Buch lesen: «Без иллюзий», Seite 28

Глава 12

В череде начальников Михаила в ранге директоров и их заместителей Климов оказался единственным, кто начал на службе действовать ему «за упокой», а кончил «за здравие». Первое было много привычнее Михаилу. Собственно, Климов просто подхватил и продолжил линию поведения, почти неизменно практикуемую руководством в отношении людей упрямых, гнущих всегда свое, но именно этим время от времени оказывающихся полезными для дела. После того, как сектор Бориспольского был по совету полковника Вайсфельда изъят из отдела Горского, а его состав максимум через полгода «диффундировал» из института в другие места, Михаил по существу остался единственной персоной, которую терпеть не мог Плешаков, а с его подачи и Климов. Вскоре произошел один случай, который дал им надежду покончить с Горским раз и навсегда. Обязательное дежурство сотрудников в «добровольной» народной дружине было организовано стараниями главы этой общественной структуры «по отделам». За каждый день или вечер дежурства при опорном пункте милиции в районе размещения института отвечал один определенный отдел – не важно, какой – большой или малолюдный, с преобладанием мужчин или женщин. Так было проще для Горбачева – не того, который несколько лет спустя возглавил страну и крутил рулем управления, пока не загремел с машиной в пропасть, успев все – таки выскочить из нее, а для его однофамильца, заведующего вычислительным центром, который и на этом участке был пустым местом. Институтский Горбачев легко сообразил, как ему проще всего будет управляться в дружине – для этого ему всего-то навсего достаточно было составить поденный график с двумя основными графами: дата выходов на дежурства и номер отдела, обязанного организовать «выход» на дежурство с фамилией заведующего отделом. Как это обеспечит каждый зав. отделом, Горбачева совершенно не касалось. Демагогия (или партийная установка) была ему как нельзя лучше «на руку» – руководитель отвечает в своем коллективе за все, в том числе, разумеется, и за выполнение сотрудниками общественных обязанностей. Если что произойдет на дежурстве, виноват будет только он, но никак не Горбачев. Так весело и интересно, точней – безбедно и правил он своей доблестной дружиной, практически не зная хлопот.

Парторганизация института в лице прежней заместительницы Михаила Басовой была к Горбачеву благосклонна. Его дело катилось по гладким рельсам, не вызывая беспокойств. Горбачев старался угождать даме разными знаками внимания. Например, на институтских вечерах он первым приглашал Басову на танец и при этом изо всех сил старался выглядеть корректно (упаси, Боже, на самом деле!) влюбленным, уважающим статус своей избранницы, не позволяющим ни себе, ни ей предаваться греховной любви вместо единственно допустимой любови – идеологизированного возвышенного чувства к партийным идеалам и уважительного восхищения достоинствами партийной дамы.

