Buch lesen: «Тетради 2017 года»

© Александр Петрушкин, 2018

ISBN 978-5-4490-5471-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

январь

«Кем бы ты стал…»

 
Кем бы ты стал
если бы не был пожаром? —
падал бы снег, обрубал
твоё жёлтое жало
 
 
или по клавишам чёрным
угля перелистывал выдох
белого-белого
и утерявшего имя.
 
 
Всякое – имя не круг,
но его начертанье
тонким железным прутом
на человеческом камне
 
 
что в веществе из любви,
как в пустотах и в теле,
по-человечьи висит и горит
фонарём свиристели.
 

(01/01/2017)

«Скоро за ними пойдём там, где камешки катит…»

 
Скоро за ними пойдём там, где камешки катит
эта волна, что похожа на катет
 
 
света, который порежет её в апельсины и дольки
продолговатой воды – и из скольких
 
 
выбраны мы побережью? – но всё преломляющий отче
наш и собачий [за снегом изменчивый] почерк
 
 
в силе переписать с лево на правосторонний
там, где его пустая рука небо тронет,
 
 
то есть – покатится снег колесом через мрак, где, пролившись, чернила
гнутся как нитки дождя, из которого свила
 
 
рыба дыханием воду свою и камней треугольник,
где расширяется берег, как лёгкие, тонок
 
 
там, где мы – камни, которыми катятся камни
продолговатой воды, похожей на вечности ломтик.
 

(01/2017)

***

Блаженны тишина и слепота,

в которых свет скрипит, как темнота:

косноязычно, замкнуто, в кукушке,

как будто достаёт из бега сушки

его отсутствия, которым так тверда.

А всё – молчание и даже наши песни,

в которые обёрнуто оно,

когда хоть растворись, а хоть исчезни,

как зимнее и мокрое окно

посередине языковой бездны,

в которой так светло, что мне темно.

Блаженны онемевшие сейчас —

как стрелки у часов незаведённых,

они взрываются за словом в снегирях,

и падают на свет несотворённый.

(2/01/2017)

«Щель человеческая, стоящая на горе …»

 
Щель человеческая, стоящая на горе —
будто сорока или огнь в голове
или вода, притворившаяся кипятком,
или вестник, которому вход незнаком,
 
 
или шарик воздушный у девочки на руке,
который вот-вот оперится, как тоннель,
и поплывёт, шевеля то жабрами, то ангелом на плече,
на опознание речи и потому – ничей
 
 
светильник стоит на горе, как выдох, пёс, конура
и составляет список на нём жара
или – точнее – жар, шар, которым он встал поутру
будто сорока, что растрескается во рту —
 
 
словно красная глина, которая будет им —
когда он пробудится здесь, чтобы в гости идти к своим,
в щель, которая их сшивает, как свет, кроя
стрекот свой чёрно-белый на мясо для соловья.
 

(3/01/2017)

«Птица – это её исчезновение…»

 
Птица – это её исчезновение
 

(4/01/2017/

«Поле света. Вещество…»

 
Поле света. Вещество,
обретавшее дыханье:
слово, тело, Рождество,
прорастающее камень
 
 
и клубок из нас и нас,
что завязан в снега узел,
в путь, в тропу и теплый наст
в ослепительные лузы,
 
 
где поддерживают нас
пересохшими руками
тело, слово и звезда
в поле смерти под холмами.
 
 
в эти лунки, что из нас
вырастают как синицы
там, где слово вещества —
человек, которым снится
 
 
этот свет, любой предмет,
и бессмертье, как подарок,
или суд, как разговор,
что – как чудо древа – краток.
 

(6/01/2016)

«Печать деревянная в воздухе глаза…»

 
Печать деревянная в воздухе глаза
оставит мерцание, как стрекоза
остаток [на небо похожего] лаза,
куда ты не вздумай ходить никогда.
 
 
где слышно, как ходят вокруг лесорубы,
чей выдох под перьями медью звенит
и хлеб их неточен, и люк их не труден —
когда успевает нам воздух слепить
 
 
из мрака, мороза слепого, из праха,
который собакой кружится вокруг
где даже собака – совсем не собака,
а смысл для звезды, круглый воздуха стук.
 

(7/01/2016)

«Непроизвольно, как дыханье…»

 
Непроизвольно, как дыханье
собачье, и неслышно, и
похожее на опечатку —
в нас чьё-то зрение горит:
 
 
непроизвольное, как темень,
что колокол внутри себя,
оно в нас смотрит, нами зреет
и мёрзнет в круге голубят
 
 
спасительном, как речь чужая,
что хлещет мясо через край
бутылки, в горло птицерая,
когда бы был такой нам край.
 

