Buch lesen: «Жизнь волшебника», Seite 36

шелохнулась. Дома спится хорошо…

На несколько минут они проникновенно замолкают, вроде как заново и едино осознавая себя в

своём доме, где царит сейчас уют чистых полов и попахивает дымком смолистых дров. В

кастрюльке уже аппетитно булькает суп. Но вначале хочется помыться. Захватив кастрюльку с

варевом рукавом куртки, Роман сдвигает её на край. Плита раскалилась докрасна, капли,

скатывающиеся с цинка отпотевшего ведра, будто вспыхивают на ней с резким шипением.

– Ты весь пропах дымом, – восхищённо замечает Нина, нюхая рукав его куртки.

– Ну, а куда же денешься… – со значением отвечает Роман.

Пока греется вода, он успевает рассказать и о пожаре, и обо всех забавных казусах с

Каргинским и Митей. Потом они сходят с крыльца. Смугляна кружкой льёт воду в его огрубевшие,

шершавые ладони. Роман моется до пояса, и Нина с удовольствием смотрит на круглую сильную

спину мужа с чёткой строчкой худых позвонков, на широко расставленные ноги с пузырями галифе.

А этот почему-то волнующий запах дыма! Здесь, на Байкале, Роман видится Смугляне ещё

сильней, надежней и, кажется, даже любимей. С удивлением узнаёт она о том, что, несмотря на

вал своей работы, он теперь бегает по утрам босиком по берегу Ледяной вплоть до Байкала и

обтирается холодной водой. Одно слово – мужчина, муж.

Есть о чём рассказать и за едой. Ведь остаётся ещё велосипед, купленный Митей, походы со

своим новым другом в тайгу, медведь, черёмуха и красивейшее озеро – горная таинственная чаша.

– А я, кажется, запомнил, где это озеро, – говорит Роман. – Просто мы с Митей слишком долго

кружили на одном месте и нам показалось, что оно далеко, но на обратном пути я всё заприметил.

Идти туда надо сразу тем путём, которым мы возвращались. Хочешь, сходим? Ты должна

обязательно увидеть это чудо.

Ему хочется добавить: «Это тебе не тот романтический мосточек в городе, куда ты меня когда-

то тащила», но вовремя останавливается – наверняка её это обидит.

– Конечно хочу! – с восторгом соглашается Смугляна. – А когда мы пойдём?

– Лучше после следующего моего дежурства, если, конечно, с погодой повезёт. А эти дни нужны

тебе для отдыха и подготовки.

Покончив с очень сытным, но вполне законным после ночной работы завтраком, Роман чмокает

Нину в щёку и выходит в комнату.

– Всю ночь не спал, – устало и разморённо говорит он, – вздремну немного.

– Хорошо, – соглашается Смугляна, замечая по его сладкому потягиванию и особому

поглядыванию на неё, что мужу, несмотря на усталость, хочется не только вздремнуть…

Их желание незаметно разгоралось, пока они грелись у печки, пока Роман мылся, чувствуя

спиной осторожное прикосновение ладоней Нины, пока сидели за столом, слегка касаясь

коленями. Роману, знающему вкус физического труда, бывало, хотелось уже от одного хорошего

настроения затормошить жену. Нина всякий раз пугалась его чисто физической силы, делающей её

маленькой и незначительной. И Роману поэтому всякий раз приходилось намеренно понижать свой

порыв. Жаль только, что такое понижение тут же происходило и с чувствами. По виду Смугляна и

сейчас ещё не совсем здорова, да вдобавок этот больничный запах, напитавший и само её тело.

Наверное, сейчас к ней нужно относиться и вовсе как к чему-то хрупкому и ломкому. Роман в

нерешительности мнётся среди комнаты, но Смугляна подходит, обвивает его шею руками. Все

сомнения и нерешительность исчезают. Роман подхватывает её на руки. Теперь ему даже нравится

усталость трудной ночи, естественно и сладко притупляющая силу его накопленного порыва,

нравится, что от усталости всё ещё слегка кружится голова. Как хочется ему сейчас уюта, ласки,

тепла. Они и сами не замечают, как оказываются в своей маленькой спаленке с окошком,

задёрнутым яркой голубенькой занавесочкой…

Когда Роман засыпает, Смугляна ещё долго томится рядом, поглаживая светлые волосы мужа,

любуясь им, греясь от него.

