лишь просила тебя быть честным. Ты, что же, не понимаешь: вся наша жизнь построена на лжи! Мы все друг от друга что-то скрываем и чего-то боимся. Почему бы хоть раз не побыть теми, кто мы есть на самом деле? С каких это пор ты пляшешь под чью-то дудку?
Мы молча испепеляли друг друга глазами. Его красивое аристократическое лицо – широкое, тонкоскулое – казалось бледным отблеском того, кем он мог бы быть на самом деле. Он был так красив в том скудном свете ночи, что я не верила в подлинность его существования здесь и сейчас. Он один был таким, не похожим ни на одного из ас своими своевольными замашками и извечной молчаливостью. Да, порой он делился со мной отрывками того, что оказывалось ему дозволенным. Снисхождение или близость душ? Я не верила этому; и он – Киану – служил Герду. Но время от времени казалось, что тот огонь, сверкающий в его черных глазах, пылал, в надежде обрести свободу. Свободу внутреннюю и внешнюю – и принадлежать самому себе. Хотел ли он того же, что и я?..
А потом, вся разгоряченная, я даже не поняла, что произошло. Он в одну секунду преодолел расстояние между нами, схватил мое лицо и притянул к себе. Его губы коснулись моих, и дрожь одной волной захлестнула все тело. Я вытянулась, как струна, отвечая на его ласку. Жар окатил столь сильно, что, казалось, я вот-вот загорюсь. Чувствовала скрытую силу, которой владела нежность. Кто знал это чувство? Кто мог мне объяснить, для чего оно и что значило? Меня охватили переживания, ранее неведомые, и во всем этом диком всплеске нашлось кое-что еще. Кое-что невероятно важное для тех, кто познал подлинное одиночество. Я чувствовала себя… защищенной. Как если бы меня оберегали с самого первого дня появления на свет.
Он прижался холодным лбом к моему, по-прежнему касаясь руками лица и волос. И я не хотела, чтобы он меня отпускал.
– Вот моя правда, – прошептал он едва слышно. – Это то, что есть. И это никому не подчиняется.
Я накрыла его руки своими и опустила их. Сердце обливалось кровью. Что это на самом деле значило? Почему так больно? Я зашагала в сторону выхода, там перепрыгнула через стену и отправилась в дом тетки. На самом деле это было главное, что я намеревалась сделать.
42
Город опустел. Дело тут крылось не в жителях или поредевших домах. Он утратил что-то значимое, отчего мы все – волчки – так любили наше Ущелье.
Когда рано утром я забралась на холм и окинула чистым, незамутненным взглядом все то, что знала с ранних лет, какая-то неясная тоска начала проедать брешь внутри. Поезд, груженный щебнем, по-прежнему стоял на рельсах. Несколько последних вагонов отцепили и перевернули: там был уголь, почти весь рассыпавшийся по земле. Дом еврейской семьи и несколько других, прилежащих к нему, горели. Их белые стены покрылись сажей и копотью, как если бы из самой земли лапы преисподней хотели утащить их в ад. Вдали, где должна простираться площадь, зияла пустота – все деревья сгорели, и рухнул памятник Ленину. Страшно представить, как именно это сделали. Улицы трущоб и здание Совета не было отсюда видно, но они, почему-то верилось, уцелели.
Весь город покрывал мягкий туман, будто желая сгладить ту разруху и те жуткие картины. Маниакальная привязанность к родным местам и той земле, где вырос, особенно ясна в такие моменты. Когда все летит к чертям, ты понимаешь, как дорог тебе этот уголок, без которого невозможно представить жизни. Я стояла в хладной тиши, вдыхая запах еще не осевшего пороха и плодородной земли, и все лучше понимала, что никогда не расстанусь с этим городом, с этими горами, скупыми домиками и бескрайними просторами. Он был прост, как деревенский бот, – и самым необыкновенным городом из тех, что мне после довелось узнать. Мы должны бороться. Мы должны отстоять нашу свободу и нашу землю. Мы должны трудиться во благо собственных семей и нерушимой справедливости. Мы любим этот край, как любили наши предки. Она свята, чиста, наша Земля под белами крыльями.