(8/01/2017)

«Где невозможно и огромно…»

 
Где невозможно и огромно
пространство Бога за спиной,
что оглянуться невозможно
на шар, что катится за мной
 
 
по масляному глинозёму,
с холодным зёрнышком во рту,
где хворост захрустит позёмкой,
оставив небо на свету —
 
 
сшиваю трубы с его гласом,
который меньше тишины
присутствия его – тоннели,
как сердца шарик, ощутив.
 

(9/01/2017)

«Человек в осколке света…»

 
Человек в осколке света,
то есть вечности, стоит
посреди просторной смерти —
что-то свету говорит:
 
 
то гулит, как будто
время, окольцованое им,
покидает голубятню,
расстоянием цветным,
 
 
ну, а то – раскинув руки
очарованно молчит
наблюдая, как на смерти
дверь бессмертия горит.
 

(10/01/2017)

«Ворона лестницей кружилась …»

 
Ворона лестницей кружилась —
пока взлетала голова,
похожая на головешку —
как речь прохожая, черна.
Похожая на головешку
она в себе веретена
крутила белую отвёртку —
метелью от неё темна.
Крутилось небо и кружился —
вороны пропуском – гончар
и вынимал всю тьму из глины
затем – печаль.
Гончар крутил предмет и форму —
желтели пальцы от ворон,
гудели в дудки, как воронки,
поленья темноты. Свистком
лежал упавший и воскресший —
поскольку смерти вовсе нет —
на тень свою себя воздевший —
незавершённый пеплом свет,
что птичий свиток в форме ада,
похожего на рай и снег,
где слеплен человек из сада
ворон похожих на ковчег.
 

(1—10/01/2017)

«И молока последнюю награду…»

 
И молока последнюю награду
пьёт зверь прозрачный,
видимый не сразу,
припавший к сосцам неба,
к винограду —
пока щенок весёлый и незрячий
гоняет тьму в себе,
как бабочку, психею —
и ждёт во мне, когда я онемею.
И пение собачие, как льдина,
меня сопровождает в берегах,
в которых спит язык неотвратимый,
как молоко или последний страх.
Что ж, мой щенок,
сопровождай нас в вечность,
которая иголка февраля
во времени красивой колыбели,
чтоб вычерпать из смерти, как вода
в себя теперь исчерпывает небо,
зверей прозрачных и щенков своих
и за руку ведёт, и молоко психеи,
как бабочка, в губах у них дрожит.
 

(11/01/2017)

«Бог простой, как мир и дрожжи…»

 
Бог простой, как мир и дрожжи,
хлеб сей пресный, облака,
белый снег, рука на птице
и иссохшая река,
 
 
удалённая под земли,
чтобы быть опять со мной
в задыхании последнем,
где троится мрак двойной.
 
 
Бог простой, как это зренье,
назывная слепота
и дыра внутри горенья,
что есть сгусток вещества
 
 
и звенящий, словно лошадь
бубенцовым языком,
собирающий прах в кости,
чтобы мясо дать потом,
 
 
дать доспехи снятой кожи,
треугольный речи плод
сберегая на попозже
словно смертность, в смысле – плот
в своей вечности пружине,
 
 
понимаю, что не в зле
мир лежит посередине:
в тёплом Боге – на золе.
 

(12/01/2017)

«Размешает птица клювом…»

 
Размешает птица клювом
разрывное молоко,
расшевелит голубиный,
как бумага, кровоток,
 
 
побежит в крови по рёбрам
в разлинованной листве
тела, в этой старой коже.
Обо мне и о тебе
 
 
тень её звенит снаружи
заводным ключом весь день —
так внезапно обнаружив,
что пилот покинул тень
 
 
и теперь в аэроплане,
где пузырится душа,
видит: птица дождь мешает
в своей коже из дождя
 

(13/01/2017)

Люмьер. Душа, как Иона

 
– 1-
И ты в числе безымянном
живёшь, как в люмьеровской будке,
где слова орех, в камень вросший,
размотан на стены и сутки
 
 
припавшего, будто ребёнок,
совсем безымянного света,
в чьей мгле сотворенья лежишь ты,
а речью ещё не одета.
 