В тот промозглый осенний вечер Михаил своей властью освободил своих сотрудниц от топтания по пустым продуваемым улицам и вышел на дежурство всего с двумя сотрудниками. Этого было мало, но Михаил надеялся, что «для галочки» сойдет и так. Еще один отдельский мужчина был в это время болен. Заведующий сектором Владлен Павлович Прилепин был ровесником Бориспольского и также филологом из МГУ. Они практически одновременно поступили в институт Беланова, когда тот только-только начал организовываться, и первые три с лишним года вместе работали в отделе терминологии у Титова-Обскурова, после чего Бориспольский перешел к сосланному на место Орловой Горскому, тогда как Прилепин продолжал трудиться на прежнем месте, где также сумел сделать диссертацию. Он перешел к Люде Фатьяновой незадолго до возвращения Михаила, успев защитить свою диссертацию как раз перед этим. Кстати, в ходе одного из разговоров с Михаилом Бориспольский заметил, что Прилепин правильно построил свою линию подготовки диссертационной работы, которую успешно провел до конца, в то время, как еще один их общий старый коллега – Владислав Афанасьевич Пригур – также соискатель ученой степени кандидата филологических наук, по Сашиному убеждению, все время хотел сделать свою работу получше, занявшись у Фатьяновой международным трехъязычным тезаурусом ИСО в его русской версии. – «Боюсь, Владик так никогда и не защитится», изрек свое пророчество Бориспольский – и оказался прав. Кому, как не ему, было лучше знать, как на самом деле надо готовить диссертацию? Очередной задачей Прилепина стало подняться до научно-административного уровня своих коллег – Саши и Владика – ведь он пришел в отдел Люды в ранге всего только старшего научного сотрудника, а рассчитывал на должность заведующего сектором. Такая должность в отделе была, но ее занимала несколько странная с точки зрения науки личность, – Валентина Викторовна Виноградова, на чем и рассчитывал сыграть Прилепин, новоиспеченный кандидат наук. Если о Прилепине Михаил знал понаслышке еще в первый период своей работы в институте, то о Валентине Викторовне – или о Валюшке, как пренебрежительно – ласково называли ее в отделе, он не знал ничего, покуда не увидел ее на отдельской вечеринке перед самым своим вхождением во второй период работы в институте. Проводив взглядом женщину в розовом шелковом костюме, покрой которого делал ее невысокую и полную фигуру еще шире, а пионерский цвет явно не подходил к возрасту женщины на вид в районе сорока, Михаил обратился к сидевшим рядом с ним дамам с невольно вырвавшимся у него вопросом: «А это что за Афинские развалины?» Ассоциация с руинами Акрополя возникла мгновенно сама собой. Он действительно в один миг разглядел в ней женщину, смолоду обладавшую соблазнительными формами, которые теперь стали более рыхлыми и уже немного неприглядно тяжеловесными, а кокетливый покрой ее костюмчика лучше всяких слов говорил о том, каким образом она привыкла подносить свои формы. Иронично заулыбавшиеся дамы постарались вкратце объяснить Михаилу, кто она такая, а в подробностях описали уже на работе. Из их рассказов Михаил уяснил для себя следующее.

Валюшка поступила на работу сначала в так называемый научно-технический отдел, то есть собственную тематическую канцелярию директора Панферова, функционирующую как его надзорный орган. Во главе этого отдела Панферов поставил Виноградова, которого, как и Люду Фатьянову, привел с собой с прежней работы, и который, в отличие от директора, Люду терпеть не мог, хотя и вынужден был до времени прятать свою неприязнь. Валя Виноградова была не родственницей, а однофамилицей своего шефа Виноградова, хотя в определенной мере и на определенное время стала чем-то вроде его родственницы, то есть любовницей. В этой роли она вполне заслуживала должности заведующей сектором, да, вероятно, и справлялась с ней достаточно успешно – ведь там была плановая и надзорная работа, для которой большого ума не надо, а сама она печатала великолепно. Виноградов, о чем одинаково свидетельствовали разные источники, был до самой своей сердцевины гнусным испорченным интриганом. Строить козни, сталкивать людей лбами в надежде на то, что при таких соударениях выскочит искра, которая может оказаться полезной для него, было его любимым делом. Он был, опять же по слухам, мужем красивой и очень порядочной женщины и в то же время, уже не только по слухам, грязным распутником в стороне от дома, то есть прежде всего на работе. Валюшка не очень долго удерживала на себе его внимание. Когда Виноградов захотел переключиться в своем отделе на другой вожделенный объект, он уговорил Панферова и Фатьянову перевести Валюшку в той же должности, благо такая вакансия у Люды в отделе была, именно к ней. Люда согласилась, поскольку печатать надо было непрерывно целую кучу материалов, а уж справляться с этим Валюшке было не привыкать – Михаил вскоре сам убедился.