Я спустилась к подножию и еще раз обняла Вита.
– Я так рада, что ты выбрался. И спасибо, что присмотрел за Марией.
– Не за что, – он опустил голову. – Армина, Бона плоха.
– Что с ней? – встрепенулась.
– Сердце. Тут дело уже не в весе. Она ведь организовала избирательный участок в школе.
– Да, – с пониманием ответила, – и наверняка всю ночь не спала, а потом снова работала… о… Как она теперь?
– Не может встать. Частый пульс. Я думаю, давление, но у меня нет прибора, чтобы измерить.
– Я что-нибудь придумаю. Дальше тянуть нельзя, – пришли мысли о заброшенной шахте, через которую можно их переправить. – Где остальные?
– Кому-то удалось скрыться, сидят в том доме за обвалами. Остальных забрали в тюрьму.
– К ним можно попасть?
– Нет. Или тоже загребут.
– Ну хоть… они живы?
– Я не знаю.
Я тяжко вздохнула. Со стороны нашего селения шел страж, за ним – еще двое. Он держал рупор и громко кричал:
– Граждане Волчьего Ущелья! Повинуясь наставлениям Городского Совета, вам надлежит через час явиться на городскую площадь для заслушивания внутренних реформ… Граждане Волчьего Ущелья! Повинуясь… – они шли военной поступью, двое позади говорившего держали заряженные автоматы.
Немногие выходили на улицу – в основном женщины и дети, юноши, изредка старики. Их серые худощавые фигуры затравленно горбили спины и плечи, как будто десятки лет непосильного труда давали свой отпечаток. Голос жандарма эхом разносился по улицам, растворяясь в тумане. Я схватила Вита за локоть.
– Это последний шанс. Я должна их увидеть.
Он боялся, но храбрился; и я была безмерно ему благодарна. Мы бежали к тюрьме, на другой стороне железной дороги. Перелезли вагоны, перепачкавшись щебнем, зашли в дом еврейской семьи, где с крыши простирался вид тюремной площадки. Иначе не подобраться – ее окружают равнины, любой беженец непременно получит пулю в лоб. Нас скрывали бортики причудливого архитектурного стиля, мы легли на крышу.
Стекла бинокля увеличили изображение ровно настолько, чтобы я увидала спецотделение Комитета, занимающийся изощренными пытками. Из группы людей, построенных в шеренгу, выводили одного человека и на глазах остальных что-то спрашивали. Во всяком случае, я так думала, потому что несколько минут все стояли неподвижно. Их лишили одежды, почти донага, и тела их тряслись на хладном ветру. Мы знали, что большая часть этих людей изнурены голодом и работой, и умрут от воспаления легких или других болезней. После того, как они о чем-то поговорили, человека начинали избивать. У одного экзекутора– дубинка, у другого – плеть, третий обливает водой. Человека ставили на колени и поднимали голову за волосы. Толпа не смела шелохнуться.
Больше не могла этого вынести. Геноцид собственного народа и собратьев. Передала бинокль Виту, сама развернулась спиной и осмотрела окрестности. Шли стражи порядка.
– Вит… – прошептала, дергая его за рукав. Он оглянулся. – Пригнись, – шептала я, но было поздно.
Бинокль сверкнул линзами, обнаружив нас.
– Эй, смотри! – указал страж, и они побежали к нам.
– Уходим, – быстро сказала я.
Мы слетели с лестницы, даже не разбирая ступеней. Стражи уже выбежали из-за дома. Мы ринулись бежать так быстро, как только могли. Мешали руины, куски стен и фундамента, огромные камни. Я все время оглядывалась на Вита, но он держался рядом. Я могла бежать до самой площади, но боялась, что неподготовленный парень сдастся слишком скоро. Но держался. Ветер свистел с ушах. Еще немного, еще чуть-чуть…
Люди уже собирались на площади. Они медленно плелись, держа детей и немощный стариков за руки. Я лихорадочно соображала. Какая-то женщина – тощая и сморщенная – протянула костлявую руку в шрамах и жалостливо взмолилась:
– Дай хлеба.
Я в ужасе попятилась назад и потащила Вита за куртку. Черт бы побрал эту власть, эти восстания! Слезы уже застилали глаза, но если не соберусь – мы погибли.