 
Не прах и не прочерк – светильник
в механике глаза беспечной —
ты видишь, как слово и имя
тебя начинают с предплечий,
 
 
и свет поднимается выше
природы своей непонятной,
над угольной крошкой и глыбой,
где спят слепота и котята.
 
 
Но ты ли разлом мой, Иона,
что тело моё из деталей
как мир, соберёт и не дрогнет,
как будка в сеанса начале?
 
 
– 2-
В ките из кожи, снега и любви —
лежит прозрачный камень-лабиринт
чтоб говорить то свистом, то по Брайлю,
немую речь используя, как бинт.
 
 
Кит – это лунка, испытанье эха
от камня, что проглочен будто тьма —
так расширяется до голоса монетка,
когда достигнет своей жизни дна
 
 
так свет продет был сквозь его дыханье,
как человек чрез голоса свои,
и выдохнул вокруг себя пространство,
чтобы внутри его теперь поплыть.
 
 
Он нам отсюда камень вдруг напомнит,
и осветит круги, как лабиринт
внутри его иссиня-белой кожи,
что, как вода, намотана на винт.
 
 
– 3-
[Иона в утробе]
 
 
Изображения размытое пятно,
что созревает там, где колос пасти
становится то облаком, а то
разрывом на воде и неба счастьем.
 
 
Кто плавает над облаком? кто там
стучит – как в жабры – в чаек барабаны?
Чей ты, челнок, вспугнувший воды, как
тот человек, что стал своим экраном.
 
 
Чьё жало раскрывается тобой
и вырастает в жалости к утробе
окаменевшей рыбы, где прибой
тьме говорит: пожалуйста, не трогай
 
 
кинопроектор, зверя, пустоту
в которую размотаны, как сети,
все эти смыслы, что держал во рту,
как смерть свою, которой не заметил.
 
 
– 4-
Так вылетают голуби из рыбы,
как будто совершилась чешуя
в предназначении своём, и дивно
её обличие, в котором скоро я
 
 
перелечу немую киноплёнку
которая дождём меня троит
на зрителя и трещины на стенке,
и руку, что – бобину раскрутив —
 
 
всё это обозначит, но не скоро,
но точно – так же берег далеко
расчерчивает бездну своим светом
и рыбине становится легко.
 
 
О, небо, что свершается над нами,
о, рыба, та, что бабочка и рой
из бабочек размноженных ногами
идущего из кожи высоко.
(14—16/01/2017)
 

«Эта лестница состоит из дыр…»

 
Эта лестница состоит из дыр,
из коленок странников, что на ней
 
 
поднимали пыль, словно хлеб и сыр
или кровь, текущую, как портвейн,
 
 
из отсутствия плотности – вещества
ей речёного, как на обратной – снег
 
 
перемотки, когда «ты зачем сюда?»
вопрошает один из её камней.
 
 
А строитель смотрит в неё – она,
как щенок свернулась, прощенья ждёт,
 
 
где любое пятнышко у виска
молоко и снег в новый свет солжёт.
 
 
Говорит молчание и горит
как отверстья, пазы, стропила, мох —
 
 
в пораженье твоём открывает дверь,
как упавший на плечи свои снежок.
 

(17/01/2017)

Лицо

 
скопление ворон,
галдящее чтоб я
к воронке их припал,
ожечь свои края
орехом обрасти
как воздухом, ночным
холодным всплеском волн
у господа в горсти
где этот тёплый парк
похожий на меня
в бинарный код степи
он из любви собрал
где капище ворон
с моим почти лицом
растёт и смотрит вниз
туда где я рождён
шестого сентября
в своё гляжу лицо
и рядом их глотки
скрипят как колесо
(2017)
 

«У ангела дело такое…»

 
У ангела дело такое:
веткой коснуться окна,
быть малою роя пчелою,
которая тоньше видна
не нам – фотокамере старой,
что словно гнездовье стоит,
и третьей жучиною лапкой
по глине размокшей стучит.
Что там в животе спит у глины?
какая жужжит высота? —
как будто прошёл по ней ангел
и ключиком крутит у рта,
и спит у жука в диафрагме,
свернувшись в слепое пятно
фрагмент свой трёхсотый вставляя,
где падает небо в зерно.
 

(17/01/2017)

Круги

 
Когда колодцем станешь ты
и будешь так легко
внутри себя на всё смотреть —
на то, что далеко
 
 
по-птичьи с небом говорит
или горит внутри —
покажется, что это ты
в дыханья чудо вшит,
 
 
как ампулка в густой реке
и лодка на волне
земли, свернувшейся в руке,
как миновавший гнев —
 
 
гемоглобин твоей любви,
что развернулся в кровь
и – словно голубь – в ней летит
по кругу – вновь и вновь,
 
 
и плещется его вода —
жива пока мертва,
и строит города свои
из всплеска и песка.
 