Просыпается он уже перед обедом, от звона ложки, упавшей на кухне. И пробуждение от этого

неосторожного звука радостно – в доме он уже не один, в нём есть, кому шуметь. Теперь у них всё

будет хорошо. Главное – быть вместе, главное – быть постоянно соединёнными душами, делами и

мечтами, как вышло сегодня утром. И тогда преодолимо всё.

– Ну что, Нина, пробежимся завтра до Байкала? – воодушевленно спрашивает он, появляясь на

кухне.

– Ой, я не знаю, – упавшим голосом отвечает она.

– Пробежимся, обязательно пробежимся. Готовься. Иначе до озера не дойдёшь. Кроме того,

тебе нужно закаляться. Главное – ноги закалить. Конечно, босиком тебе бегать не надо. Сначала и

комнатные тапочки сойдут, а там видно будет. Земля здесь как лёд. Чем ближе к берегу, тем

холоднее. Эта разница чувствуется ногами. Если бы босиком не пробежался, так и не знал бы.

Смугляна начинает отнекиваться, и Роман потом целый день пытается уговорить её между

216

разными своими делами.

– Завтра поднимемся рано, – предупреждает он её вечером перед сном. – Ты должна это

сделать хотя бы ради ребёнка. И если не встанешь, то я подниму тебя силой. И не обижайся на

меня, потому что это на пользу. Для того, чтобы быть крепким, надо поставить себя в жёсткие

условия. Ты достаточно умная, чтобы не болеть и не потакать своим болезням. А заболеешь –

сочувствия от меня не жди.

– Какой ты жестокий! – уже обиженно восклицает Нина.

– Почему жестокий? – даже теряется Роман. – Разве ты не понимаешь, что я специально пугаю

тебя, чтобы ты боялась заболеть и берегла себя?

Но объяснение уже опоздало – Смугляна обижена, и Роману приходится целый час успокаивать

её, ласково уговаривая заботиться о своём здоровье и недоумевая от нелепости этих уговоров.

К вечеру Нина со скрипом соглашается со всеми его доводами и предложениями, но утром,

едва почувствовав, что муж освобождается от одеяла, прижимается к нему, не отпуская.

– Нет-нет, давай-ка подниматься, – говорит Роман, разгадав эту уловку и снимая её руки, –

вставай, как мы договаривались.

– Я спать хочу, – жалуется Смугляна.

– Давай-давай поднимайся, – поторапливает Роман, уже расхаживая по комнате и потягиваясь,

– возвращайся к жизни. Движение – это жизнь. Знаешь, как проще всего прогнать простуду? Надо

разогреться движением на самом лютом морозе, то есть просто победить мороз морально и

физически. А потому вставай-ка на лечебную пробежечку…

– Ой, Рома, я не хочу… Не могу проснуться.

– Вставай-вставай. Бери себя в руки. Ты должна быть постоянно в тонусе. Надо быть сильной.

– А если я слабая? Человек имеет право быть слабым?

– Каждый человек должен стремиться к своей максимальной силе.

– Ох, снова эти твои доморощенные теории…

Роман растерянно останавливается посредине комнаты – она специально тянет время,

вовлекая его в пустые споры.

– Да вставай же ты! – уже несколько задето прикрикивает он, взглянув в окно на свежее утро.

Смугляне всё же приходится подчиниться, но после, взбодрившись лёгкой пробежкой,

полюбовавшись на речку, на кедры, на посёлок, обновленный ранним утром, она признаётся, что

после этого и впрямь чувствует себя куда бодрее, чем вчера.

– Почему ты постоянно пытаешься переделать меня? – тем не менее спрашивает она. – Зачем

какие-то свои мысли навязываешь мне?

Роман задумывается. Ответ напрашивается не очень приятный для Нины, но, может быть, эту

правду всё-таки сказать?

– Наверное, это от одиночества, – отвечает он через минуту. – Мне ведь хочется, чтобы мои

взгляды на мир разделял кто-нибудь ещё. Вот я и пытаюсь создать для себя человека, с которым

мне не одиноко.

– Так тебе со мной одиноко? – конечно же, обижается она.