Расталкивая несчастных граждан, тянула нас к самой сцен. Мы пытались сообразить, все время оглядываясь. Как много собралось здесь народу, но как мало тех, кто выжил в ночь восстания.
Я успокоилась и замедлила шаг.
– спрячь волосы, – подсказал Вит и оказался прав: уж больно яркие, меня с легкостью запомнили. – Тебе нужны лохмотья… Сними хотя бы куртку.
Из меня посыпалась ругань – я слишком легкая мишень. Вит снял под курткой рубашку и остался в рваной водолазке отца. Я вывернула свою мастерку наизнанку и надела наверх рубашку Вита. Быстро скрутила в жгут волосы и спрятала под воротник.
– Так лучше, – одобрил он.
К этому моменту нас плотным кольцом обступили собравшиеся, и мы слились с толпой, время от времени поглядывая по сторонам. Нас могут поймать на выходе – надо обдумать план побега. Я маниакально нащупала за поясом нож и незаряженный пистолет. Успею зарядить? Успею, если на кон поставлены наши жизни.
– Сограждане! – микрофон настроен слишком громко, фонило. В толпе охнули. – Сограждане! Мы собрались здесь в связи с введением чрезвычайного положения в городе…
– И в стране, – добавил какой-то мужчина рядом.
– …хочу напомнить, что зачинщики тез чудовищных восстаний, не подчинившихся закону, задержаны нашими бравыми солдатами и стражами порядка, и в данный момент к ним применяются профилактические меры…
– Да их убивают! – самоуверенно выкрикнул молодой голос, и в толпу вошли два стража с оружием.
– …мы надеемся, – тут же продолжал глава Совета, – что здесь собравшиеся, – он перевернул лист с речью, – верны своему Правителю и государству, а, значит, не станут участниками противозаконных действий, – толпа вела себя неспокойно. – А теперь о реформах. Для всеобщего блага и во имя мира, приказываю: ввести комендантский час. Впредь запрещается покидать свои дома с восьми часов вечера, то есть за четыре часа до полуночи, – в толпе загудели и заерзали; женщина прижала к себе мальчика. – Также, с целью предотвращения действий неподчинения, каждый гражданин, задействованный на активном производстве, обязуется исполнять свои обязанности и в воскресный день, – теперь люди выкрикивали возмущения во все горло. – Настоящее постановление действует с текущего дня, – его последние слова поглотили крики и возмущения.
– Подмена! Это подмена листовок!
– Победил Торе! Победил Торе!
– Фашисты!
– Трусы!
– Свободу нации!
– Обман! Это обман!
– Хватит притеснять народ!
– Пусть Матис выйдет!
– Фашисты!
Они кричали и ревели, вскидывали кулаки, размахивали руками, толкались и неистовствовали. Мы не слышали собственных мыслей. Все захлестнула ярость. Глаза Совета смотрел на толпу и неуклюже собирал листы с речью. Его руки дрожали. Но что самое очевидное: он боялся. Народ сумел напугать власть.
– Свободу! Свободу!
– Вит! – прокричала я, пытаясь не упасть под натиском толпы. – Надо уходить! Сейчас же!
– Да! – кричал он.
Мы пробирались сквозь людей, расталкивая их локтями. Кто-то упал наземь и в отчаянии закрыл руками голову. Вит поднял человека, мы двинулись вперед. На ходу я зарядила пистолет. Он щелкнул так тихо, будто не предназначался для убийства людей – пусть и наших врагов. Убегая от преследователей, мы оказались в противоположной части площади. Нам снова нужно сделать крюк и пройти мимо той гостиницы, чтобы попасть домой. Стражи окружили людей по периметру. Большинство из них усмиряло толпу. Мы с Витом рванули в этот промежуток… и меня схватили. Я не видела лица стража. Он обхватил мое тело и потащил в толпу. Я брыкалась и кричала. Пистолет выпал и откатился в сторону Вита.
– Стреляй! – взревела я.
Он в ужасе поднял пушку. Его руки дрожали, как у главы Совета.
– Стреляй! – вопила я, пытаясь высвободиться.