 
Возьмёшь себя в свою ладонь,
как жажду, где спит дождь,
и – будто от весла круги —
ты по себе пойдёшь.
 

(18/01/2017)

«И воздух встанет, как ребёнок…»

 
И воздух встанет, как ребёнок,
и тело хрупко обоймёт,
светясь внутри своих потёмок,
которые за тем поймёт,
чтоб рыбу вытащить наружу,
чтоб задыхалась она здесь
от счастья, что её снаружи —
как стужа – сберегает речь.
 

(19/01/17)

«Как запутан путь земной …»

 
Как запутан путь земной —
из музыки глянешь ниже:
ножик режет чёрный хлеб —
лабиринта тёмный узел,
 
 
обращается зимой —
стук становится всё ближе
расширяется до света
или крови на столе
 
 
Из пореза света птаха
белый сад пошьёт из страха —
греет тельце – словно шуба —
снег, протянутый как Бог.
 
 
Режем, режем, режем узел —
хлеб сужается, как узел
в узелок прямой дороги
из музыки нелукавой
 
 
и – как тёмный хлев – простой.
 

(17—20/01/2017)

«Красноглазый фонарь мой висит в пустоте…»

 
Красноглазый фонарь мой висит в пустоте,
наблюдает воробушком сны:
как идут его люди – туда или те.
Мы с тобою одни здесь, лишь мы
остаёмся, как свет в их прекрасных местах
сконструированных, как уход:
не бывает любви у того, кто свой страх
словно камень из лёгких извлёк.
 
 
Камень лёгок, летит, оперившись гнездом —
краснобрюхий птенец пустоты —
и щебечёт фонарь непохожий на свет,
и ему про себя говорит
всё красивый полёт, завершаясь в кольце
немоты, коридора, огня,
где воробушек мой, как фонарик, свистит,
нарезая на свист свой меня.
 

(10—12/01/2017)

Математика

 
Старость – стыд, который плачет
словно зверь и сфера, и иначе
называет имена предметов
принимая расставанье это,
 
 
как возможность изнутри их тела
видеть: кровь течёт немного слева,
ангелы сидят, возможно – справа,
и бормочут стих его исправно,
 
 
правят все срамные опечатки,
пальцев приливные отпечатки,
календарный шрифт, мозоли кожи
дряблой, как мешок в кармане, позже —
 
 
ангелы встают, как шарики воздушны,
и уносят клювиками душу —
это зёрнышко направо мы положим,
это – слева, это – мы умножим
 
 
горлышком своим, как звук и эхо
в доме, что без мебели, где сфера
катится без пафоса и боли
и фальшивит в тридесятой доле
времени, которое округло
словно пи число или подруга.
 

(20/01/2017)

«Во мне по утрам живёт орфеева голова…»

 
Во мне по утрам живёт орфеева голова,
выходит со мной в новый Иерусалим —
засовы её крепки, хотя и скрипят,
глаза открыты и мир, как вдова, горит.
 
 
Ходики изнутри у неё стучат —
говор смутен, словно аккадский, или
выжженная на лбу у осла печать
времени, что с морем во мне забыли.
 
 
Медленно ключ творит в скважине оборот,
ощупывает в темноте лобную, затылочную или темень,
Аид, который каждый из нас – пока он плод,
голоса стебель, сжатый светом тяжёлым в семя.
 
 
Слышу, как тик, этот ключ, кодировку, ход —
так отверзаются ямой часы за стеною
и, как колодец из человека похож на код,
так и пустоты во мне равны со мною.
 
 
Их заполняет небо, парковый шелест, звезды
лицо удлинённое до ночи кромешной и слепца, что предметы
делает речью своей, движением пустоты
и, словно лёд в гортани, выжигающим светом.
 
 
И расширяется орфеева голова, словно тропа
по которой всплывут со мною
эти ошмётки неба тире песка
дерева или адского перегною,
 
 
и каменеет волна, как слепой прозрев,
и выжигает, как лев, всё нутро обузы,
и ты – словно выстрел – вдаль от себя летишь
там, где шумит, как раковина расширяясь, голова медузы.
 