Просьба Прилепина поставить его на должность Виноградовой не показалась Михаилу противоестественной. Наоборот – она соответствовала именно Прилепинскому уровню опыта и знаний, и Михаил подумал, что Валентина сама это понимает, а если поменять ее с Прилепиным местами, но сохранить Вале прежний оклад, она не будет возражать против этого. Именно об этом он с ней и заговорил и сразу заметил страх а ее глазах. Он еще не знал того, что было известно ей – что Виноградов перевел ее к Фатьяновой в расчете не на то, что облегчит последней печатание бумаг, а на то, что по прошествии недолгого времени она уволит Валентину из института вообще с глаз долой – по этому поводу между ними уже имелась соответствующая договоренность. Но, даже не имея сведений на данный счет, Михаил, ощутил, что для Вали наступал момент, которого она с трепетом ждала сначала от Люды, теперь вот от него, который ее совершенно не знает и которому тем более безразлична ее несчастная судьба. Валя не могла знать, что Михаил уже решил ее оставить в отделе, где печатных работ ожидалось просто невпроворот, а поверить в то, что ее на сей раз не обманывают, как обманывали ее не только Виноградов, но и всю ее жизнь еще великое множество разных мужиков, которые пользовались ее молодостью и способностями и даже собственной ее страстной любовью к этому делу. Как она могла быть уверена, что ее и на сей раз не обманут? Ну и что ж с того, что Михаил Горский, глядя ей прямо в глаза, убеждал, что не допустит у нее потери в заработке? Ей и хотелось бы верить в это, но не получалось: ей уже столько раз, глядя прямо в глаза, даже как будто еще более честно, чем Горский, обещали всякую всячину – от вещей до женитьбы – а сами подпаивали, улещивали, убаюкивали, а когда она засыпала, удирали с ее деньгами и барахлом. Но деться ей было некуда. Она понимала, что бесконечно ее держать на этой должности не будут, и она сказала Горскому: «Да», а когда все обещанное им свершилось, она была просто захвачена счастливым окрыляющим чувством: наконец-то, чуть ли не впервые в жизни она не стала, доверившись, жертвой вранья и обмана, и она очень долго платила Михаилу всей преданностью, на какую способна только битая жизнью русская баба, и ни разу не подвела ни Горского, ни весь его отдел в критических предотчетных ситуациях. Михаилу и в голову не приходило, чтобы он мог использовать ее благодарность для получения от Вали чисто женских услуг, хотя он в то же время прекрасно представлял себе и ее опытность и, пожалуй, даже готовность откликнуться на его зов. Он и сам не понимал, как получилось, что видит в ней только честного и порядочного человека, трудящуюся женщину, всего на свете добивающуюся собственными руками и безусловно относящуюся у категории содержательниц мужчин, а не к категории содержимых ими. Однажды Михаил услышал в отделе, как одна из сотрудниц несколько высокомерно намекнула, что у Валюшки было слишком много мужчин. Та отреагировала мгновенно: «У меня любовников целая записная книжка, понятно? И сколько их у меня есть и будет, решать мне!» Хотя именно в этот период она жила всего с одним мужиком. Имя его было Игорь, она заботилась о нем как жена и, пожалуй, еще и как мать, но за глаза великодушно, без упрека, называла его просто и точно «мой паразит». Положа руку на сердце, Михаил должен был признать Валентину более полезным и ценным сотрудником для общего дела, чем многих других, смотревших на нее свысока, в том числе и ставшего вместо нее заведующим сектором Владлена Прилепина. Однако к своему итоговому мнению насчет последнего Михаил пришел не сразу.

В тот памятный вечер дежурства в ДНД Михаил предупредил Прилепина, что быстро съездит домой, пообедает и сразу вернется обратно. Тот с готовностью согласился обходиться без шефа первые сорок минут. Сначала все так и шло по намеченному плану, но когда Михаил через сорок минут вернулся, чтобы «приступить к исполнению», он застал и Прилепина, и молодого сотрудника техника Пашу в таком состоянии, что трудно было решить, что теперь лучше сделать – начисто сорвать дежурство, немедленно отправив их по домам, или продолжить патрулирование, фланирование или что там получится с двумя совершенно пьяными дружинниками. То есть на ногах они еще кое-как держались, но мотало их все-таки порядком. Всего за сорок минут они не только успели набраться, но этого хватило и на то, что их уже вполне развезло. Кидаться на них с руганью было явно бесполезно – оба пребывали в состоянии свинского блаженства, когда внутри все прекрасно, и снаружи все хорошо, и чувство хорошо исполняемого долга тоже на месте. Михаил решил, что лучше все-таки продолжить дежурство, хотя и понимал, что на их маршруте с двумя большими жилыми домами высшей номенклатуры безлюдность улиц – дело более чем условное – за ними ведется неусыпный невидимый контроль со стороны КГБ. Глядя на один из этих домов, Михаил против воли всегда вспоминал один смешной случай – к его стене была приклеена записка от руки с отчаянным обращением: «В семью из трех человек срочно требуется помощник повара». Нормальноми советскому гражданину это говорило о многом. Если для семьи из трех человек готовил еду профессиональный повар – и один не успевал справляться, значит, штат прислуги включал в себя еще по меньшей мере горничную, уборщицу и гувернантку и одного или двух шоферов. Очевидно, повар заявил, что в подобных условиях работать без помощника совершенно невозможно, и потому он отказывается от места, чем привел хозяев в неописуемое волнение, вылившееся в объявление на стене, что было уже совершенно вне корпоративных правил. Но даже советские бары признали, что повару носить продукты из спецмагазина, а тем более самому чистить картошку, растирать сыры и замешивать тесто действительно не-гоже. Вот в этом – то мире тройка дружинников как под стеклышком разгуливала под глазами живых наблюдателей и скрытых телекамер. Михаилу стоило громадного труда пресекать какие-либо глупости пьяных коллег. То они собирались перелезать через забор, то петь песню, то выкинуть что-то еще, что трезвому вообще не придет в голову.