Бух!
Выстрел.
Толпа закричала в страхе. Многие пригнулись к земле, иные сразу упали. Я ужарила ногой назад. Локтем в легкое. Хватка ослабла. Я вырвалась. Выхватил пистолет из рук Вита.
И выстрелила.
Серебряные пуговицы блеснули в свете дня. И цифра семь на предплечье все ближе и ближе приближалась к земле. Выстрел в сердце. И мнимый – невозможный – запах крови стоял в носу. Как будто всю меня обагрили кровью.
Стражи открыли стрельбу.
– Армина! – кричал в аду Вит.
Теперь он тащил меня за рукав. А я, как безумная, продолжала смотреть на стража, убитого собственными руками.
– Армина! – звал парень.
Я очнулась от ступора, когда ноги несли в сторону здания Городского Совета. Все дальше оставалась ревущая толпа. А я только молилась, – если имела на это право, – чтобы пули не достигли нас. Кусок желтого здания, как огонь надежды, пылал на фоне грязной осенней земли. Мы бежали по крутому холму. Но и там было что-то неладно. Там стояли стражи и солдаты – больше, чем обычно. И множество мужчин, как хищники, подбирались к жертве с разных концов.
И тогда все рухнуло.
Чудовищный взрыв, содрогший землю под нашими ногами, волной накрыл округу. Мы упали у подножия разрушенной подсобки – или котельной. Это длилось целую вечность. Все падало и разбивалось, летели куски застывшего цемента, облупившаяся краска, сломанная мебель, падали с треском оземь и превращались в пыль; и крики смешались с людской кровью и лицами. Когда мы подняли головы – от здания Совета осталась одна дальняя стена, два окна и мраморная колонна.
– Вит, – как ребенок, захныкала я, – Вит, это война.
– Я знаю, Армина, – пораженный, он не мог оторвать глаз от великого желтого здания.
– Нет, Вит, это настоящая война.
С площади доносились выстрелы и людские крики. Я боялась себе представить, что там творилось. Только когда мы все стали участниками великой небесной кары, и эти картины навсегда отпечатались в моих снах, только когда бледные испуганные лица граждан осели в недрах памяти, и трупы детей каждый раз стояли перед глазами при виде живого ребенка, – только тогда Герд сказал: «Пора».
Часть 3. Война
43
Натаниэль подобрал нас недалеко от трущоб, и мы наскоро возвратили Вита в поселок. Нат притащил меня в дом Герда, где активно велась деятельность сборов, но я продолжала сопротивляться.
– Они собрали людей на площади и стреляли, как по мишеням!
– Я знаю, – безучастно отвечал Герд.
– Они ввели комендантский час и приказали работать без выходных!
– Так было раньше.
– Они собрали почти всех мужчин и убили их кнутами и дубинками!
– Кая, – Герд отвлекся от сборов, явно раздосадованный, – что ты хочешь?
– Отправь из города Бону с Марией.
– Куда? Всюду твориться тоже самое. В жилом секторе им безопасней. У них есть подвал или погреб?
– Это не спасет их, Герд! – вопила я.
– Кая, они – граждане, мы – штабные.
– Ты лжешь! – теперь я взрывалась с каждым словом. – За горами есть шахты, они выходят на территории Ас-Славии! Почему? Почему, Герд? Я могу их вывести!
– Они задохнуться. Рядом болота, их испарения ядовиты. Они просто отравятся и не выйдут оттуда живыми.
– Нет! Уже несколько партий людей ушли туда.
– И все погибли.
Меня окатила волна жара.
– Ты просто трус, Герд! Ты отвратителен! Ты можешь перевернуть мир, но сидишь здесь, глотая все, что выкинет Метрополь! Ты просто слюнтяй! Ты… – глухой удар.
Голову отбросило в сторону, волосы залепили глаза. Через несколько секунд по щеке разлилось болезненное тепло. Пощечина. От Герда. Унизительней ничего и быть не может.
Я замахнулась. Кулак в одно мгновение прошелся по его челюсти. От неожиданности он отступил, приложив ладонь к лицу. Когда он отнял ее, губа сильно кровоточила.