(20/01/2017)

«Нищий, гулкий и тяжёлый…»

Сергею Ивкину

 
Нищий, гулкий и тяжёлый
небом что болит в зубах,
переходит тьмы дорогу,
и целует тьму в уста
 
 
красно-белое дыханье —
в тьме ангиною горит
неизвестный авиатор —
меж двух выдохов стоит:
 
 
то качнётся перед Богом,
то наклонится к земле
испросить у ней вопросы.
В заштрихованной золе
 
 
поднимающийся ангел,
человеческий штрих-код
с речью тесной, как бомжара,
что из тела – поперёк
 
 
смотрит, как идут узлами
здесь прекрасные черты
человеческие жажды —
будто небо не легки.
 
 
Дёрни ниточку из звука
отпусти его в полёт,
в шарик неба или света,
сердца покрасневший крот.
 

(21—23/01/2017)

«Если зерно – это ад, грунт, который покинешь…»

 
Если зерно – это ад, грунт, который покинешь
ты на ходулях из птиц, что стояли над нами,
будто округлы окрестности или неслышны,
или – воотще пока не имели названий,
 
 
клёкот земли в них и перегноя пустоты
в свете горели или точнее сгорали
и расширялись внутри каждой смерти, как ноты
в щели из выдоха, где – как гортань – продолжались.
 
 
Так вот слепая гортань назовёт и увидит,
как из столба снегопада, что в общем-то птица,
падает наше зерно и становится чашей —
той, из которой выходим, устав миру сниться.
 

(23/01/17)

«Глаз птицы, выбитый сквозь камень…»

 
Глаз птицы, выбитый сквозь камень,
в окружности других глазков
дверных, древесных и прозрачных,
скрипящих будто свет в покров.
 
 
Всё, что здесь было – только двери,
как слайд, кипящий на стене,
я перешёл твои все звенья,
которые звенят во мне.
 
 
И, заключив тебя в ладоней
замок, я камнем стал на дне
у голоса, который тонет,
зияя, будто он плотней.
 

(01/2017)

«Круглый, круглый, круглый свет…»

 
Круглый, круглый, круглый свет
катится, меня стирая
в рай, которого здесь нет,
разрезает глаз по краю,
вынимает из грязи
ластиком из снега жёлтым,
отрывает лепестки
и становится неплотным.
Я теперь здесь космонавт:
Лайка Белка или Стрелка —
руки больше не дрожат
и собаки смотрят сверху
то, как тела мёртвый зонд
рассыпается до праха
Бог мой, Бог, теперь я твой —
круглый там, где свет – рубаха.
 

(24/01/2017)

Швея

 
Пепел бабочки, что скоро станет звуком,
ниткою, сшивающею землю
с некою о этой почве мыслью,
с выдохом, которым прах развеян,
с чёрным облаком, что встанет снегопадом,
где метелью, пойманной в стоп-кадре,
мы с тобой споём о них осанну,
пропадая в дырку – не в нирвану.
Бабочка моя, мы станем слухом,
где не существует расстоянья,
времени и чёрно-белой кожи —
только звук, летящий перед нами.
 

(01/2017)

«Хор разгорится, как будто пчела свет ужалит, жалея …»

 
Хор разгорится, как будто пчела свет ужалит, жалея —
прежде была слепота или яблок жужжащий
звук – тот, который на тьме, в белый свет индевея,
преображался в предметы, как линза нестрашный.
 
 
В нём молоко проливалось и хлеб был уловлен:
хруст – это корка поспелой воды, и – за льдом скрытой – рыбы —
что теперь скажешь, от звука отпавший обломок? —
если предметы не вечны, а звук раздробился,
 
 
словно его монолит стал замёрзшей рябины
ягодой, множеством, эхом, невнятицей чисел,
то есть падением, вектором света в Харибды
чёрной воронке, которою ты защитился
 
 
там где пчела, полосатая сота из звука,
в центр лабиринта летит сквозь промокший свет яблонь —
тронешь её, а точнее – остаток полёта,
в хворосте хора горящий, и – в колыбель её ляжешь.
 

(01/2017)

«Пред ним здесь каждый одинок …»

 
Пред ним здесь каждый одинок —
сиротский воротник
подняв. По воздуху плывёт,
как сон, его плавник,
 
 
его дыхание, его
дрожащий поплавок,
и чайка что поднимет ввысь
то небо, что легко
 
 
в своих разрывах, и в пальто
похожем на меня —
стоящего, как соловей
на животе огня,
 
 
в котором, скоро замолчав,
откину шкуру я —
теперь совсем не одинок,
как капелька дождя.
 