Михаил совершенно вымотался, прежде чем дежурство удалось кое-как завершить. Но дальнейшее потребовало от него куда большего напряжения. С самого утра он был вызван к Плешакову, и там ему было представлено настоящее обвинительное заключение. Самое интересное заключалось в том, что не только его дружинники, но и сам он оказывается, был пьян. Плешаков держался по-прокурорски строго и непреклонно. Это особенно разозлило Михаила, и он в ответ вежливо измордовал Плешакова как раз насчет своего вымышленного пьянства. Тот подобного отпора не ожидал и постарался перенести обсуждение криминального поступка в более высокую интонацию. В перерыве между судилищами Михаил успел пообщаться с Прилепиным, который на сей раз чувствовал себя виноватым перед ним и дал ему дельный совет, как надо держаться – отрицать все, давать только самый минимум информации – так труднее будет к чему-то прицепиться. Прилепину можно было верить насчет того, как лучше вести себя при допросе – его отец, покуда жил, был полковником госбезопасности. Положение, правда, осложнялось тем, что Паша перед вызовом к Плешакову успел заскочить к «дяде Лене» – заведующему отделом стандартизации терминологии, давнему приятелю Пашиных родителей, который, собственно, и попросил Михаила взять Пашу в свой отдел, поскольку у самого Леонида Ароновича, по его словам, не было свободной вакансии. – «Парень молодой, голова на месте, к тому же из хорошей семьи», – как объяснял и уговаривал «друг семьи Леня Маргулис», в прошлом майор бронетанковых войск, по его же выражению; лобовая- 60», что означало толщину лобовой брони как танка, так и лба в миллиметрах. Этот майор еще с танкового училища дружил с Пашиным отцом, который и поныне продолжал военную службу в генштабе. Мать Паши была юристом. Получалось, что семья как будто действительно ничего. И Михаил взял Пашу из рук Маргулиса, думая, что теперь будет кого из отдела посылать в подшефный колхоз вместо Валюшки, которая ездила туда безропотно, или кого-то из научных сотрудников. Но сегодня дядя Леня Маргулис совсем не стремился помочь своему коллеге Горскому, который уже сделал ему одолжение. Выслушав Пашу и не обратившись к Михаилу, он посоветовал своему протеже одно: «Надо сознаваться», что Паша и сделал. Он успел признаться в этом Михаилу еще до того, как тот был вызван к директору. На сей раз коллегия собралась совсем серьезная: директор Болденко, зам. директора Климов, зам. директора по кадрам и режиму Плешаков, секретарь партийной организации института Басова. Обошлись только без председателя профкома института Анатолия Федоровича Лиховея, но его и так никогда ни о чем не спрашивали, тем более, что он не только был заранее во всем согласен с начальством, но и был по совместительству любовником партийного секретаря. Михаил вновь выслушал чеканные обвинения Плешакова, добавившего к прежнему тексту еще и соображения о том, в каком свете теперь из-за этого проступка Горского и его сотрудников предстанет теперь институт перед райкомом партии и органами правопорядка. Михаил слушал его внимательно, не вставляя замечаний и не проявляя нервозности. Зачем было волноваться, если он наперед точно знал, что Плешаков и Климов наверняка потребовали его увольнения?

Болденко обратился к нему со словами: «Что вы можете сказать?» В неожиданно нейтрально прозвучавшем предложении угадывалось как будто, что директор пока не склонен уступать нажиму своих заместителей, и это немного настраивало на оптимизм, хотя обольщаться надеждой на это было еще рано.