«Вот и все, – подумала тогда, – теперь я кану в небытие». Вместо этого Герд по-прежнему спокойно отозвался:
– Твоя ненависть сыта?
Я косилась на него из-подо лба, не осмеливаясь смотреть в глаза.
– Нет, – просипела.
– У тебя истерика, – в его голосе не было ни капли сожаления. – Соберись.
Я смотрела, с каким естественным спокойствием и крайней безучастностью он продолжил сборы, и только потом отправилась наверх. Вслед донеслось ворчание Орли:
– Ненормальная, – но пропустила это мимо ушей.
– Кая, – позвал Киану и вошел за мной в комнату, – ты что?
– Оставь меня, – потерла щеку, на которую пришелся удар.
Она болела ровно настолько, чтобы не осталось синяка или кровоподтека. В этом весь Герд: всегда знает, как бить и как хвалить.
– Он все расскажет нам вечером.
– Да, – я смотрела в окно, на Долину.
– Я могу…
– Не нужно.
Я стояла к нему спиной, и понимала, что слишком слаба для того, чтобы выдержать все это. Словно медленно умирала под гнетом этого дела, дома, города, страны…
Недолго думая, я подошла к нему и овила его руками, положив голову на грудь.
– Прости меня, Киану, – были слова, а потом я возвратилась к окну, опираясь руками о подоконник.
Не знаю, что это значило: отказ, отрицание самое себя, своей жизни, осознанный выбор или ошибку… Я просто устала. Я чудовищно устала.
Чрез несколько часов нам раздали паспорта и провели инструктаж. Битва начиналась. Больше нет места переживаниям. Мы делали первый шаг.
44
УАЗ военного типа прислал капитан – я была в этом уверена. Герд и Киану проверили автомобиль на наличие самописца; Натаниэль напомнил, что было бы неплохо проинспектировать его с помощью детектора – в новых моделях прослушка может быть встроена куда угодно – хоть в двигатель; но мы не обладали подобной роскошью. Оставалось слепо надеяться, что то малое, произнесенное нами за несколько часов пути, останется не услышанным Комитетом. Не слишком профессиональный расклад для тех, кто с детства учился единоличному выживанию.
Гнетущую тишину, полную неизвестности, разбавил Киану, нажав на кнопку радиопроигрывателя. Магнитола здесь была что надо: Правительство изрядно вложилось в военно-оборонительную технику. От устройства также шли провода, соединяющие его с рациями. Герд первым делом позаботился об их полном отключении. Мы почти никогда – за исключением Герда, конечно, – не пользовались автомобилем. В тот день это была моя вторая или третья поездка за всю жизнь. Мы знали, но никогда особенно не задумывались, что есть люди, пользующиеся этим транспортом ежедневно. Это можно было приравнять к важному событию, как первый бал Наташи Ростовой, или покупка настоящего дорогого костюма для Клайда Гриффитса. Только оборачиваясь назад, ты понимаешь, что даже подобная мелочь являлась свидетельством значительной перемены.
Из динамиков раздавался приятный женский голос, оповещавший о морозном утре и возможных осадках; и сразу же сменился спецвыпуском новостей.
– Сегодня Президент выступил со всеобщим обращением к народу, призывая сохранять мир и проявлять уважение к ближним, соседям и людям, окружающих нас в эти непростые для Белой Земли времена, – включили вырванный кусок аудиозаписи. – «…я хочу сказать, – раздался этот сиплый голос с хрипотцой, – что сейчас народ возмущается, мол, зарплаты не платят, еды не дают. А что вы, братцы мои, сделали, чтобы получить эту зарплату? Работайте! В стране хватает работы для тех, кто хочет работать. Вы, что же, думаете, государство вам чем-то обязано? Никто никому ничем не обязан. А сейчас, в эти мрачные для нашей истории времена, я советую вам объединиться. Возможно, нашим детям пришлось повзрослеть рано. Возможно, они стали ответственнее и мудрее раньше, чем это случилось с нами. Но разве ж это беда? Сейчас главное продолжать работать и поддерживать друг друга. Только там мы сумеем преодолеть все наши трудности». Напомним, что Инаугурация Президента состоится в ближайшие месяцы. Определение даты неоднозначно, в связи с чрезвычайным положением в стране. С вами было «Радио Свобода». Оставайтесь с нами!