(25/01/2017)

«Тело подходит к воде – словно отец с поученьем…»

 
Тело подходит к воде – словно отец с поученьем,
но отражения нет – впрочем, нет и мученья.
 
 
Что там за телом горит? Что говорит, как сухара,
с той и другой стороны этой воды, что есть жало
 
 
или холодный ответ для заходящего в воды
тела, которое снег, память, охапки дыханья,
 
 
хвороста тронутый шум, дыма гляделки и прятки,
гумос для ангельских труб, что вырастают вкруг лесом,
 
 
гимнами, прялкой пустой, паром февральским, паромом
что стрекозою густой его провожает до дома.
 
 
Освобождаясь, когда кончено всяко ученье,
тело подходит к воде, себя ощущая, как жженье.
 

(01/2017)

Элегия

 
Замёрзший в цокоте копыт —
красивый этот свет горит
и поднимается в дыханье
из удивлённых лошадей,
испить его сюда пришедших
из водяных своих корней.
 
 
И лошади шуршат за светом,
где в незнакомых голосах
растёт тростник до низа сверху
в потрескавшихся их губах,
 
 
где птица в клетке или галька
по-человечески поют —
посмотрят в свет, затем согреют,
потом испьют.
 

(25—26/01/2017)

Следы

 
Возлюби Господа, как будто он – человек:
утром встаёт с тобою – тебя из-под век
рассматривает так, как будто воскрес он, и в первый раз
ощупывает мир, как одного из нас,
будто Господь твой – это юла. А ещё точней —
остаток её спирали, пружинка в часах, кукушонок в окне,
звук этот всегалдящий, молчание, темнота,
остающаяся после тебя, как окно, пустота,
место молитвы, стоящее на словах, циркуль из взгляда,
очеркивающего тебя, повторяющее тебя почти наизусть,
из тебя вырастающее в свой рай, как из почвы куст,
из куста – огонь, из огня – вода, из воды —
жажда второго, то есть воды следы.
 

(26/01/2017)

«Дух летит, не поспешая…»

 
Дух летит, не поспешая,
между стрелок снегопада
часовых – как будто края
ни ему, ни мне не надо.
Вздрогнут краешки у нёба —
всё опять начнётся снова:
снег и небо, день чудесный,
лошадь что идёт, как слово.
Здравствуй, друг мой косолапый —
ты достанешь лёгкой лапой
рыбу, нитку дымовую, лёд
прозрачный, как январь.
Подыши со мною рядом:
надорви меня по раю:
снег не прерван, обозначен —
словно небом тишина.
 

(01/2017)

«Куда матросы нас несут…»

 
Куда матросы нас несут
в холодном, словно смерть, лесу,
который не Харон, но «о»
оставленное от него?
 
 
То снег падёт, то ангел выйдет,
то мальчик, глядя в свет, зассыт.
В просвет земли идя, как дети,
из этой белой темноты
 
 
мы смотрим, как несут матросы
в невероятной речи чушь —
и чушь, как небо, снизу светит
и освещает телу путь.
 

(27/01/2017)

Черновик игры

 
Выходишь из ворот, а там – зима
тебя произносящая, как «ма»,
прикинется то лялькою, то люлькой,
качающейся справа от тебя —
пока геометрически смешна
её иссиня-тонкая фигурка.
 
 
Играем в шахматы, две морды, ты и я,
две лошади, что тенью в звук согнуты —
где чудится фигура из огня,
которая дымится, как искусство,
за лыжником, который от меня
оставит пар и светом ляжет густо
 
 
на чёрный воздух, трубку и трубу
из простоты, которая пока что
ещё не стала ящиком, куда
нас сложат, что – возможно – нам на счастье —
пока течёт вокруг камней вода,
похожая на лопасти и пасти
 
 
тех, что ожили в ней – пока мертва
она жила и прожигала или
не вспоминала почему сюда
её, окаменевшую, сложили,
как на щеке вдруг ожила звезда,
окаменев до крови или жилы
 
 
Всё дышит – даже если этот звук
внутри, и оттого нам не заметен,
не заметён как шахматы в свой стук,
в улитку лёгких, что теперь стозевны,
растут, как дерево сквозь зимы, как игру,
где катятся в повозке земли звери.
 
 
Они растут снежками, как следы
взрываются комками воробьиной
прозрачной крови, речи, как любви,
что рассекают небо львиной гривой,
и оставляют шрам, голосовой порез
средь темноты, что вырезана в выдох.
 

(27—28/01/2017)