– Одиноко, – признаётся Роман. – Конечно, мне было бы легче налаживать эти контакты с тем, с

кем они легко налаживаются. Ведь тот, кому я нужен и кому я интересен, будет сам

прислушиваться ко мне. Но ты, к сожалению, видно, не из них…

– Хорошо, – переборов себя, с напряжением соглашается Смугляна, – я попытаюсь бегать по

утрам.

Но на второй день повторяется то же. На третий день Роман действует кардинальней. Встав с

постели, он без слов идёт на кухню и приносит кружку холодной воды. Три капли, упавшие с её

дна, оказываются куда убедительней всех уговоров. А на четвертый день, уже перед дежурством

Романа, Нина с визгом вскакивает и от вида пустой кружки.

* * *

Вызов на пожар (горит частный дом) поступает в конце дежурства, когда протёртые машины уже

готовы к сдаче. Смена караулов поэтому происходит прямо на пожаре. Однако, сменившись, ещё

приходится заехать в часть, чтобы оставить обмундирование.

Домой Роман приходит лишь к половине одиннадцатого. Плохо, конечно, что припозднился,

ведь сегодня у них с Ниной план – они идут на таёжное озеро-око. Зато погода хоть куда:

солнечная на редкость, небо чистое, что уж и вовсе какое-то исключение.

Дверь дома заперта изнутри. Роман стучит, но Смугляна не слышит. Потоптавшись на крыльце

минут пять и разозлившись, Роман тарабанит кулаком так, что звенит колода. Испуганная жена

открывает ему в наскоро накинутом халатике.

– Ой, как светло уже! – выглянув из двери, удивляется она, словно этого света не видно в окна,

– а сколько времени?

– Много. Конечно, ты сегодня не бегала. Погонялки же не было дома, – говорит Роман, изо всех

217

сил стараясь не раздражаться.

– А я не спала. Просто подрёмывала и вспоминала, как романтично мы с тобой познакомились.

Какой это был прекрасный осенний вечер! Ты был в зелёной куртке и в клетчатой рубашке. А в чём

была я, помнишь?

В чём, в чём? Да он из их знакомства помнит лишь один её коричневый халатик. Только о нём

лучше не вспоминать… Такая вот романтика… Тогда Смугляна показалась ему смазливенькой

фифочкой, с которой можно лишь переспать для пополнения коллекции картой не очень высокого

достоинства. И не более того. До сих пор ничего, кроме стыда перед ней и перед Голубикой, это

воспоминание не вызывает. Вот с какого фундамента началась эта его новая семья… Их новая

семья.

В доме разбросано всё, что только может быть разбросанным. Один из чемоданов оставлен

раскрытым, всё в нём комом. Некоторые вещи валяются на полу. Видимо, вечером Нина

производила какую-то ревизию своим вещам.

– А озеро? – напоминает Роман. – Может быть, перекусим да пойдём?

– Ой, – растерянно говорит она, – так, а я ещё ничего не сварила.

– Ну-ну… А что ты делала вчера?

– Пол подметала.

– Весь день? И что, уже весь пол подмела? А вот помыть, наверное, не успела.

– Ну хорошо, помою, если ты хочешь…

Её растерянность и нелепые ответы раздражает больше всего. Она ведь и в самом деле не

знает, нужно было мыть пол или нет. И вообще, что-то никакой её обещанной самостоятельности в

свободной жизни не прибавляется. Напротив, здесь она может целый день ходить в распахнутом

халате с оторванной пуговицей, а, поднявшись утром, не умываться до самого обеда.

– Так что же ты на пробежку-то не вышла?

– Ну, Ромчик, – захныкав, говорит Смугляна, – надо же иногда отдохнуть…

Роман тяжело выдыхает, подходит к окну, бесцельно смотрит на далёкие, призывно белеющие

вершины. Ох, и погода сегодня – исключительная погодка! И тепло. Такое тепло нужно ловить, оно

здесь кратко и дорого.

– Да от чего же, черт возьми, ты устала?! – кричит он, стукнув кулаком о колоду.