Киану резко вдавил в кнопку, выключая этот лживый поток двуличных сообщений.
– Противно слушать, – пробурчал он, ерзая на своем сиденье.
Его руки нащупали что-то в заначке, и он извлек пачку сигарет – очевидно, тех самых, что курили Ксан и Гурз. Киану без зазрения совести открыл окно, впуская леденящий поток воздуха, и с воодушевлением надолго затянулся.
– Отвратительно, – зло бросила Орли, ютясь на задворках.
Киану выпустил кольцами дым, наполняя салон удушливым запахом. Я закашлялась. Герд впервые ничего не высказал по этому поводу. Обыкновенно он пресекал подобного рода пристрастия, мотивируя тем, что мы слабаки, которые слишком быстро задыхаются, не в силах пробежать пятьдесят кругов или трижды забрать и спуститься с горы. Его наставления имели смысл; с другой стороны, в нашей жизни удовольствия занимали последние строчки. И это осознание пришло лишь со временем – тогда, когда все это закончилось.
– Дерьмо, – высказался Киану, туша сигарету одними пальцами и выбрасывая окурок за стекло. – Думал, хоть в Метрополь поставляют нормальные сигареты.
Я обратила внимание на его обнаженные ладони, он так нервничал, что успел коснуться в этом салоне всего на свете; у прочих же они были сокрыты перчатками, чтобы нигде не оставить отпечатков.
Он закрыл окно, и я выдохнула, пуская пар теплом тела. От морозного воздуха уши заледенели, но я молчала.
В окнах проносились пейзажи рабочих провинций: Седьмой и Третьей. Едва горы поредели, контрастом уступая место холмистым равнинам, как взору пали картины, видимые в родном Ущелье. Мы двигались на север страны, в самый центр Третьей провинции, где нас ждала неизвестность. То, что говорил Герд накануне вечером, перестало иметь значение правды. Он так много недоговаривал, что беспокоиться на этот счет было бы просто глупо. Наставник вел нас едва ли проездными тропами, лишь изредка касаясь густонаселенной местности. В деревнях царил мрак страха: в безжизненны домах еще теплились человеческие души, до того напуганные происходящим, что боялись лишний раз выйти набрать воды из колодца. Одно село оказалось полностью разрушено, до основания: дымовая завеса висела над зданием, на корме которого каким-то чудом уцелел флаг – правительственное заведение. Руины коснулись центральной его части, все дома в округе почти полностью сравнялись с землей. На тропе, мощеной человеческими стопами многие десятки лет, лежала подстреленная свинья, чуть дальше – собака. Почему-то при виде этих мертвых животных заболела душа, и слезы тяжестью наползли на глаза. Я сдерживала эти порывы, старательно отворачиваясь и глядя в спину Герду, но горечь оттого не исчезала.
Несколько человек, стоящих у покошенного амбара, с ненавистью глянули в нашу сторону, тыча пальцами – для всех мы были приспешниками Метрополя и слугами Правительства. Девочка лет восьми держала на руках белого котенка, крепко прижимая его к себе и огораживая от вездесущей жестокости.
За селом, у леса, раскинулось кладбище. Среди призрачный деревянных крестов, почти полностью сгнивших, сгорбилась сухопарая фигура. Когда она выпрямилась, представилось возможным разглядеть старика. В руках он держал кирку, которой в полсилы долбил несколько задубевшую почву. У ямы лежало тело, завернутое не то в мешок, не то в старую простынь. Кого утратил этот несчастный старик? Кем этот человек был для него? Товарищ юных лет? Верная супруга, что довела его до седых лет? Но нет ничего более отрезвляющего, чем видение немощного старца, отправляющего на вечный покой кого-то близкого по крови. Одинокая старость, влачимая одними лишь воспоминаниями о былом – порой, не самыми лучшими – пожалуй, скверный конец, несущий в себе не больше смысла, чем нелепая смерть от какой-нибудь чертовой болезни. Живем одни и умираем одни. Слишком просто, чтобы понять – слишком сложно, чтобы смириться.