– Я уже в категорической форме заявил заместителю директора по кадрам и режиму, что не был пьян перед выходом на дежурство и вообще в этот день не выпил ни капли спиртного, на чем теперь основываются все обвинения в мой адрес. После окончания работы я заехал домой, быстро пообедал и вернулся обратно в институт.

– Сколько времени вас не было? – спросил Болденко.

– Сорок минут.

Теперь Плешакову не было смысла спрашивать у Горского, где набрались Прилепин и Паша, а потому само Пашино признание вовсе обесценивалось. Михаил мог поклясться, что в намерения Плешакова не входило покарать сына полковника КГБ Прилепина. А Паше он и так уже пообещал, что «что ему ничего не будет» в случае чистосердечного признания.

Выдержав небольшую паузу Михаил добавил, глядя в физиономию Плешакова:

– Если обвинения в мой адрес в подобном духе будут продолжаться, я буду вынужден протестовать категорически и официально.

В переводе на русский язык это означало, что он обратился с письменным заявлением в высшие инстанции, а скорее всего – именно в райком партии. А вот это уже никак не должно было устраивать Болденко. Он сам являлся членом бюро райкома и лично ему обращение туда Михаила никакого вреда ему не принесет. Пока. Но он уже достаточно хорошо представлял правила подковерных игр – сегодня полученная бумага ничего не значит, а завтра ее смогут «поднять» и пришить к какому-нибудь делу.

Болденко о чем-то сосредоточенно думал – скорей всего, о том же, что и Михаил, потом сказал: «Хорошо. Вы свободны!»

Затяжное совещание у руководства после ухода Михаила результата никак не выдавало.

К Михаилу для переговоров в качестве посредника заслали было отставного полковника Вострецова (кстати, сослуживца полковника Вайсфельда в послевоенные годы), который попытался было внушить, что отпираться бессмысленно, но Михаил и ему объявил, что расследование Плешакова бросает тень на его репутацию, а потому он будет защищать ее всеми доступными средствами в официальном порядке. Вострецов удалился ни с чем. В итоге окончательно захлебнулась и атака на уровне заместителей директора. Им бы раньше стоило сообразить, что констатировать чье-либо вчерашнее состояние опьянения сегодня постфактум поздно. Климов водил машину, должен был бы это знать. На следующий день агентурные сведения подтвердили и без того полную уверенность Михаила, что его вознамерились уволить за поступок двух не то подлецов, не то идиотов из его отдела. Это по меньшей мере год спустя Михаил уяснил для себя, что и тот, и другой были в куда большей степени подлецами, чем безответственными дурачками, но для этого понадобился и новый ряд наблюдений и новые агентурные данные.