И, не позволяя себе разойтись, выходит во двор. Нет, не нужно разжевывать ей того, что она

понимает сама. Будешь нудить – вызовешь ещё большее сопротивление. Пусть посидит и

подумает. А он пойдёт один. Но зачем? Зачем он хотел побывать сегодня на этом озере? Для того,

чтобы полюбоваться им ещё раз? Конечно! Но не это главное. Он хотел показать его жене, хотел

увидеть её восторг и порадоваться, что дал ей этот восторг. Но Смугляне-то, кажется, ничего не

надо. Её инертность просто убивает!

Крутнувшись по двору, Роман ныряет в сарай, к деревянным фигуркам. Он сидит там и все

доводы, невысказанные Нине, начитывает своим творениям, которые, вероятно, впитывают их, как

губка, потому что раздражение куда-то всё-таки уходит. Под ложечкой уже сосёт от голода, но не

идти же к ней на поклон! Не просить же её что-нибудь приготовить! Да и возвращаться пока ещё

рано – вряд ли она успела обо всём подумать. Не помешает и самому поразмыслить кое о чём. Как

надоели эти постоянные мелкие стычки! Как коротки минуты их душевной близости, подобные тем,

когда однажды утром он прокопчённый пришёл с дежурства. Но как обидно, что даже эти краткие

минуты зыбки и ненадёжны! Кто же их разрушает? Пожалуй, в первую очередь их краткий лад

разрушает прошлое. Слишком много неприятного позади: и болезнь жены, причину которой никак

не забыть, и «благословляющие» плевки её матери. Смугляна даже не подозревает, что он помнит

всё это. Прав Серёга: у человека всегда два «я». А ведь с Ниной-то ему хотелось жить слитно, без

этого второго скрытного «я». Только не выходит почему-то. «Чего я хочу от жизни с ней? –

спрашивает себя Роман. – Не лучше ли нам всё-таки расстаться…»

Перед обедом он слышит, что Смугляна вышла на крыльцо. А, глянув в окно, видит, как она

выплёскивает воду с картофельными очистками. «Эх, куда же ты плещешь-то!» – недовольно

морщится он, потому что сам-то выплёскивает помои в огороде, за домом. Но хорошо уже то, что в

доме что-то готовится. Сейчас она сварит и даст знать. Однако время обеда проходит, а его никто

не беспокоит. Остаётся одно: сидеть и резать свои фигурки. А может быть, и она со своей стороны

пытается заставить его задуматься о ней? Что ж, у Нины это выходит успешней, потому что она-то

при кухне.

Терпение заканчивается часов около пяти, когда Смугляна, как ни в чём ни бывало, начинает

мыть крыльцо. Отряхнув стружки, Роман выходит из сарая, идёт к дому. Перед Ниной таз с грязной

водой. Сидя на корточках в какой-то неловкой позе, она трёт его, выглядя зажатой, жалкой, какой-

то почти ничтожной – она здесь не хозяйка, а служанка, падчерица, которая вынуждена работать.

Даже в злом, раздражённом состоянии Роман не может отделаться и от острой жалости к ней.

Смугляна оглядывается на него, убрав прядь волос с лица, но смотрит каким-то боковым зрением.

Молча пройдя в дом, Роман видит, что пол вымыт и там. На уже холодной плите застывший суп с

картошкой и вермишелью. Роман отрезает кусок хлеба и ест его прямо из кастрюли.

218

– Может, подогреть? – спрашивает жена от порога.

– Сойдёт и так. А что же ты в обед не позвала?

– Я думала, ты ушёл куда-то…

Вот оно что. Только и всего. Дурак он, конечно, что сидел в сарае целый день, как сыч, но

разговаривать с ней всё равно не хочется. Теперь уже перегорев, он привычно и обыденно

признаётся себе, что на самом-то деле никогда не любил её, не любит сейчас и не полюбит

никогда… Какое чудо должно произойти, чтобы это случилось? Так что же тогда остаётся? В чем

смысл их жизни? И вообще, нужен ли им ребёнок, к которому они всё ещё стремятся? Нет-нет,

думать так нельзя. Но как можно построить основательную жизнь на таких ничтожных островках

тепла? Кстати, давно уже о своей любви не говорит ему и она.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

День итогов

Снег на горы опускается уже в конце июля. Роман смотрит на досрочно поседевшие склоны как

на какую-то нелепицу. Снежные шапки, сверкающие всё лето на двух вершинах, казались уже чем-

то летним и привычным, но теперь к посёлку подкрадывается самая настоящая зима. Эта мягкая

белая кошка, кажется, просто подрёмывала всё лето за ближними горами, а теперь, с

приближением своего часа, пробудилась и, томно потянувшись, приподнялась с той стороны.