Владлен Прилепин по своему органическому статусу был странным, но совсем нередким в советское время типом метисной культуры – в данном случае носителем и языковой культуры, то есть определенных знаний филологической науки, и одновременно культуры осмотрительного интриганства того же самого типа, который привел товарища Сталина к высочайшей власти. Конечно, он был много скромнее в своих амбициях, чем великий вождь всех времен и народов, но алгоритмами поведения он пользовался теми же, что и товарищ Сталин. Он дружил или объединялся только с теми, с кем в данный период ему было выгодно, кого можно было временно использовать для достижения своих целей. Тех, кто переставал быть для него полезным, он немедленно отставлял от себя, либо сам отдалялся, если был не в состоянии немедля воздать им за то, что они сделали для него. По существу он был более чем закрытым человеком, а если и открывался, то никогда не в главном. После того, как Михаил отбил атаку по поводу его с Пашей пьянки на дежурстве в дружине, Прилепин, видимо, почувствовал себя обязанным как-то отблагодарить начальника, против которого он спровоцировал главный удар. Он отозвал Михаила в коридор и шепотом сообщил ему способ кодированного определения факта, прослушивается или не прослушивается органами его домашний телефон. Это действительно можно было считать ценной услугой, хотя Михаил и без того знал, что прослушивается. Но алгоритм, выданный Прилепиным, он все-таки проверил и получил подтверждение еще и с этой стороны: да, прослушивается. В то время главным своим врагом Прилепин считал заведующую научно-методическим отделом стандартизации терминологии Полкину, у которой работала его жена. Объяснялась ли его ненависть к Полкиной тем, что она занимала пост, самой судьбой предназначенный именно ему, а не ей, или для этого имелись еще и какие-то другие серьезные основания, Михаил так и не узнал, но настроенность Прилепина против Полкиной его вполне устраивала и без этого. После снятия с должности всесильного при Беланове заместителя директора Титова-Обскурова, являвшегося первым руководителем направления стандартизации терминологии, Полкина ощутила себя почти полновластной правительницей не только в одном своем научно-методическом отделе. У нее на руках были важные козыри. Она была выходцем из НИАТА, откуда бывший директор этого института, став министром и председателем госкомитета, привел своих людей на все ключевые должности в своем новом аппарате, и хотя ей, всего лишь литературному редактору, на новом поприще ничего особенно кормного не обломилось, она все же считала себя членом старой гвардии и команды ветеранов движения, будто это было не обыкновенное размещение знакомых и друзей в иерархии нового главы ведомства, а участие в команде, высадившейся и партизанившей в Сьерра-Маэстро под водительством Фиделя Кастро. Несомненно понимая, что это все-таки очень зыбкая основа для осуществления успешной карьеры, Полкина постаралась создать себе поддержку с другой стороны. С этой целью она предоставляла свою квартиру начальнику одного из управлений госкомитета для его конспиративных встреч с женщинами. В ответ она вполне могла полагаться на его протекцию «в случае чего». Тот человек, который действительно развернул в институте научно-методическое обучение персонала терминологического направления, кандидат технических наук, инженер по образованию Николай Константинович Сухов, заведовал теперь сектором в отделе Маргулиса.

В сложившейся ситуации Полкина посчитала этого «духовного отца» терминологов института слишком ничтожной фигурой, чтобы смущаться его присутствием или ждать с его стороны какой-то отпор. Поэтому, ничуть не церемонясь, она переписала методики Сухова в свою диссертацию и приступила к процедуре ее официального продвижения к защите.

В полном соответствии с практической необходимостью, она тем больше усилий посвящала нужным знакомствам и их закреплению, чем меньше была способна породить хоть какую-то собственную мысль, и вот на этом поприще конъюнктурного интриганства она была действительно весьма сведущим специалистом. С любезной улыбкой и холодными глазами, которые один из сотрудников отождествил с увиденными на Кубе глазами барракуды, она делала свою работу в этом смысле вполне по правилам: ей тоже улыбались, когда очень любезно, когда нет, и тоже изучали ее реакцию на себя холодными глазами по принципу «ты мене, я – тебе». Однако Николай Константинович Сухов в этой корпоративной ритуальной игре участия не принимал, а делать подарок Полкиной тем более не собирался. Единственным обязательным местом, где ей нельзя было разминуться с Суховым, если не исключить его участие в обсуждении своей диссертации каким-либо обманом, был научно-технический совет своего «родного» института. Тут-то Николай Константинович и обвинил ее в плагиате, в научном и литературном воровстве, в чем был несомненно прав.

Однако Полкина вопреки нормальной практике научной дискуссии и не подумала как-то ему отвечать, равно как и не кинулась вон из зала заседания, где ее публично заклеймили позорным клеймом воровки. Она и бровью не повела – словно ровным счетом ничего и не услышала. Это уже было в традиции советской науки. Если кто-то, поддерживаемый властью, вдруг сталкивается с убийственной критикой, то, естественно, плохо от этого должно стать только критику, а не критикуемому. Болденко, директор и председатель совета, играл на ее стороне – он тоже не подумал побудить ее к ответу («сам такой!» – лишний раз убедился Михаил). Хорошенькая получалась вещь – наглая баба без смущения лезла в науку, не имея за душой даже такого багажа, какой в свое время был у Бориспольского – невредность характера и способность сочинять наукообразный текст на общедоступном материале!