Положила на хребты свои белые лапки и наблюдает за пока что беззаботно-зелёным миром, в

который уже вскоре ей предстоит нежно и мягко сойти. И это всё при том, что георгины,

вымахавшие к августу выше некоторых заборов, как беззаботные дураки выглядывают на улицы

своими разноцветными лохматыми головами величиной с тарелку. Удивительно, что в таком

летнем, разноцветном мире может пронзительно потягивать стылым. Летний воздух, оказывается,

бывает не только тёплым, но и таким вот свежим и холодным.

В преддверии осенних зачётов Каргинский окончательно отказывается от нормального языка,

перейдя на язык наставлений, которым выражается, даже покупая хлеб в магазине. Все

обыкновенные жители поселка глядят на известного пожарного с уважением и состраданием и на

всякий случай, сторонясь, пропускают без очереди. Семья Каргинского, конечно, тоже подбирается

и подтягивается, но, видимо, ещё не до требуемой формы, потому что, когда начальник

поднимается к себе на обед, то слышно, что команды с восклицаниями: «кыш, баба!» или «я научу

тебя по борозде ходить!» продолжаются и там. Про борозду он обычно выкрикивает, уже сбегая по

лестнице, и его худая жена, тоже выработавшая за долгую жизнь с ответственным лицом

подходящий командирский голос, теперь помалкивает и лишь крепко прихлопывает дверь, которую

её улетающий муж не успевает закрывать. Но как раз в это-то серьёзное, ценное время

Каргинскому приходится уехать на соседнюю станцию к дочери, в семье которой что-то случилось,

и он договаривается на подмену с начальником четвёртого караула Тараножкиным.

Веселье начинается утром с того, что на дежурство Тараножкин является украшенным

синяками.

– С кедра упал, – лаконично и кротко поясняет он.

И, наверное, в своём карауле его поняли бы так, как он этого хочет, но не в карауле Каргинского.

Его несчастное падение представляется всем слишком уж любопытным. Во-первых, чего это

пожилому пожарному приспичило падать с кедра в год, когда на кедрах ни шиша? Во-вторых, даже

если б и были там какие-то шиши, то шишковать-то всё равно ещё рано. И, в-третьих, как же это

умело надо было хрястнуться с кедра, чтобы синяки точно и развешено распределились под оба

глаза? Андрей Коржов даже просит Тараножкина хоть как-то более или менее наглядно

продемонстрировать последний момент, но тот лишь вздыхает и горестно качает головой.

– Всё ясно, – итожит Коржов, уже повернувшись ко всему караулу, – где-то мешок с пиздюками

развязал…

И эта догадка подтверждается уже к вечеру. В часть приходит рыжий нагловатый водитель

автобазы с требованием бутылки за то, что утром до дежурства он перевёз начальника караула с

домашним скарбом к его восьмидесятилетней матери. Оказывается, «мешок» Тараножкина

развязался прямо дома – начкара отделали жена и сын. Тараножкину после этого предательского

визита шофёра остаётся лишь опять же горестно покачать головой.

– Да уж, ребята, жизнь прожить – это вам не поле пешком прошагать, – умудрёно заключает он

своё вынужденное признание.

– И не с кедра упасть, – в тон ему добавляет Коржов.

Вечером Роман, как обычно, уходит в спальное помещение с книгой, но туда тут же заявляется

и горестный Тараножкин.

– Читаешь, – грустно вздохнув, замечает он то, чего нельзя не заметить, – Горького, наверное.

Роман читает всё того же Эсхила, но, чтобы не объясняться, кивает головой.

219

– Наверное, «Хождение по страданиям», – снова предполагает Тараножкин. – Вот тоже пожил

человек… Всю свою жизнь пешком прошёл… Потому и фамилия была у него – Пешкоов. А

«Горький» – это же так, партийная кличка…

Понятно, что душа Траножкина страдает, но Роману в этот момент интереснее Эсхил. Закрыв

книгу, он изображает внимание, не зная как отделаться от начальника, как вдруг минут через пять

взрывается звонок тревоги, и у Тараножкина отнимается язык. Увидев его вытаращенные глаза,

Роман тут же вспоминает, что именно об этом-то караульном и ходит слава как о самом

выдающемся паникере части. И теперь это подтверждается вполне, хотя вызов совсем пустячный

– горит высоковольтный столб.

Однако ж тревога есть тревога. Машина мчится на место возгорания. Коржов честь по чести

подгоняет её к столбу, Роман цепляет рукав. Тараножкин трясущимися руками хватается за ствол.

– Включай! – командует он Коржову, но тот лишь стоит и, насмешливо покачивая головой,

смотрит на начальника.

И тут-то Роман, ещё не остывший от муштровки Каргинского, тоже всё понимает.

– А если провода под напряжением? – напоминает он Тараножкину.

– Что же делать? – в полной растерянности бормочет тот, опустив руки под светящимся, как

факел, столбом.

– Разрешить этому столбу самостоятельно под наблюдением пожарных догореть, –

подсказывает Коржов. – Теперь его всё равно менять надо.

– Нет, не успеем, – ничего не слыша, безнадёжно продолжает начальник.

– Куда не успеем?

– Потушить не успеем… Сгорит столб. Совсем сгорит. . Государственное добро…

– Бедный государственный столб! – восклицает Коржов. – Нашей стране его будет так не

хватать! Ну, и хрен с ним, пусть себе сгорит! Это его дело.

– Ну ладно! – принимает вдруг решение Тараножкин, на мгновение превратившись в твёрдого

мужчину. – Была – ни была! Сделаем так: вы молодые и вам ещё жить да жить… Отойдите

подальше. А я уж, можно сказать, отжил своё: у меня и дети, и внуки есть. Убьет, так небольшая

потеря…

– Скучно им станет без тебя, – замечает Коржов, зевнув и потрогав бородавку на тупом

подбородке, – совсем некого дубасить станет. .

Однако Тараножкин, успев уже растрогаться от расставания с этим неласковым миром,

промокает жёсткой рукавицей мгновенно набежавшую слезу. Роман отбирает у него рукав с

брандспойтом – не дай Бог, Коржов возьмёт да включит воду.

– Вы чего это? – говорит Митя, появившийся откуда-то со стороны, – заливайте огонь. Я от

соседей позвонил на подстанцию. Линию обесточили… Видите, свет везде погас?

Что ж, вот теперь-то начальнику можно предоставить почётное право собственноручно спасти

государственное добро.

Поздно вечером, прихлебывая чай за столом в пожарной части, Тараножкин печально изрекает

такую фразу, которая, наверняка, прославит его надолго:

– Знаете, ребята, а ведь я сегодня мог и погибнуть…

– Да ты-то ещё ладно, – прощает ему такую возможность Коржов, – но ты же мог погубить и

кого-нибудь из путных людей, кто рядом стоял… А вообще-то, я даже удивляюсь: тебе ведь уже

скоро на пенсию. Как же ты до сих пор ещё живой? Как ты умудрился не отдать свою жизнь за

какой-нибудь штакетник, трактор или столб? Читали же вон в газетах про одного придурка, который

из-за трактора погиб. Ему вроде бы даже звание героя присвоили посмертно. А вот интересно –

тебе за столб тоже могли бы героя дать? Или нет? Ну, если б дали, так знаешь как гордились бы

мы тобой, дураком!

– А-а, – отчаянно машет караульный, – никаких идеалов и принципов у вас нет! Я действовал

так, как нас учат партия и правительство!

– Ну, Тараножкин, – почти стонет Коржов, – я сам дурак, многих дураков видел, но таких, как ты,

пока ни разу.