Этого спускать ей было уже нельзя. Михаил знал Полкину достаточно давно, с того времени, когда они оба параллельно подвергались психопатическим атакам Титова-Обскурова, то есть уже минимум пятнадцать лет. Тогда она даже делилась с Михаилом своим опытом поведения с шефом во время его нервических приступов. Она нашла довольно простое противоядие против стандартных предлогов для выволочки. Кабинет Титова-Обскурова был отделен от комнаты, в которой она сидела, тонкой перегородкой, поэтому, когда тот начинал бушевать у себя, она сразу вооружалась набором необходимых защитных средств – доставала план технической учебы сотрудников отдела, социалистические обязательства и всякую другую бумажную дребедень, которую полагалось иметь при подведении всевозможных итогов. Как только Титов вызывал ее к себе и начинал орать насчет распущенности сотрудников и неготовности к должной отчетности, она начинала ждать момента для своего торжества. – «Где у вас план технической учебы?!» – «Вот, пожалуйста, Виктор Петрович». – Секунду он пробегал бумагу глазами – должно быть, развил способность к партитурному чтению – затем требовал другую: «А как выполняются в этом квартале соцобязательства?!» – «Вот, Виктор Петрович. Это сами соцобязательства, а это – справка для профкома об их выполнении». – Титов тускнел и вскоре затихал. Полкина уходила восвояси, исполненная чувством тихого, но вполне заслуженного торжества. С тех пор они были «на ты», и хотя Михаил хорошо представлял, что она такое с точки зрения способностей к научным занятиям, поводов для стычек с ней у него не было. До тех пор, пока Михаил не написал статью и с помощью директора Болденко в качестве соавтора не опубликовал в «Международном форуме по информации и документации». В этой статье он подверг детальному сопоставительному анализу лексическую и семантическую информацию, используемую в определениях терминов и в статьях лексических единиц информационно-поисковых тезаурусов и на этой основе пришел к логическому выводу о целесообразности проведения работ по стандартизации терминологии и дескрипторизации в тезаурусах унифицированными методами. В частности, дескрипторами из числа синонимов в тезаурусе предлагалась считать стандартизированные термины, если таковые среди них находились, а в определениях терминов в качестве опорных терминов использовать родовые дескрипторы из тезауруса, в то время, как для поясняющих признаков использовать дескрипторы видового и ассоциативного ряда из статьи заглавной лексической единицы, совпадающей со стандартизируемым термином Полкина тотчас проявила достаточно живой интерес к этой статье и даже пришла к Михаилу узнать, нет ли у него еще каких-то материалов на этот счет. Он дал ей почитать еще несколько документов, развивающих идеи статьи, она пообещала их вскоре вернуть. Однако шла неделя за неделей, а Полкина ничего не возвращала. Встретив ее на лестнице, Михаил велел ей вернуть материалы немедленно, на что она, глядя ему прямо в глаза – и при этом явно беззвучно смеясь – ответила, что отдать не может, потому что потеряла. Вспыхнувшую было ярость Михаил сумел подавить, но оставил при себе. Баба, которая всю жизнь делала карьеру на бумагах, была образцовым канцеляристом, у которой не то что план технической учебы всегда находился у нее под рукой, но и менее значимые бумаги никогда прежде не пропадали, теперь с открытым вызовом заявляет, что она их потеряла – дескать, а что ты мне за это сделаешь, как заставишь меня их вернуть – достаточно бездумно (или самонадеянно?) перешагнула допустимую черту. Теперь она собралась стать царицей терминологии, обворовав не только его, даже не столько его, сколько своего прямого учителя Сухова! Михаил и раньше собирался воздать ей за наглую ложь, но теперь надо было, пока не поздно, пресекать и более хамские действия.

Когда вполне гладкое, никем после Сухова неомрачаемое обсуждение полкинской диссертации близилось к концу, Михаил взял слово. Сначала он выразил удивление по поводу того, что в диссертации даже не упомянуты ни первые организаторы работ по стандартизации терминологии – создатель института Беланов и первый руководитель терминологического направления Титов-Обскуров, ни их труды, Михаил затем сосредоточился на главном: если верить диссертантке, у нее вообще не было предшественников, а все, чем до сих пор питается и руководствуется терминологическое направление, исходило и исходит только от нее. Старожилам института хорошо известен автор основных начальных методик, которые до сих пор являются прямым руководством к действию – это Николай Константинович Сухов. И когда его обвинения Полкиной в плагиате не вызывают с ее стороны никакой реакции, это можно считать только одним – ей нечего сказать по существу обвинений. Коль скоро так, то выступать в поддержку диссертации, построенной по способу плагиата, недопустимо.