Дежурство Тараножкина оказывается отмеченным ещё и тем, что как раз в эту ночь из отряда

приезжает комиссия, возглавляемая самим «отрядным» Березиным. Комиссию ждали давно. Она

должна серьёзно перетрясти часть и, возможно, кого-нибудь уволить. Со станции комиссия

отправляется в гостиницу, а Березин приходит в часть. Отрядный – подтянутый, жилистый мужик с

крепкой рукой, чего не стесняется подчеркнуть жёстким, сухим рукопожатием. У телефона как раз

дежурит Роман, и Березин, удовлетворённый его бодрым, не сонным видом, уже ищет место,

чтобы прилечь, но тут нелёгкая поднимает и выносит из спального помещения Тараножкина. Чуть

не свалившись в обморок от явления такого чина, да ещё ночью, он сходу принимается жаловаться

на всевозможные непорядки в части, сплетничать, о чём только можно, рассказывает и о вечернем

пожаре, где он едва не погиб. Все дела Березина намечены с утра, он клюёт носом, намекает о

переносе беседы, но Тараножкина несёт, как по волнам бурной Ледяной.

– Фёдорович! – наконец не так обходительно, как Березин, обрывает его Роман. – Хватит тебе!

220

Закругляйся!

Тараножкин, очнувшись, видит глаза Березина, грустные от тоски его слушать и красные от

желания спать, и лишь теперь смолкает. Отрядный освобождено поднимается, и они оба уходят в

спальное помещение. Молчание для Тараножкина невыносимо и чем-то неловко. Укладываясь на

матрас, обшитый дерматином, он вздыхает и, показывая начальнику своё покорное присутствие в

углу, с треском чешет голову – мол, здесь я, всё равно рядом с вами.

Проверка начинается с самого утра. Перед лицом комиссии каждому требуется не только

ответить на теоретические вопросы, но и, укладываясь в норматив, надеть робу, связать

спасательную верёвку, установить трехступенчатую лестницу и влезть по ней.

Проверку подытоживает собрание, на которое сходятся бойцы всех караулов и женщины-

инструкторы. Говорит в основном Березин, указывая на слабую работу начальника части Прокопия

Андреевича Белугина, потому что из всех пожарных в нормативы уложились только Каргинский (от

дочери он вернулся как раз в разгар проверки) да новенький, Роман Мерцалов. Всех удивляет, что

о Прокопе заявляется слишком открыто, без всякой заботы о его авторитете. Похоже, над его

головой сгущаются тучи.

* * *

Спустя неделю, когда проверка уже оказывается забытой, Березин приезжает вновь. Вместе с

ним на собрание приходит, садится рядышком и вдруг объявляется новым начальником части

новое лицо. Зовут его Виктор Семёнович Будкоо. По губам нового начальника, сидящего за столом с

красным бархатом, перебегает суровая натянутая улыбка. Странно, что человек с таким

откровенно наглым взглядом может быть вот так просто определён руководителем.

Впрочем, это лицо новое только для Романа. Как раз Будко-то и был краткое время

начальником части после Каргинского и до Прокопия Андреевича, да отчего-то перепутал

пожарное имущество с личным, так что столы, стулья, портьеры, краска и всё прочее стало

исчезать из кабинетов и склада пожарной части, появляясь то на квартире начальника, то на его

даче, то и вовсе нигде не появляясь. Каким-то образом перепутал он тогда с личным синим

жигулёнком и красную пожарную машину, на которой ездил на обед, перевозил прямо на цистерне

всякий домашний скарб и даже дрова. Снимал его тогда сам Березин, и сам же гневно, больше

всего в обиде за пожарную машину, повторял это слово «перепутал».

Теперь же все видят, что, снова представляя Будко, Березин находится в некотором смущении,

вроде как сам не понимая себя. И всем уже откуда-то известна причина такого смущения. Она,

конечно же, от того, что отрядному приходится выполнять поручение райкома. А вот как райком

додумался до такого назначения – это уже вопрос.

– Ну что ж, товарищи, – говорит Березин, – не буду вас обманывать – вы всё знаете и так… У

Виктора Семёновича были определённые недоработки, однако он сделал для себя

соответствующие выводы и, конечно же, ничего подобного в дальнейшем не допустит.

Будко мелко и часто кивает-подёргивает головой, цепко всматриваясь в своих прошлых и

теперь, без сомнения, уже настоящих подчинённых. Судя по его многообещающему взгляду, он,

кажется, чувствует себя на гребне восстанавливающейся справедливости. Однако же,

большинство пожарных находится в состоянии некоторой униженности – ну вот что хотят с нами,

то и делают! Они уж давно просмеяли и забыли этого начальника, а он снова тут как тут. Явился –

не запылился!

С переднего ряда поднимается Каргинский, оборачивается ко всем.

– Ну а чего вы все сморщились-то в три ряда? – решительно говорит он. – Нам что? Приказ дан

– надо выполнять!

– А-а! – вдруг кричит и вскакивает Чепилев, боец из четвёртого караула. – Да как же тут не

морщиться-то?!

Чепилев, кажется, взрывается, и сам не ожидая от себя такого: многие сейчас на грани, а

срывается он один. До этого Чепилев сидел, опустив голову, глядя куда-то под ноги, а, вскочив,

упирается в прямой взгляд Будко и даже чуть проседает от него. В свободное от дежурств время

Чепилев подрабатывает в ОРСе, развозя по столовым, садикам и яслям молоко во флягах и ящики

с продуктами на единственной на весь посёлок лошади. При этом он неизменно ласков и пьян, так

что у Бычкова про него сочинена загадка: «Кто это? На жопе сидит, в жопу глядит и в жопу

пьяный?» Подряжается Чепилев и пахать огороды. В прошлом году вспахал два огорода у соседей.

Жена говорит: «Ну вот – людям спахал, а дома руками ковырять будем?» И тогда, разозлившись,

Чепилев пашет прямо по снегу, выпавшему в тот день. Соседи смеются, а картошка выходит потом

на редкость. Такой хорошей картошки у них отродясь не бывало.

– Знаем мы его, знаем, – уже по инерции под тяжёлым, как у удава, взглядом Будко продолжает

Чепилев, – понимаем, зачем ему снова пожарка потребовалась. Вы-то не здешний, не знаете, что

он за три этих года наворовал на комбинате бруса и досок, а теперь ему нужна работа

повольготней, чтобы дом поставить. Да ему с этим домом не до пожарки будет. Зачем его снова

221

сюда толкать? Он что, ещё не всё отсюда уволок? А Прокопа-то, то есть Прокопия, как его,

Андреича, куда? На свалку? Он же, между прочим, фронтовик! Дайте ему до пенсии доработать!

Он чо, зазря на танке до самого Берлина доехал? А вы чо воды в рот набрали!? – почти испуганно

кричит Чепилев на остальных. – Сейчас молчите, а потом крякните. Чо вы, не знаете этого Буодко?

Разволновавшись, Чепилев делает ударение на первом слоге фамилии нового начальника,

отчего тот болезненно морщится и ломко поводит толстыми покатыми плечами, словно выпрямляя

покорёженного или перекошенного себя.

– Ну а чего ты разорался-то? – вдруг спокойно и сухо спрашивает он, заставив несчастного

пожарного замереть с открытым ртом и недоговорёнными словами.

– Товарищи! – поспешно оправляясь от смятения, вызванного резкостью Будко, говорит

Березин. – Товарищ выступающий, конечно же, прав. Прокопий Андреевич – человек, безусловно,

заслуженный. Мы помним и про его фронтовые заслуги. Но в современной обстановке руководить

частью требуется твёрже. Дисциплина-то у вас, прямо скажем, швах! Вот почему нужны изменения.

А Прокопий Андреевич останется на должности заместителя начальника части товарища вот,

значит. ., – на мгновение он спотыкается, словно выбирая правильное ударение, – Будко. Будет

передавать ему опыт. Предоставляю слово товарищу Будко.

Виктор Семенович поднимается коротко и с готовностью. Ростом он низенький и, кажется, очень

тяжёлый от плотной энергии: в воде такой тут же дробиной пойдёт на дно.

А говорит он, всё так же мелко подрагивая головой, глядя узко, многообещающе и с каким-то

совершенно нелепым логическим ударением.

– Товарищи, хоть я и не проработал по некоторым причинам в пожарной части определённое

количество времени, но хорошо осведомлён. Повторяю, хорошо осведомлён о том, что здесь в

настоящий момент полный разброд и отсутствие дисциплины. Гайки, товарищи, надо

закручивать! Необходимо повышать выучку личного состава так, чтобы на отрядных

соревнованиях снова занимать места, как это происходило в мою бытность. Вот этим-то мы с

вами сразу и займёмся. А так же будем успешно решать и другие вопросы.